Каково считать отцом Уила Смита, будучи сыном Михаила Жванецкого

Модные бренды, амбассадоры, SMM-стратегия звезды из А-list — все, что я услышал для себя в тот момент, это что я наконец познакомлюсь с отцом.

Наверное, ясно, что мой биологический отец — не пятидесятилетний Уилл Смит. Просто так получилось, что вырастил меня именно он. Когда мне было десять, мы эмигрировали в США, где мать работала по двенадцать часов в день, заворачивая сэндвичи, а отчим если и смотрел на меня, то почти всегда видел противоположную стенку комнаты. Телевизор заменил мне семью.

Сериал The Fresh Prince of Bel-Air — про «уличного» парня, который переезжает в семью богатых адвокатов из лучшего района Лос-Анджелеса, стал основой этой семьи. Главную роль в этом сериале играл, разумеется, Смит.

Через телеэкран, не зная о моем существовании, Уилл Смит взял на себя функции морального ориентира, а в моей ситуации, значит, – отца. Его герой на своем опыте рассказывал о добре и зле, о том, как взрослеть, принимать решения и, конечно же, становиться мужчиной. Даже если встреча с ним и была глупой шуткой друзей, шанс увидеть этого человека вживую стоил того, чтобы прыгнуть в нее с головой.

Биологический отец, кстати, тоже шутит, и с ним, в отличие от Смита, я лично знаком. Он тоже говорил со мной — в основном через экран — и часто — он говорил про меня. Я был панчлайном его шуток: то он не может вспомнить, сколько у него детей (зал надрывается), то изрекает, что «одно неверное движение, и ты отец» (зал погибает со смеху). Может, не сейчас — но в прошлом было именно так. Я не особо смеялся, но взрослые, включая мать, говорили, что до юмора Жванецкого еще нужно дорасти. После его эфиров я рассматривал себя в зеркало, понимая, что его «одно неверное движение» — это я.

Времени до встречи со вторым папой оставалось все меньше, а условия становились все жестче: люди Смита хотели заснять вечеринку, и для этого меня, Карину Истомину и Антоху МС пропросили прийти в 10 утра в заброшенный цех, где мы должны были «играть» crazy russians, которые тусят дни напролет под биты самой красивой диджейки планеты и саксофонный аккомпанемент одного из моднейших певцов русской души. Я не публичный человек, поэтому нервно усмехнулся, выпил успокоительное, перерыл гардероб, сгонял в барбершоп и заказал E-класс, в салоне которого выпил еще. Черт возьми, я ехал знакомиться с отцом номер два.

Мое знакомство с биологическим отцом случилось после его выступления в Бостоне, где я — скрывшись от мамы и дождавшись оттока фанатов из гримерки, — решил, наконец, подойти. Мне было одиннадцать, я хотел познакомиться с папой. Отец пожал мою вспотевшую руку и машинально вручил брошюру «Этапы большого пути» — со своей огромной фотографией на обложке. Я не мог произнести ни слова. Он оставил размашистый автограф и удалился в обществе длинноногих поклонниц, появившихся из ниоткуда.

Я стоял у гримерки и ждал папу, листая этапы его большого пути. В каком-то смысле я узнал тогда больше, чем сам он рассказывал о себе. Я разглядывал его детские фотографии, на которых мы были похожи как две капли воды. Я впервые увидел, как выглядели мои бабушка с дедушкой, какой была их лачуга в Одессе, где вырос отец. Брошюра была приурочена к гастрольному туру. Для всех, кто ее листал, в ней были лишь фотографии, для меня — семейный архив отца, который меня не узнал. Дома, в ванной, под оглушительный вой детектора дыма, запах горящих глянцевых страниц, стук матери в дверь и слезы я сжег этот «архив».

Кто-то включил дымовую установку. Мы бодрились отвратительным кофе. То тут, то там возникал фиксер голливудских звезд в России Замир Готта — человек, которого как будто выдернули с Брайтон-Бич 1980-х и поместили на окраину Москвы 2018, где он все равно чувствовал себя комфортно. Подъехала съемочная группа звезды: три американских оператора, столько же сценаристов, два режиссера и несколько продюсеров. Да, теперь это точно никакой не прикол.

