Владимир Маяковский в десяти словах, сказанных им самим
«Я,
златоустейший,
чье каждое слово
душу новородит,
именинит тело...»
Самое известное стихотворение Маяковского, «Облако в штанах» (1915) изначально называлось «Тринадцатый апостол», но название это не пропустила цензура. «Я, может быть, самый красивый из всех твоих сыновей, в самом обыкновенном Евангелии тринадцатый апостол», — возвещал он. И раз уж он себя воображал апостолом, то есть тем, кто принес новое слово людям, то он старательно изобретал слова так, чтобы они были как можно более новы. Не всякие из них можно повторить, иногда именно потому, что самые красивые эпитеты автор посвящает «себе, любимому» — именно он «златоустейший», а не вот эти все.
«Небо осмотрели
и внутри
и наружно.
Никаких богов,
ни ангелов
не обнаружено».
Гагаринское «в космос летал, бога не видал» было предсказано Маяковским еще в 1925 году в поэме «Летающий пролетарий». Но хоть ему положено было как пролетарскому поэту обличать религию как опиум для народа, отношения с богом на самом деле у Маяковского были сложные. Он все время к нему врывается и о чем-то просит — то чтобы зажигались звезды, как в стихотворении «Послушайте», то устроить дебош, то грозит ему ножичком, как в поэме «Облако в штанах». Это выяснение отношений никогда не заканчивается. Сложно устроены и отношения Маяковского с другим, поэтическим богом — Пушкиным. То он его сбрасывал с корабля современности, то обращался с почтением в стихотворении «Юбилейное»:
«Я никогда не знал,
что столько
тысяч тонн
в моей
позорно легкомыслой головенке.
Я тащу вас».
«Очень оригинальное ощущение. Головой провинтил
облака и тучи. Земли не видно. Не видишь даже
собственные плечи. Только небо. Только облака.
Да в облаках моя головища».
В своем самом знаменитом стихотворении герой Маяковского обещает возлюбленной быть «безукоризненно нежным», как облако в штанах — правда, убедить ее ему не удается. Но если не облаком, то громом он всегда обитает немного в небе, которое зовет «облакова нянька». Если даже он не облако, то облакорез — такой высокий, что пробивает облака «горой-головой» и всегда немного витает в облаках.
«Мама.
Если станет жалко мне
вазы вашей муки,
сбитой каблуками облачного танца, —
кто же изласкает золотые руки,
вывеской заломленные у витрин Аванцо?..»
«Облако в штанах» — это буквально звонок маме: «Ваш сын прекрасно болен». Но Маяковский и без того часто обращает к маме свои песни-восклицания, вспоминает и сестер, Люду и Олю. Именно это делает его столь близким к неизвестным ему (и пока не существующим) блюзовым напевам и рок-н-рольным плачам, которые в конце века выльются в «Мама, я не могу больше пить» и «Мама, мы все тяжело больны», тоже очень маяковские. А еще его поэмы-песни-плачи очень напоминают «Богемскую рапсодию» Queen: мама, мне сказали, что я умру.
«Настоящая какофония!
Но вот
на этом фоне я
жесткие,
как пуговки,
стал нащупывать какие-то буковки».
Помните, как Маяковский лез обниматься со скрипкой — «мы ужасно похожи»? На самом деле, каждое второе слово у него — «могучая музыка, могущая мертвых сражаться поднять». Особенно, если это слово — «коммунизм» или там «Ленин». Интересно, что сам Маяковский был при этом абсолютно немузыкален, его семья вспоминала, что музыкой он не интересовался, ни разу не прикоснулся к фортепьяно и не любил танцевать. Может, именно поэтому музыка у него звучит только как фон насилия и больших строек, а со скрипкой он породнился именно из-за ее странности и бессмысленности: «Я вот тоже ору, а доказать ничего не умею».
«Если Марс,
и на нем хоть один сердцелюдый,
то и он
сейчас
скрипит
про то ж».
У поэта, как известно, большое сердце, и оно то окровавлено, то горит, то болит. Но ещЕ сердце — это способ обратиться к другим. Маяковский всегда обращен к другим, у него всегда была фантазия о некоем общем деле, большой стройке искусства: «Новый грядЕт архитектор — это мы, иллюминаторы завтрашних городов». Рядом с его «Я», громким и важным, у него всегда присутствуют такие же значительные «мы»:
«Я знаю — солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи!»
Это одна из причин, по которой вечное соседство с «товарищами людьми» делает его таким понятным, а его опыт так легко разделить. В своем величии он никогда не видит исключительности — все полеты, и влюбленности, и победы легко разделить на все человечество в целом, а Маяковский — ну просто самый заметный, потому что большой и высокий.
«Больше чем можно,
больше чем надо —
будто
поэтовым бредом во сне навис —–
комок сердечный разросся громадой:
громада любовь,
громада ненависть».
«Жилистой громадиной» называет себя Маяковский в «Облаке в штанах». От обычных людей его в первую очередь отличает размер — он человек большой. Поэтому он все время гремит — «громоустый», «громоголосый», «громящий» и, конечно же, громкий. Удивительно даже, насколько сила слова самого большого русского поэта была обусловлена его весьма выразительными физическими размерами.
«Глупых поэтов небом маните,
вырядились
звезд ордена!
Солнце!
Чего расплескалось мантией?
Думаешь – кардинал?»
Однажды Маяковский — точнее, герой его стихов — пригласил «златолобое солнце» на чай, а оно возьми и приди. В другой раз вставил моноклем в широко растопыренный глаз. Однажды солнце у него было арбитром, а в другой раз — дирижером «Пятого Интернационала». В общем, со солнцем у Маяковского свои счеты — кажется, что они абсолютно равны.
«Трясина
старья
для нас не годна –
ее
машиной
выжжем до дна.
Не втыкайте
в работу
клинья, —
и у нас,
и у массы
и мысль одна,
и одна
генеральная линия».
В автобиографии (никому, как он сам считал, не сдавшейся, ведь «я поэт, этим и интересен) Маяковский писал, что одной из главных и мучительных задач был для него поиск, что можно "противопоставить навалившейся на меня эстетике старья?" Поэтому он всегда искал новое: новое слово, новый способ выражения, новое искусство. И все ему недоставало. "Лафа футуристам! Фрак старья разлазится каждым швом", — радовался он в поэме "Хорошо" в 1927, но "старье" все ещеё не сдавалось, "старья премного осталось", сетовал в том же 1927-м в поездке "По городам Союза". Ему мечтались новые, "завтрашние" города, новые звезды, новые отношения и новые любови, новые чувства и новый порядок, ломающий старый. Как в "Пощечине общественному вкусу": "Сломать старый язык, бессильный догнать скач жизни". И это автоматически подводит нас к следующему пункту.
«Ненавижу
всяческую мертвечину!
Обожаю
всяческую жизнь!»
Маяковский искренне опасался, что после его смерти люди скажут: «Скучной и неинтересной жизнью жил замечательный поэт». Но жил он громко, и все его слововерчение, влюбчивость и мечты все поломать и перестроить были, кажется, приметами именно огромной жадности к жизни. О чем он нам и напоминает: однажды все на свете может начаться заново, разломавшись от старья, и именно это и есть «всяческая жизнь».