Правила жизни Леонида Парфенова

Слово «гуру» вообще не из моего лексикона. А вы мне про себя предлагаете в таких категориях рассуждать — вот ужас-то.

Все эти разговоры про вклад в ремесло — от обычного бесстилья нашей журналистики. В постсоветской печати был стиль «Коммерсанта», потом несколько радикализированный «Ведомостями», но они — калька с англо-американской деловой прессы. А в неполитической сфере был принципиальный стиль «Афиши». И все.

Мы в «Намедни» специально писали своды правил: как за кадром говорим, как снимаем стендапы, какие планы показываем из студии. В результате прослыли «стильными» — первый парень на деревне, а в деревне один дом.

Интонация — мой основной навык. Я умею только писать закадровые и вкадровые тексты и их исполнять — то есть произносить, соответственно, за кадром или в кадре. Десять последних лет я выпускаю только большие документальные фильмы и тома «Намедни». В этих книгах-альбомах в начале каждой новеллы есть текст, набранный жирным шрифтом, где объясняется феноменология очередного явления, — он в прессе называется «лид», а на телевидении — «подводка», и он написан как вкадровый; а потом идет текст обычным шрифтом — и он написан как закадровый. Порой на читательских встречах мне говорят: читаешь и будто слышишь ваш голос. Ну да, это письменный текст для устного произнесения — вслух или про себя.

Александр Бовин начинает «Международную Панораму». Он единственный ведущий на Центральном телевидении без галстука, тучный дядя с большими усами, похожий на Бальзака. «Здравствуйте, товарищи! На этой неделе мы узнали, что есть на свете Фолклендские острова». Я помню этот миг: смотрю черно-белый телевизор «Ладога-203» в квартире родителей в Череповце. И спрыгиваю с дивана и сажусь на пол под этим ящиком на тонких ножках. Вот как надо устанавливать контакт с аудиторией — действительно, полной неожиданностью оказался для обычного зрителя англо-аргентинский конфликт, даже война за крохотный архипелаг на другом краю земли. А это 1983 год, когда человеческих интонаций на советском телевидении почти не было.

Почему я стал делать «Парфенон» на Youtube, я и сам не могу объяснить. Решил попробовать, поскольку знал за собой такой тип устной журналистики: как я говорю в «Парфеноне», так я до написания сценария и рассказываю режиссеру, когда мы первый раз обсуждаем, что будем делать и как. Выпуски в результате оказались эдаким еженедельным журналом сольного изготовления. Типа «Намедни». Видимо, я советский завод из старого анекдота: там что ни начинали собирать, все равно получался автомат Калашникова. Четыреста двадцать с лишним тысяч подписчиков — это вроде как признание.

Журналистику делают не журналисты, а аудитория. Важно не то, что мы написали, сняли, сказали, а что люди прочитали, увидели, услышали. И это на них как-то повлияло. Ну не бывает масс-медиа без масс! При этом спрос на проблемную журналистику в России сегодня невелик. Наверное, большинству все еще не кажется их жизнь проблемной. И многие до сих пор путают журналистику с госпиаром власти, с пропагандой то есть. В этом смысле журналистики в России очень мало, а как общественного института — нет вовсе.

В кадре не должно быть ничего случайного. Для «Парфенона» я надеваю рубашки, потому что в помещении не ношу свитера или пиджаки — жарко. Может, это северное происхождение сказывается? Цветастой рубашки вроде достаточно: раз цветастая, то ее рисунок и не нужно чем-то закрывать. Я так давно одеваюсь, но ни в одном проекте таким в кадре не показывался.

Я не политик и даже не общественный деятель, не организатор каких-нибудь движений. Но гражданский протест готов поддержать, поскольку ситуацией в стране тоже не доволен. Тот протест, что был в 2011–2012 годах, не кто-то слил, он сам слился — возвратная форма. И никто его не поднимал — он сам поднялся. А недавно поднялась новая волна — так называемой школоты. И я не думаю, что ее поднял Навальный: его расследования дали повод выйти на улицы. А что такое настроение накопилось, причем у совсем юных, оказалось неожиданностью для всех.

Я не могу простить притворства. Сам себя я очень избаловал — давно делаю только то, что хочу, и совсем не могу терпеть того, что мне поперек души. Природа нынешней российской власти для меня из-за этого даже отчасти загадочна: как им самим-то не тошно? Ведь ведают, что творят, и не верят в свой официоз ни минуты. Полный цинизм. И знают про свою узурпацию, и про свои победы на выборах с заранее известным результатом, и про своего хозяина, и про цену всему. На что надеются на этих своих дачах с уточками? Каким представляют будущее? Думают: как сегодня — так и будет всегда?

Ксения Собчак — яркая фигура, особенно по скромным российским меркам. Много сделала для общественного раскрепощения, для расширения границ возможного. Мы однажды вместе в Перми выступали — в зале ДК было много молодежи, чувствовалось, что, глядя на Ксению, они тоже хотят быть дерзкими, добиваться чего-то своего, не предусмотренного типовым сценарием. Но ее выдвижение в президенты мне категорически не понравилось, и я ей об этом говорил. Понятно, что власть дискредитирует выборы, но участвовать в этом ради нового витка твоей карьеры — стыд и срам. То-то и лозунг возник, как бы за Путина с Медведевым придуманный: «После нас хоть Собчак».

У меня работа — образ жизни. Мой ближайший коллега, он же и ближайший друг — режиссер Сергей Нурмамед, с которым мы вместе работаем. Мы вообще довольно разные люди, Серега еще и на 20 лет моложе; я – от слова, а он — от картинки, но эта разнохарактерность соавторов, наверное, на пользу делу и в общении помогает.

По-моему, у ИП — индивидуального предпринимателя — самые высокие шансы, чтобы жить на Руси хорошо. Ты занят своим делом, которое только от тебя зависит, и все твои взаимоотношения с государством – 6 % налога.

Память учит. Знание бесконечно, если есть документы. Это к любому сохранению следов цивилизации относится. Прежде всего в современных музеях и на выставках мы продолжаем получать образование.

Мое детство — на малой родине, в деревне Улома, когда там же «мама молодая и отец живой».

Правда — это то, к чему стремится знание. И журналистика — это поиски истины, а не когда заранее ясно, что истина — в заявлении Пескова.

Я могу сидеть и слушать музыку или стоять и слушать музыку. Мне для этого, во-первых, не нужны другие люди рядом, во-вторых, я не должен заниматься другим делом.

Не бывает страшных мест — бывают страшные люди.

Без чего меня невозможно представить, еще труднее — понять? Без работы, конечно. В своих проектах я, думаю, вполне раскрылся. Еще без путешествий — города, музеи, выставки, еда, вино. Но и помимо путешествий — без вина я непредставим.