Правила жизни Генрих
а Падвы

Убить может кто угодно.

Я вообще-то великий грешник. Из семи смертных грехов я повинен, пожалуй, во всех, кроме зависти. Никогда никому не завидовал. Гордость? Да, я победил по какому-то делу и горд этим, но не воспринимаю это как грех, честно говоря.

Я не оправдываю преступления. Я защищаю человека, которого в чем-то обвиняют. И когда передо мной Сердюков — это не бывший министр обороны. Для меня существует лишь обвиняемый Сердюков.

Личные симпатии и антипатии только вредят. Лишь один раз в жизни я не смог отбросить неприязнь. Я защищал мужа коллеги, и она попросила передать ему курицу. Я эту курицу отнес, положил на стол, и вдруг произошла странная вещь: он схватил ее руками и стал рвать, жадно есть, весь обмаслился. У меня родилось физиологическое отвращение, и я запомнил это, как свой профессиональный недостаток: почувствовав отвращение к подзащитному, я изменил своему долгу.

Судья должен быть человечным и компетентным. Он должен уметь понять другого, но это вовсе не значит, что он должен быть всепрощающим. Он не должен быть Иисусом Христом.

Как адвокат, я должен быть мудрее закона. Но нет, не мудрее закона — мудрее господствующего понимания закона.

Семнадцать лет я проработал в Тверской области. Люди там в целом лучше, чем в Москве. Москвичи — воображалы, а у провинциалов — ущемленный комплекс. Но мне ущемленный комплекс милее воображал.

Я работал в месте под названием Погорелое городище. Только закончил обучение, и меня отправили туда. Это была глухомань: деревня и железнодорожная станция — грязная деревяшка, где был зал с буфетом и ужасные столы, за которыми пили мутное пиво. Там останавливались только почтовые поезда, а скорые проносились мимо. И вот молодежь любила приходить на станцию и смотреть на эти поезда. И я тоже шел полтора километра по дикой грязи. Поезда проносятся мимо, а в сияющих окнах едут мужчины лощеные и женщины сказочные. А мы провожаем каждый вагон взглядом.

Я привык, что пользуюсь успехом у женщин. Но я полагаю, что многим женщинам нравится во мне только моя известность.

Известность — это хорошо. Иногда вот предлагают без очереди что-то взять. Хотя, может, это и не известность, а седина.

Какая-то женщина мне недавно сказала, что быть стриженным наголо — это мужественно. И я даже подумываю: может, постричься?

Лет в 14 у меня возникла мысль о самоубийстве — и даже попытка ее реализовать. Это была трагикомедия. Я считал, что я урод, и вот, в очередной раз глядя на себя в зеркало, я понял, что это полная катастрофа. Нос был слишком большим, глаза слишком маленькими — и вообще ничего красивого, так что ни одна девушка никогда не захочет меня поцеловать. Я понял, что жить ни к чему. Приготовил ремень и уже примерял, как его зацепить за большую хрустальную люстру, когда пришел отец. Он спросил: «Что ты делаешь?» Я долго пытался увернуться от ответа, а потом со слезами все рассказал. И тут отец начал хохотать — до слез. Он хотя и был человеком суровым, смеялся красиво, раскатисто и бархатисто. Отсмеявшись, он сказал: «Ты думаешь, что красота — это мальчики, нарисованные в парикмахерской?»

Я до сих пор ощущаю себя некрасивым. Так и не влюбился в себя.

Я хорошо отношусь к женщинам в погонах.

Любовь? Это когда, уезжая в командировку, ты садишься в поезд и начинаешь писать ей письма.

Когда тебе 83, понимаешь многое. Но при этом перестаешь понимать то, что понимал в 18. Молодость более глубокомысленна, чем старость, и думать о смысле жизни — это признак молодости. А когда уже пожил, то и черт с ним, со смыслом.

Сегодня приближение смерти я ощущаю значительно сильнее, чем десять лет назад: это когда понимаешь, что уже точно не успеешь чего-то сделать.

Я верю в жизнь, а больше ни во что не верю. Разве что в смерть.