Небывалый: как жил, дружил, любил и умирал Эдуард Лимонов
«сидите в гд?
скучно, наверное?
приходите, сергей!
крокодилье мясо у вас есть?
нужен хвост, сделаю отличный крокодилий стейк.
ваш,
э. лимонов»
Он часто, в письмах из тюрьмы и в разговорах, особенно перед смертью, вспоминал Жана Жене, которого опасались при жизни, но как только тот умер, канонизировали: «министр культуры от Миттерана примчался в задрипанный отель», но «он все равно им отмстил, завещал похоронить себя на арабском кладбище в Марокко». Лимонов тоже прикидывал, какой бы выкинуть фокус: умереть в Индии, быть похороненным в гористом Карабахе...
В последнюю встречу он сказал с хрипловатым смехом:
– Улетаю в Индию!
Я позвонил ему за несколько дней до смерти, потому что, вопреки обыкновению, он не отвечал на почту, а я не знал, что он в больнице. Лимонов не сразу подошел, гудки мне показались длиннее обычного, было плохо слышно, его голос был плохо различим, сильно искаженный недугом и злой.
– Вы в Индии? – прокричал я. И мне так услышалось, что он подтвердил.
«В Индию Духа купить билет...»
Кстати, именно в больницу он попросил верного помощника принести книгу стихов Гумилева. Кажется, не нашел ободрения, вскоре разочарованно вернул. Но, конечно, держался бодро и стойко до конца, по-гумилевски.
Я всегда боялся смерти Лимонова. Она мне приснилась однажды, когда мне было лет двадцать: я увидел его в гробу, с белым, как снег, лицом, и шел по улицам и что-то отчаянно кричал, и улицы теряли очертания. Когда его спрашивали, думает ли он, что будет с миром после него, он отвечал: да, часто думает... Странно, не правда ли? Нет, не странно. Тут есть какая-то не до конца постижимая тайна.
Он во многом сочинил современную Россию, придумал лозунги для оппозиции и для государства. Но, может быть, дело в космическом самомнении. Мания и магия величия. «Я, как смертный Господь Бог, за всеми наблюдающий». Он ощущал себя божеством и навязал свое эго миру.
Притом вся его литературная и бунтарская жизнь, запечатлеваясь в вечности, одновременно была нацелена на кайф здесь и сейчас, на чуткое впитывание пьянящих моментов. Вот он сделал глоток, подкрутил ус, набил с опечатками свежую колонку, слился в бешеном экстазе с Фифи, проклял либералов, объединился с либералами, потом обратно, и во всем торжество ситуационизма... Безумная безоглядность, будто каждый миг — последний.
Когда он умер, казалось, все омертвело и истончилось, стало призрачно. Казалось, последствия неизбежны. Древняя примета: когда уходят великие, что-то происходит с тканью реальности, она изминается и рвется. Уйдя, он, будто фараон, должен был потащить за собой целые куски жизни. Умер, и в тот же день грянул коронавирус, стали подряд безвременно умирать многие и многие, задымился Карабах, где он хотел быть зарытым, и все это отражалось во мне как жуткие поминки по Лимонову. А эти слова пишу в страшные часы боев за Харьков, где он родился.
Как-то я спросил его:
— Что будет дальше со всеми нами?
— Вижу много крови... — и он сухо засмеялся.
Здесь бы назвать его предтечей потрясений и поставить в вину кошмары нашего времени, как винили Фридриха Ницше с его культом силы в случившемся с Германией в ХХ веке. Нет, никогда я не был лимоновцем, но давайте говорить откровенно: речь именно о художественном феномене, настоящее искусство произрастает из потрясений. Лимонов культивировал конфликт и жесть, так вдохновляясь, и это повод вспомнить множество ярких имен от Бабеля и Шолохова до Д’Аннунцио и Луи Селина.
С Эдуардом странно связана вся моя жизнь.
