«Жизнь была бы пустой, если бы я не попал в Художественный театр»: каким был Евгений Вахтангов

О приверженности Вахтангова к театру часто рассказывают эпизод, как в день своей свадьбы он с женой исповедовался, побывал на чеховской «Чайке», и только после поехал венчаться.

Решение связать жизнь с театром окончательно Вахтангов принял на шестой год московской жизни, когда отправился поступать в трехгодичную школу драматического искусства артиста Художественного театра Александра Ивановича Адашева, в которой преподавали именитые артисты Качалов, Леонидов, Москвин, Лужский, Александров и Мчеделов.

[На экзамене в сентябре 1909 года] «Он очень не понравился нам всем своим развязным поведением. Но все же, он, как нам показалось, произвел впечатление на комиссию. Они сравнительно долго обсуждали его кандидатуру, и, наконец, Александр Иванович сказал нам, чтобы мы его вызвали в комиссию. Мы поняли, что он принят. Когда мы вызывали его, то какая-то экзаменующаяся девушка 163 сказала: "Он убежал по черной лестнице". Мы ринулись за ним и увидали его на нижней площадке прижавшегося лицом к стене. Он плакал. Жанна, со свойственной ей решимостью, повернула его к себе лицом, велела вытереть слезы и идти к Александру Ивановичу. Он упирался, говорил, что провалился и т. п., но мы его взяли под руки и подтолкнули в зал. Качалов, со свойственной ему обворожительной улыбкой, успокоил его, сказав, что все будет хорошо и не надо так волноваться. Александр Иванович объявил ему, что он принят и чтобы назавтра он приходил к 9 часам утра на занятия. Женя прошептал "Спасибо" и сияющий ушел уже через главный вход. Когда мы его ближе узнали, мы поняли, что у него очень сложный характер. Он весь в контрастах и неожиданностях» (из воспоминаний актрисы Лидии Дейкун).

Все-таки поступил.

Судя по написанному Вахтанговым в ноябре 1909 года прошению ректору Императорского Московского университета, отношения Евгения Багратионовича с семьей к этому времени были расстроены и денег было мало — его даже отчислили за неуплату взноса 25 рублей за обучение, и на VIII семестре юрфака он просил о благотворительной помощи. Его отчислят в 1911 году за очередное невнесение платы в пользу университета. Когда Вахтангов окунется в театральную жизнь, постепенно общаться с отцом вовсе перестанет: строгий родитель не понимал и не принимал образа жизни сына и не был готов смириться с его выбором.

В театральную школу Вахтангова приняли сразу на второй курс, причем он очень скоро сблизился со старшими товарищами и раскрылся как музыкант, пародист и антерпренер, организовав «Кабаре» и активно участвуя во всех студенческих начинаниях.

«Занятый так, как я не был занят всю свою жизнь, я не мог уделить и тех коротких минут, которых требуют письма к друзьям... Большая часть идет на школу. Потом репетиции, репетиции без конца. 5 отрывков. Спектакль для поездок. Репертуар на лето. Спектакли случайные. Кабаре. Организуемый кружком молодых сил "Интимный театр". Спектакли на Рождество. Экзамены в школе. Экзамены в университете. Отчеты земляческие. Выборы. Работа на земляческих собраниях два раза в неделю», — напишет Вахтангов в самом начале учебы.

С самого поступления и преподаватели, и сокурсники запомнили Женю как невероятно трудолюбивого, талантливого и деятельного. О каждом его появлении на сцене свидетели отзывались как о незабываемом и невероятном.

В ноябре 1910 года в Московском художественном состоялась беспрецедентная мировая премьера «Синей птицы» Метерлинка. Успех постановки снискал предложение скопировать ее на парижской сцене, сорежиссером поехал Леопольд Сулержицкий, любимый преподаватель Вахтангова. А сам Вахтангов, еще третьекурсник, поехал в Париж помощником режиссера и между прочим записал: «Интересного мало. Поучительно одно: так играть, как играют французы, нельзя. Техника. И плохая».

Подарив Вахтангову свой портрет, Сулержицкий написал на нем: «Так Вы мне милы и симпатичны, дорогой Женичка Вахтангов, талантливейший из моих учеников, что не могу и не хочу придумывать никакой надписи. Помните, что Вас люблю».

