Правила жизни Льва Гумилева

Папа приезжал к нам раза два или три. Один раз он занимался со мной, рассказывая мне, что такое стихи и как я должен изучать историю; велел дать мне книжку о завоевании готами Италии и победе византийцев над готами, которую я потом внимательно прочитал. И я помню только, что бабушка моя, Анна Ивановна, говорила: «Коля, зачем ты даешь ребенку такие сложные книги?» А он говорил: «Ничего, он поймет». Я не только понял, но и запомнил все до сего времени.

Моя собственная мать до шести лет говорила дома по-французски, поскольку дедушка растратил бабушкино приданое и бабушка готовила дочку в гувернантки. Но уже в шесть лет, выходя играть в лапту с царскосельскими девочками, мама выучила русский и забыла про французский, хотя и читала, и говорила на этом языке хорошо. И кто рискнет утверждать, что она — не русский поэт?

Поэтом меня называют в основном мои оппоненты, которые с помощью подобного «веского» аргумента пытаются отмахнуться от серьезного научного диалога. Я, конечно, умею рифмовать, но именно потому, что и мать, и отец мои были поэтами, мне хорошо известна разница между ними и мной.

Обижать ребенка грешно, надо дать ему возможность вырасти.

Мне довелось побывать в весьма экзотических уголках нашей страны. Первоначально посадили за то, как я посмел иметь такого отца, а после ждановского постановления [постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14.09.1946 г.] — за то, что мама плохо пишет стихи. Так что сначала я поехал на Беломорканал, потом в Норильск. Затем меня освободили, и я прошел с боями от Брест-Литовска до Берлина, а через некоторое время опять вернулся на «великие стройки коммунизма». В промежутках между посадками — окончил исторический факультет Ленинградского университета. А наукой можно заниматься везде, если тебя это интересует.

Прокурор, к которому меня возили на Лубянку из Лефортова, объяснил мне, сжалившись над моим недоумением: «Вы опасны, потому что вы грамотны». Я до сих пор не могу понять, почему кандидат исторических наук должен быть безграмотен?

В лагере, как известно, категорически запрещалось вести какие-либо записи. Я пошел к начальству и, зная его преобладающее свойство — предупреж­дать и запрещать, сразу запросил по максимуму: «Можно ли мне писать?» «Что значит писать?» — поморщился оперуполно­моченный. «Переводить стихи, писать книгу о гуннах». «А зачем тебе это?» — переспросил он. «Чтобы не заниматься разны­ми сплетнями, чтобы чувствовать себя спокойно, занять свое время и не доставлять хлопот ни себе, ни вам». Подозрительно посмотрев на меня, он молвил: «Подумаю». Спустя несколько дней, вызвав меня, он сказал: «Гуннов можно, стихи нельзя».

За свою жизнь я много видел инженеров, особенно в Норильске, когда отбывал третий срок. И однажды услышал в Заполярье от одного москвича: «Левушка, вы не знаете, что такое инженер. Вы можете его посадить в тюрьму, избить, кастрировать, но дайте ему справочник, кусок ватмана и готовальню, и он начнет проектировать. Для чего, зачем, почему — он не соображает. Он работает как бобр».

Наше милое начальство, которое я никогда не ругаю и ругать не хочу, довело людей до того, что они стали делать все что угодно, лишь бы насолить руководству. Если бы им запретили изучать русский язык, они стали бы изучать его самостоятельно.

У моего поколения тоже был большой интерес к религии. Но нас чуть ли не поголовно сажали, и мало кто вернулся. А потом сажать стали меньше. И поэтому люди, причем как более творческие, как более одаренные, конечно, обратились к религии. А к чему еще?

Все, что делал Сталин, было упрощением системы. А мы сейчас это расхлебываем.

В науке существует единственная борьба — борьба между знанием и невежеством, причем последнее часто побеждает. Тем не менее долг ученых, носителей знания, — бороться с научными сотрудниками, носителями невежества.

Могу вам признаться, что я учился у Геродота. Он постоянно вставлял в свои исторические сочинения диалоги, которых, естественно, не слышал. Во-первых, он не знал персидского языка. Во-вторых, все, что им описывалось, происходило задолго до его рождения. Но для того, чтобы отразить содержание какого-то явления, Геродот прибегал к помощи диалогов.

Я обнаружил, что у некоторых людей в большей или меньшей степени существует тяга к жертвенности, тяга к верности своим идеалам. Эти люди в большей или меньшей степени стремятся к осуществлению того, что для них является более дорогим, чем личное счастье и личная жизнь. Этих людей я назвал пассионариями, а качество это я назвал пассионарностью.

Нельзя стремиться сделать всех людей подобными себе, нужно учиться жить с ними в симбиозе, оказывать им взаимные услуги, вообще обращаться деликатно и тем самым создавать дружбу народов — лучшее, что придумано в этом вопросе за все тысячелетия существования человечества.

Последние пять лет ее жизни я с матерью не встречался. Именно за эти последние пять лет, когда я ее не видел, она написала странную поэму, называемую «Реквием». Реквием по-русски значит панихида. Панихиду по живому человеку, считается, согласно нашим древним обычаям, служить грешно, но служат ее только в том случае, когда хотят, чтобы тот, по кому служат панихиду, вернулся к тому, кто ее служит. Это было своего рода волшебство, о котором, вероятно, мать не знала, но как-то унаследовала это как древнерусскую традицию. Во всяком случае, для меня эта поэма была совершеннейшей неожиданностью, и ко мне она, собственно, никакого отношения не имела, потому что зачем же служить панихиду по человеку, которому можно позвонить по телефону.

Первую автобиографию мы все пишем для отдела кадров, а вторую, некролог, обычно пишут знакомые или просто сослуживцы. Как правило, они выполняют эту работу халтурно, а жаль, ибо она куда ценнее жизнеописания, в котором львиная доля уделена житейским дрязгам, а не глубинным творческим процессам.

Писать воспоминания я не буду. Незачем. К литературной славе моих родителей я отношения не имею. О матери и так много написано, особенно в год ее столетия. Что касается отца, то его реабилитация — дело соответствующих органов. Для меня он всегда оставался отцом.

Писать мне есть еще что и кроме воспоминаний.