Меня еще не было на свете, а он еще не уехал и пришел домой к моим родителям, на Фрунзенскую набережную. Кудрявый юноша провожал к моему папе-священнику его духовную дочь Анастасию Цветаеву. Лимонов легко вспомнил тот день, написав мне по имейлу: «Помню и день, и старушку, она была в солдатской шинели и с полевой сумкой, по-моему, подражая тем Марине, хотя был, кажется, сентябрь, что ли. Мы всю дорогу ругались, у нас решительно ни на что не совпадали взгляды. Я еще думал: "Во какая вредная старушка", а она, наверное, думала: "Какой вредный молодой человек". "Выдуманный человечек", – действительно изрекла Анастасия Ивановна, как только дверь закрылась.
Он эмигрировал, а волею судеб к моему отцу приехала за пастырским советом брошенная первая лимоновская жена, безутешная Анна Рубинштейн, и стала присылать из Харькова большущие письма, написанные огромными буквами.
Мне было четырнадцать, когда у него появился штаб – бункер на Фрунзенской. Подвал под отделением милиции, где я впоследствии получил паспорт. Я не записался к нему в партию, но ждал каждый номер его газеты и тогда же стал ходить на его еженедельные лекции в подземелье, которые сразу же обозвал «встречами с классиком».
Свой первый роман о любви, вдохновленный его первым романом, я, можно сказать, посвятил ему, отдав в 21 год всю премию на его адвокатов. В сущности, так начался мой путь в литературе.
Незадолго до его смерти мы встретились один на один.
Он почти не ел и не пил, зато жадно просил меня есть и пить. Рак языка он скрывал и повторял: «В школе нас не учат, каково быть старым».
— Сергей, — сказал он, сидя напротив за столом и, кажется, несколько смущенно подсмеиваясь, — можете поисповедоваться мне сейчас. Поисповедуйтесь. Не беспокойтесь, все тайны унесу в могилу...
Повисла пауза, я энергично замахал руками, показывая на потолок, мол, у вас же прослушка, какие тут откровения... А теперь жалею, проигрываю сценарий неслучившегося. Впрочем, он, по-моему, был доволен, даже отпустил комплимент по поводу бдительности.
Почти вся его литература — это антиисповедь, выворачивание ран, беспощадность к себе и другим.
Вот из одного его письма: «Собираюсь изменить вину и выпить рюмку башкирской водки на меду, с зеленой мусульманской этикеткой. У меня юбилей приближается. Рано утром 7 января 2008 года я покинул полуторагодовалого сына и беременную жену. Не пример для подражания, однако в моем случае правильно поступил, ибо жена хотела меня изменить к своему удобству. Вынужден был уйти. Поверьте. Другого выхода не было. Теперь самые лучшие отношения. Дочь вчера звонила. Бывш. жена сегодня».
При этом ему было свойственно трогательное, даже старомодное джентльменство. Как-то он позвонил и стал осторожно выспрашивать, может ли приударить за одной особой, которую видел со мной, и что нас связывает. «Я у товарищей девушек не отбиваю...»
Лимонов — это и самоутверждение через самоотречение. Его острый интерес к себе – на самом деле это интерес к мирозданию. Мнимый нарциссизм как отчаянное утверждение всего рода людского и самой жизни наперекор абсурду распада.
Помню, он стоял возле здания, где судили его молодых друзей, было ветрено, серо, подскочила журналистка с камерой:
— Представьтесь, пожалуйста...
— Я никто и звать меня никак... – с насмешливой горечью прошелестел он на ветру.
Он осмелился быть самим собой.
Отвага, недосягаемая для большинства даже хороших писателей. Мог написать в своем ЖЖ «Мой ультематум», и, несмотря на грамматическую ошибку, этот текст был значительнее любых партийных манифестов и художественнее большей части современной прозы.
После каждой его книги всегда было сложно что-то еще читать. Все казалось ненастоящим.