Будущей весной Евгений Вахтангов окончил школу и стал сотрудником Московского Художественного театра.

Об устройстве в труппу в записных книжках Вахтангова есть запись его разговора с Владимиром Немировичем-Данченко:

— Ну-с, что же вы хотите получить у нас и дать нам?

— Получить все, что смогу, дать — об этом никогда не думал.

— Чего же вам, собственно, хочется?

— Научиться работе режиссера.

— Значит, только по режиссерской части?

— Нет, я буду делать все, что дадите.

— Давно вы интересуетесь театром?

— Всегда. Сознательно стал работать восемь лет тому назад.

— Восемь лет? Что же вы делали?

— У меня есть маленький опыт: я играл, режиссировал в кружках, оканчиваю школу, преподаю в одной школе, занимался много с Л. А. Сулержицким, был с ним в Париже.

— В самом деле? Что же вы там делали?

— Немножко помогал Леопольду Антоновичу.

— Все это хорошо, только дорого вы просите.

— ?

— У меня Болеславский получает 50 руб. Я могу предложить вам 40 руб.

— 40 руб. меня удовлетворят вполне.

Через год после поступления в труппу МХТ Вахтангов по личной просьбе Станиславского станет заниматься с молодыми актерами как преподаватель. Занятия по системе Станиславского шли полуподпольно и были экспериментальными, по самопровозглашенному названию именовавшиеся «Собранием верующих в религию Станиславского»: их бы не одобрили мхатовское старики, а Константину Сергеевичу хотелось перемен и апробации своего труда. Станиславский сказал Вахтангову: «Работайте. Если вам скажут что-нибудь, я скажу им: прощайте. Мне нужно, чтобы был образован новый театр. Давайте действовать потихоньку. Не произносите моего имени».

Так Вахтангов стал евангелистом идей Станиславского и отдавал много сил их развитию и одухотворению. Собрание по системе Станиславского стало ядром созданной в 1912 году Первой студии МХТ, в составе которой Вахтангов поставил пьесы Герхарта Гауптмана, Хеннига Бергера и Генрика Ибсена. Без остановки Вахтангов работал над собственным видением театра, живо впитывая новые идеи, он переключался от Станиславского к Мейерхольду, пока не сконцентрировался на собственной формуле фантастического реализма.

Еще в начале работы в Художественном Вахтангов для себя решил: «Я хочу, чтобы в театре не было имен. Хочу, чтобы зритель в театре не мог разобраться в своих ощущениях, принес бы их домой и жил бы ими долго. Так можно сделать только тогда, когда исполнители (не актеры) раскроют друг перед другом в пьесе свои души без лжи (каждый раз новые приспособления). Изгнать из театра театр. Из пьесы актера. Изгнать грим, костюм».

В 1913 году Вахтангов со студентами втайне от руководства театра основал Студенческую студию, которая давала спектакли на съемных квартирах. По воспоминаниям, денег не было — причем долгое время — не то что на декорации, но и на еду, так что постановки украшали искусственными цветами и поделками из мешковины. Кто-то даже советовал использовать вместо косметики ягоду. Несмотря на провал первого спектакля, «Усадьбы Ланиных» Зайцева, команда не унывала. Как-то Вахтангов собрал всех студийцев в ресторане, велел взяться за руки и попросил помолчать мгновение, сказав: теперь мы связаны одной нитью. И эта нить очень долго не разорвется, даже после смерти Евгения Багратионовича. Первые два года студия не давала представлений на публике. В дневнике об этом периоде есть такая запись: «Хочу образовать студию, где бы мы учились. Принцип — всего добиваться самим. Руководитель — все. Проверить систему К.С. на самих себе. Принять или отвергнуть ее. Исправить, дополнить или убрать ложь». С 1914 года студия занималась в квартире в Мансуровском переулке, этот дом будет известен как дом Вахтангова, но до наших дней он не сохранился. Настанет их час триумфа, в 1917 году артисты заявили о себе как о Московской драматической студии Вахтангова, а в 1920-м студия будет принята в состав Художественного театра в качестве Третьей студии, через год на ее базе откроется постоянный театр Третьей студии МХАТ, который и станет в 1926 году Театром имени Евгения Вахтангова.