Карина включила музыку, а Ан­тоха начал читать. Меня же отвели в сторону. «Понимаешь, это не совсем подходящий стиль... Давай на время съемки мы оденем тебя в наши вещи?» — спросил меня Иван, ультрамодный стилист фэшн-марки, которую я должен был представлять. Через пять минут прилюдного переодевания на мне была ярко-фиолетовая футбольная майка с тигровым паттерном, космические кроссовки и короткие белые шорты для бега — одежда, идеально оттенявшая мои тридцать пять лет. Замиру позвонили — Смит вот-вот должен был приехать.

Я вспомнил, когда отец первый раз позвонил мне. Он был пьяным, в Горках-9, где только что пообедал с Ельциным. Там они шутили под водку, которой, видимо, было так много, что папа попросил ФСО найти мой телефон. Служба с задачей, как обычно, справилась. А я, к сожалению, нет.

Мои успехи (мне было шестна­дцать) не произвели на папу никакого впечатления. После того как президент страны приглашает тебя на частный обед, один на один, мои разговоры о школе, каких-то девочках и о том, что с меня наконец сняли брекеты, были скучны Михаилу Жванецкому. Это было нормально, говорил я себе, оправдывая дикую боль и чувство неполноценности, которые возникали от каждого слова отца, — он в гостях у самого Ельцина, и это я такой скучный. Пока не дорос.

Заканчивая разговор, биологический папа одарил меня одним из своих великих, но, к сожалению, неопубликованных афоризмов: «Андрей, сначала я должен полюбить тебя как собеседника, а уже потом — как сына». На прощание он попросил не называть его папой: «Только отец! Так монументальнее, понимаешь?». На этом спецсвязь отключилась.

Я остался заплаканным у гудящей телефонной трубки. Надо стать таким же интересным собеседником, как Борис Ельцин, Иосиф Бродский или Михаил Барышников — все папины друзья-собеседники, — чтобы решить вопрос отцовской любви. Я вытер слезы, принялся читать книжки и даже писать что-то свое. Ведь не о брекетах же с ним говорить — полубогам весь этот мой быт был не нужен.

С тех пор мы виделись раз десять, всегда после его выступлений. Он всегда был в гримерке, в гриме, в идеальном костюме, в цветах, окруженный бесчисленными поклонниками, камерами и телохранителями. Все проходило по отработанной схеме: двухминутные «сколько же тебе сейчас лет?», «как мама?», а затем — торжественная презентация конверта с тысячей долларов и обязательным напутствием про «стыдно должно быть — в семнадцать лет деньги брать у отца». Иногда, вручая конверт, он говорил мне: «Будь счастлив».

Я никогда не отказывался. Эта ежегодная тысяча долларов стала нашим связующим звеном: он был слишком труслив, чтобы признать, что бросил ребенка и просто хотел откупиться, а я был слишком труслив, чтобы признать, что не нужен отцу, и принимал этот кеш как папин подарок. Как свидетельство, что отец у меня все-таки есть.

Потом и эти встречи прекратились. Когда на свой день рождения я внезапно оказался в Москве и пригласил отца встретиться, вместо него пришел его директор, деловито передал конверт у метро Белорусская, оправдался занятостью Михал Михалыча и обещал передать «Дежурному по стране» мой привет. Долларов в том конверте было ровно пятьсот.

«Сколько же денег они тратят ради одного инстаграм (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации)-поста?» — думал я, пока заброшенный цех трясся от музыки. Работали все три камеры, съемка видео шла полным ходом. Свет бил в глаза, но нам было пофиг. Я неуклюже извивался в тигрово-фиолетовой майке, Антоха МС исполнял «Время ток» — мы были еще более крейзи, чем самые крейзи рашнс, которых мог себе напридумывать Смит. Мы смеялись от смеси стеснения и абсурдности ситуации.

Внезапно потребовали полную тишину. Музыку выключили. Мы замерли. «Что такое?» – шепотом спросил я у Замира. «Тсс, Уилл Смит в соседней комнате, он уже дает интервью». Тигровая майка моментально пропиталась волнительным потом. Я стал тише дышать.