Эстет в смокинге и с бокалом шампанского, окруженный лучшими женщинами, и он же — аскет, дервиш-бедняк, не имевший в собственности вообще ничего, всю жизнь на съемных квартирах. Великий посторонний, который навсегда остался неудобным, непонятным, раздражающим.
Лимонов весел, но трагичен, задает главные вопросы. В откровенности им написанного есть таинственное мужество сакральных текстов. Он срывает покровы иллюзий. Ведь человек не знает, откуда пришел и куда идет. И страдает, лишенный подлинного. И вдруг его жалит лимоновский глагол. Сколькие, как в древности, воспламененные проповедью, оказались готовы бросить все и стать другими...
А все-таки есть такое чувство, что он мог бы жить и жить, крепкий и бодрый.
Он до последнего мгновения сохранял ясный разящий ум, я бы даже сказал, ребячливый задор. Его уход был не угасанием старика, а внезапно прерванным бегом. Возвращаешься в его соцсети и к его письмам и ждешь, что будет продолжение, иначе и невозможно.
Может быть, отмщение высших сил?
Ведь от смелых социальных концепций он перешел к метафизическому прозрению, будто человечество благодаря похищенному разуму находится в борьбе со своими создателями, которые питаются нашими душами, но мы их однажды найдем и съедим. Он умирал, лишенный возможности есть.
Ушел, не рассказывая миру о своей болезни, в парижском романе «Последние дни Супермена» словно бы напророчив с горечью самоиронии: «Он подумал, что никогда не скажет, что умирает, да еще от такой неподходящей для Супермена болезни, как рак».
Впрочем, последняя книга так и не была написана, осталось только название: «Командир умирает» — два слова на чистом листе в его кабинете.
Он не сдавался и великолепно держался в самый мучительный период. «Я именно так все себе и представлял». Не желал показаться слабым, беспомощным, побежденным. Хотя победно, ярче всего повествовал о предательствах женщин и товарищей, об обидах, переживаниях, о проигрышах и провалах. Здесь некий парадокс, возможно, ключ к его тайне. Ведь он, умирая, еще и фиксировал все, не теряя насмешливости: «Мои верные нукеры своего старого командира четыре раза за день кормят через дыру, которую прорезали в брюхе, готовят вкусные блюда. 6 раз пропускают через блендер».
Надо сказать, Лимонов (даром что именно в немощи был художественно силен) шокирующе и аморально придирался к слабостям, в том числе физическим. Ставил людям в вину лишний вес или потливость, обожал обнаруживать у неприятных ему типов толстые ляжки. В конце 1990-х я даже был свидетелем дикой сцены изгнания им из уличной стайки нацболов музыканта, показавшегося ему слишком уродливым.
Скажу больше: он ставил людям в вину их смерть.
Его хоронили в закрытом гробу, как завещал. Нацбольскому воплю «Да, смерть!» вопреки он, конечно, ее отрицал, отвергал, отталкивал. Он враждовал с убийственной реальностью и враждебность эту переносил на умерших, словно бы всякий раз виноватых в своем фиаско. Это особенно заметно в его «Книгах мертвых», которые полны неприязни ко многим умершим будто бы именно по факту их смертей. Он часто презирал мертвых. Точно не любил. Понятно, потому что человека судят по итогу прожитой жизни, но, думаю, и потому, что ужасался тлену, гниению, червям. Как-то году в 1998-м в «бункере» он сказал мне о запредельном отвратном холоде, который ощутил, взяв за руку мертвого охранника:
— Брр...
И добавил, что всегда чувствовал это отчуждение от мертвых, вспомнив свой ранний рассказ «Смерть рабочего».
В прощальный раз будучи у него, я обратил внимание на три фотографии, стоявшие в деревянных рамочках на кухне. Это не были фотографии людей, а просто три ультрамариновых прямоугольника: фотографии итальянского моря. Сама жизнь назло всему. Просто сияющая синева.
Таких, как он, никогда не было и не будет. ≠