В 1917 году Анатолий Гунст пригласил Вахтангова руководить своей студией драматического искусства. К этому времени молодой режиссер уже получил известность как серьезный и высоко талантливый профессионал, был признан уникальным преподавателем системы Станиславского. Михаил Чехов был под впечатлением от педагогики Вахтангова и считал, что тот обладает невероятным чувством актера и умением проникнуть в чужую душу и заговорить на ее языке, невидимо присутствовать рядом и вести за руку, делая свои идеи и решения для актеров родными и понятными.

Условия его работы с Гунстом вмещало целое письмо, среди них: «приглашение внутренней сценической техники только за Вахтанговым, работа этих преподавателей только по системе Вахтангова, студенты разных курсов учатся в одной группе».

«Мы создаем не учебное заведение, а союз человеческих душ ради восприятия искусства», — писал он Анатолию Гунсту. Вахтангов преподавал в Первой и Второй студиях МХТ, Народном театре, еврейском театре-студии «Габима» и собственно в своей студии и говорил: «У студии должна быть еще какая-то миссия, кроме того чтоб блестяще прожить свою жизнь».

В 1914 году у Вахтангова впервые проявилась болезнь желудка. Его однокурсница и близкая приятельница Серафима Бирман вспоминала, что в студенческие годы он часто питался одними консервами по дешевой цене, продававшимися в ржавых банках, напичканных кислым мясом и уксусом, — и, вероятно, это могло стать причиной его заболевания. С этих пор он постоянно будет страдать от недомогания и пытаться лечиться от язвы, до последнего не зная диагноза — рак желудка.

Но места для уныния в жизни молодого гения не было. Да, друзья и товарищи еще со студенческих лет замечали резкие перепады настроения, когда он мог часами молчать и, по выражению Сулержицкого, ронять слезы на шелковые шальвары. Сам же Вахтангов не находил поводов для трагедии, считая здоровье своей единственной слабостью, и писал: «Никогда не открывайте врата будущего заржавленными в крови ключами прошедшего... Любить — страдать. Страдание это свято. Как жертва к алтарю Христа».

Однако трагичная линия нашла отражение в работах мастера. Один из последних его спектаклей «Гадибук» С. Анского в еврейской студии «Габима» был наполнен горькими реминисценциями и страданиями. Выходит, что и «Эрик XIV» в Первой студии МХАТ, и «Чудо святого Антония» Третьей студии, и Чеховская «Свадьба» оказались наполнены размышлениями о вопросе, в последние два года ставшем главным в творчестве Вахтангова, — противоборстве жизни и смерти. Эти пять спектаклей, вместе с «Турандот», войдут в мировую копилку славы Вахтангова.

Главной характеристикой постановок Вахтангова в печати стало слово «гротеск», сам же он говорил так: «Бытовой театр должен умереть. "Характерные" актеры больше не нужны. Все, имеющие способность к характерности, должны почувствовать трагизм (даже комики) любой характерности и должны научиться выявлять себя гротескно. Гротеск — трагический, комический».

В 1912–1922 годах Евгений Вахтангов много преподавал, ставил, работал в молодежных коллективах. Молодой Вахтангов сыграл 50 ролей, поставил 20 любительских спектаклей, в том числе пьесу Горького «На дне». Говорят, Максим Горький, выходя с одной из постановок Вахтангова, утирал платком слезы.

В дневниковых записях Вахтангов оставил простое напоминание: «Работает тот, кто много чувствует, а не тот, кто играет много отрывков». Работал он действительно много. Всю жизнь. И много курил, иногда по 100 папирос за один день.

«Взгляни когда-нибудь, когда забежишь к Надежде Михайловне [Вахтанговой], на мой календарь, и ты увидишь это проклятое расписание вперед дней на 10–12.

Мне некогда поесть: даже за те 15 минут, которые идут на обед, — я умудряюсь делать прием.

Когда я иду на работу или возвращаюсь, меня почти всегда провожают те, с которыми надо говорить о деле.

Первая студия

Вторая студия

Моя Студия

«Габима»

Студия Гунста

Народный театр

Пролеткульт

Художественный театр

Урок

Спектакль ноябрьских торжеств

Вот 10, так сказать, учреждений, где меня рвут на части.