Через пять минут музыку снова включили, и мы, вдохновленные присутствием мировой звезды через стенку, начали танцевать с новой силой. К концу трека продюсеры сказали: «Всем спасибо, вы были amazing», — и выключили камеры. Я тут же заглянул в соседнюю комнату. Уилл Смит, понятное дело, исчез.

«Guys, мы записали нужные фрагменты, Уилл в восторге от помещения — мы обязательно подмонтируем вас в его Instagram (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации). Вы все very cool», — сказали ребята из съемочной группы, раздавая на подпись release form — разрешение на то, чтобы нас использовали в коммерческих целях.

Стоя в потной тигровой майке, полупрозрачных шортах для бега в полдень на каком-то заводе, я испытал чувство, которое знал с самого детства, — чувство, как я снова оказался не нужен отцу. Хотя никакой это был не отец, а просто Уилл Смит.

Мой отец не хвастался достижениями — за две минуты в гримерке на это просто не хватит времени. Но мама рассказывала, что, когда в начале 1980-х советские космонавты терпели бедствие на орбите, они попросили Жванецкого прочитать им из Центра управления полетами свои тексты, чтобы хоть как-то отвлечь их от почти неминуемой гибели вдали от Земли. Это был пример отцовского героизма и одновременно его же приоритетов — да, папа не научил тебя кататься на велосипеде, но это потому, что ему космонавтов спасать надо было. Папа не был каким-то ханыгой, который пил, бил и бросил нас. Папа был там — где-то в космосе. Там ни велосипедов нет, ни детей.

Однажды я рассказал эту историю своему приятелю, который внезапно превратил ее в целый полнометражный фильм — про советского юмориста, который читает космонавтам свои монологи, пока те бьются за шанс вернуться на Землю. В фильме лишь одна неточность: герой моего отца живет со своими детьми. Кажется, в российской индустрии кино это называется «киноправда».

Я же не космонавт, так что, когда я терпел бедствие, мои крики о помощи упирались в директора Михал Михалыча, который оправдывался дикой занятостью и предельной концентрацией, необходимой Сатирику во время концертного тура, — концентрацией, которой плохие новости совсем не нужны. Больше помощи было бы от звонка другу или даже в 02.

Я не помню, в какой момент и с каким психологом понял, что своему отцу я никогда не был нужен. Что его у меня на самом деле никогда не было, хоть я и видел его каждый день по ТВ. Это осознание сделало то, что и должны были, по идее, делать отцы — оно заставило меня хоть чуть-чуть поверить в себя. Может, в каком-то глупом стремлении получить признание отца, но «одно неверное движение» — и я начал писать.

Когда я похвастался ему своей первой публикацией, он тут же сказал: «Мои гены». Да, мой отец бухал с Ельциным, но это не он научил меня писать политические колонки на английском в самые престижные издания мира. Он собирал стадионы, но это не он научил меня придумывать самые известные фильмы и клипы в стране.

Если он и растил из меня писателя, то только с помощью записок, которые я оставлял ему через дежурных у служебного входа концертных залов. Записки всегда начинались одинаково, как переписанное школьное сочинение: «Михаил Михайлович, здравствуйте, меня зовут Андрей, я ваш сын...».

Взмыленные, трезвые и разодетые, в полдень мы с Кариной Истоминой решили напиться и тут же уехали в бар. На третьей «мимозе» я понял, что глупо злиться на Смита за отсутствие встречи.

Сериал The Fresh Prince of Bel-Air как раз не подвел. Да, он закончился два­дцать два года назад, а с Уиллом Смитом я так и не познакомился. Но где-то на заброшенном заводе огромной, брошенной всеми страны ребенку, которому уже тридцать пять, но до сих пор больно оттого, что он не нужен отцу, герой этого сериала вдруг подарил десятки абсурдных фоток и инстаграм (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации)-сторис, смех, хип-хоп и друзей. Он подарил радость.

Не всякому гению это под силу, но такое под силу отцам. Когда они есть