Скажи, где та минута, которую я могу отдать себе?

Вот уж месяц, как я не могу осуществить желания поиграть на мандолине... И всю эту колоссальную ношу тащу, скрючившись, пополам сложенный своей болезнью... И не могу, не имею права хоть одно из дел оставить: надо нести то, что я знаю, надо успеть отдать то, что есть у меня (если оно есть). А со всеми я так морально связан, что оставить кого-нибудь — преступление. А меня зовут и зовут в новые и новые дела, которые я же должен создавать... Слава богу, что в дне 24 часа, — и я могу им отказывать хоть на этом основании.

И можешь себе представить, почти ничего не зарабатываю: т.е. ежемесячно у меня образуется долг, и он от месяца к месяцу увеличивается... Это потому, что я везде очень мало беру. Почему? Не знаю, не знаю... Единственная надежда на режиссерские, когда начнутся спектакли в Народном [театре]... Слов много, цифры прыгают, подсчитаешь — страшно, а на деле — ничего. А может, не умею. Жить, может, не умею. Вот и боюсь», — Евгений Вахтангов не успевал зайти в гости к сценаристу Олегу Леонидову, жившему с ним в одном доме по адресу Денежный переулок, 12, и в одном подъезде, и поэтому написал это письмо от 23 октября 1918 года.

«Сегодня в 4 часа буду дома. В 4 ¾ уже уйду».

К 1920-м здоровье Вахтангова сильно пошатнулось, боли становились все более острыми, а приступы — длительными. Он ни на минуту не оставлял своих занятий. «Я лежу; я не могу прийти к вам; я не увижу вас долго, а мне нужно рассказать вам, как важно заниматься пластикой и как важно уметь заниматься ею, чтобы понять сущность "пластичности" как необходимейшего свойства актера. Надо научиться чувствовать лепку, скульптуру роли, сцены, пьесы, а без такого чувства сделать это нельзя. Приобрести это свойство без умелого занятия пластикой практически невозможно», — пишет он в эти годы.

В январе 1919 года Вахтангов написал пронзительное письмо Немировичу-Данченко, в нем были такие строки: «Когда оглядываюсь назад, вижу, как много я делал такого, чего не надо было делать, и что жизнь моя на земле была бы пустой, если бы я не попал в Художественный театр. Здесь я научился всему, что знаю, здесь я постепенно очищаюсь, здесь я получаю смысл своих дней. Вы приняли меня в театр, Владимир Иванович. Вам первому обязан тем, что имею, и не могу, не могу не сказать Вам, какую тайную и большую благодарность чувствую к Вам. Я никогда не говорил Вам о том, как жадно я поглощаю каждое Ваше слово, об искусстве актера в частности, Вы и не знаете, как пытливо я ищу у Вас ответа на многие вопросы театра и всегда нахожу».

В марте не менее трогательно он обратится к Станиславскому: «С тех пор как я узнал Вас, Вы стали тем, что я полюбил до конца, которому до конца поверил, кем стал жить и кем стал измерять жизнь. Этой любовью и преклонением перед Вами я заражал и вольно, и невольно всех, кто лишен был знать Вас непосредственно. Я благодарю жизнь за то, что она дала мне возможность видеть Вас близко и позволила мне хоть изредка общаться с мировым художником. С этой любовью к Вам я и умру, если бы Вы даже отвернулись от меня. Выше Вас я ничего и никого не знаю. В искусстве я люблю только ту Правду, о которой говорите Вы и которой Вы учите. Эта Правда проникает не только в ту часть меня, часть скромную, которая проявляет себя в Театре, но и в ту, которая определяется словом "человек". Эта Правда день за днем ломает меня, и если я не успею стать лучше, то только потому, что очень многое надо побеждать в себе. Эта Правда день за днем выравнивает во мне отношение к людям, требовательность к себе, путь в жизни, отношение к искусству. Я считаю, благодаря этой, полученной от Вас, Правде, что Искусство есть служение Высшему во всем».

Словно предчувствуя скорый конец, последние годы Вахтангов работал еще более интенсивно, старался многое успеть. Финальным аккордом стала сказка итальянского драматурга Карло Гоцци «Принцесса Турандот». Именно эта постановка стала революционной и считается точкой отсчета нового веяния в театральной режиссуре. Работа над «Принцессой» шла даже при самых сильных приступах болезни.

В Первой студии он был занят и как актер. Последней его сыгранной ролью стал Фрэзера в «Потопе». Лидия Дейкун оставила воспоминание о пророчески прозвучавшей реплике на репетиции дамской трагедии Н. Н. Бромлей «Архангел Михаил», где Вахтангов играл мэтра Пьера: «Это была его последняя репетиция... Мы знали, что он с репетиции пойдет на консилиум, и страшно волновались... Ему было трудно репетировать. Репетировал он в пальто. Его все время знобило. У него была сцена, когда мэтр Пьер подходит к епископу (играл Подгорный) и просит, чтобы тот его благословил, и тот ему отвечает: "Иди, мертвец, дабы тебе вкусить восстание из мертвых". Это была последняя фраза, которую он услышал как актер на сцене. Потом он поехал на консилиум. Консилиум определил его положение очень серьезным, и мы его больше не увидели».

На консилиуме, который собрали прямо в театре, врачи уже точно установили рак. Вахтангову ничего не сказали, только жене и близким — жить великому режиссеру оставалось считаные месяцы.

Работа над «Турандот» продолжалась. Увидев прогон, Станиславский сказал Вахтангову: «Вы можете заснуть победителем». Последняя режиссерская репетиция Вахтангова была в ночь с 23 на 24 февраля. Анна Орочко рассказывала, что он находился в зале в шубе и с полотенцем вокруг головы: «Ко дню последней репетиции "Турандот" у Вахтангова уже началось воспаление легких, и он сидел с замотанной полотенцем головой. Он искал свет. Мы стояли на сцене в костюмах и гриме и уже падали от усталости. Был третий час ночи. Совершенно больной, он сказал: "А теперь все с начала до конца. Я от актеров ничего не требую, я только хочу видеть свет. Только проговорите текст". Все ахнули. Он говорит: "Ничего, ничего, соберитесь". У него температура была уже 40. И мы проговорили всю "Турандот" с начала до конца. Это был последний раз, когда он ее видел. Помню, он острил тогда: "Те, кто далеко живут, уже собираются на спектакль, а мы только снимаем грим". Утром все разошлись по домам, а Вахтангов захотел остаться в театре. Он один был в зале и громко, во весь голос, кричал от боли, потому что знал — все равно никого нет. Никто не услышит. Затем взял первого попавшегося извозчика и приехал домой. Когда сходил с пролетки, извозчик ему сказал: "Эх, барин, плохи твои дела".

Последний спектакль Вахтангова давали без него. Обращаясь к труппе, Станиславский произнесет: «За 23 года существования Художественного театра таких достижений было немного. Вы нашли то, чего так долго и тщетно искали многие театры». Однако должную оценку театрального мира «Принцесса Турандот» получила не сразу. И поистине заслуженной оценки своего творчества при жизни автор так и не услышал. После премьеры, которая впоследствии будет признана одним из самых значимых театральных событий XX века, в прессе появлялись гнусные выпады, порой даже без упоминания имени постановщика.

Одной из последних фраз великого учителя Станиславского, обращенных к великому Вахтангову, была: «Я горжусь таким учеником, если он мой ученик. Скажите ему, чтобы он завернулся в одеяло, как в тогу, и заснул сном победителя».

Умер Вахтангов 29 мая 1922 года. Дома не нашлось подходящей похоронной обуви, поэтому жена надела на него туфли принцессы Турандот. Как жил бедно, так и умер — Серафима Бирман запомнила, что в студенческие годы, когда благодаря находчивости Вахтангова кормились и могли жить молодые артисты, вовлеченные в его антрепризу, сам Евгений Багратионович красил гуталином подошвы своих туфель, чтобы из зала не было видно, до чего они изношены.

Станиславский называл его надеждой русского искусства, а Немирович-Данченко благодарил за украшение имени Художественного театра. Евгений Вахтангов стал одним из самых значимых самородков русского театра, вписавшим свое имя в его историю. О жизни и смерти он говорил просто: «Жить и умереть надо хорошо, а по-возможности талантливо».