Правила жизни Найка Борзова

Меня сложно удивить алкоголем или музыкой.

В Видном я жил с 1977 года. Мама работала в секретном институте, и вот от этого института ей дали квартиру в Видном. А родился я в маленьком городке с трехэтажными домиками. У него на гербе клубника, и у всех людей работа там была связана с клубникой. Не важно, какое у него название на самом деле, — всегда называл его Клубничным городом. А вот в Видном нет клубники, но есть коксогазовый завод. Поэтому там и музыкантов много, наверное.

Ностальгия — губительное и деструктивное чувство. Я ему не подвержен.

Я помню череду умирающих вождей, потому что мы не ходили в школу в такие дни. То есть мы приходили в школу, а нам говорили: генеральный секретарь, наш любимый-дорогой, умер. А мы такие: о, круто, школы не будет, ура. Генсеки для меня были, как Винни-Пухи — все толстенькие и несут какую-то фигню. Я не понимал, что они говорят, но мне это всегда было смешно — как «в голове моей опилки». Когда умер Брежнев, я воспринимал это, как если бы умер Дед Мороз.

На выборы я не хожу уже лет двадцать. Я был на выборах раза два в жизни, голосовал против всех. А потом и это запретили.

В нашей стране сейчас ничего не делается по-настоящему, только косметическое — там, где пройдет президент. Я много езжу с гастролями по России, и мне часто говорят: хорошо бы приехал Путин, и нам бы снова дорогу сделали, а то уже пять лет Путина не было, и та дорога, что тогда к его приезду починили, уже совсем развалилась.

Здесь мне не нравится на мотоцикле ездить, а по Индии — нравится очень. В Индии люди к этому привыкли, и если ты вливаешься в поток, то можно вообще о безопасности не думать. Если ты кого-то обгоняешь, а тебе навстречу мчится грузовик, то все равно в последний момент все разъедутся. И пробок таких у них нет. Если ты едешь на мотоцикле, а впереди пробка, ты легко объедешь ее по газону, потому что газонов как таковых там нет. Там на газонах люди в коробках живут.

Найк — это не псевдоним, это индийское имя. Меня так назвали родители, они были фанатами ведической культуры, хиппаны, которые тусовали и тусуют. А Николаем меня крестила бабушка. Она жива, и дай ей Бог здоровья, и дай ей Пространство здоровья, и Космос дай ей долгих лет. А в один прекрасный день забери ее в свой самый крутой уголок.

Мы все одиноки, несмотря на то, что нас окружает куча родственников и друзей. Мы рождаемся и умираем в одиночестве. Ну, если мы не сиамские близнецы, конечно.

Если человек начинает думать о границах космоса, то ему становится страшно, потому что границ у космоса нет.

В детстве я хотел создать группу роботов — и стать их продюсером.

Я жду, когда начнут клонировать людей. Хочу сам у себя играть на барабанах, на гитарах, на клавишах, сам себе подпевать. А еще хочу из себя сделать пару девушек, чтобы они пели женскими голосами на бэке. Чтобы это был я — но девушка.

Меня спросили как-то, почему я не снимаю фильмов. Я стану режиссером, если появятся одноразовые актеры. Если я смогу взять одноразового актера, заплатить ему много денег и на съемочной площадке его, например, убить, то он эту роль будет воспринимать как главную в своей жизни. Он просто обязан будет выложиться на 350%.

Музыкой я занялся рано. В 15 лет я расписал дискографию до 2010 года, причем сольную. Но ничего не сложилось.

Это было в 1984 году. Я услышал группу Joy Division — альбом Unknown Pleasure, — и моя первая мысль была: какого хрена у меня до сих пор нет группы?

Хипстеры — это чуваки, которые переигрывают Joy Division сегодня: играют, как Joy Division, одеваются, как Joy Division. Что бы сейчас сказал Иэн Кертис, если бы увидел все это? Мне кажется, он повесился бы еще раз. Еще раз десять повесился бы.

Человек — ленивое животное, и в этом его самая большая проблема. Мы не хотим шевелиться. Нам легче придумать пульт, который будет включать все — свет, телик и, в конце концов, мозг. Сейчас наука работает только над этим — как бы меньше двигаться. Как сделать нас жирными, ленивыми и тупыми. Впрочем, политики над этим тоже работают.

Вместо толстого красивого журнала лучше взять какую-нибудь толстую некрасивую книгу.

В космос мы лететь не хотим, а почему-то строим все больше и больше церквей.

Религия, деньги, телевидение, поп-индустрия, мода, клубная жизнь — это все наркотики, иллюзии. Это желание одних людей увлечь чем-то других, чтобы потом им что-то продать. Неиллюзорно только то, что человек создает сам.

Да, я считаю, что религии — это наркотики. Все говорят: иди к нам, мы знаем, как правильно. Но Бог внутри каждого человека, и он разговаривает с каждым человеком отдельно.

Я в общем-то не верю в сказки. Я верю в драконов, инопланетян и в потустороннее, но я не верю в сказки.

В школе мне нравилась география, потому что это хотя бы было похоже на виртуальное путешествие. И мне нравилось разрисовывать эти карты... Как их? Натальные? Не натальные? Контурные, да. Разукрашки.

Однажды на лабораторном уроке химии мы смешивали реактивы, и у меня случайно так получилось, что в голубой жидкости хаотически плавали оранжевые пузыри. В науке я больше практик, в философии — больше теоретик.

Компания, с которой я работал в 1990-х, обманом получила права на мою музыку. «Чуваки, — говорю, — у вас же альбомы все равно лежат мертвым грузом. Дайте их мне, я выпущу их на виниле, сделаю себе и людям приятно. Я хочу альбомы эти на виниле послушать». А они говорят: «Нет, чувак, это наше, и когда ты сдохнешь, это все будет стоить еще дороже».

Глупо бояться того, что может произойти в любой момент.

Я не голодаю. Просто не жру.

В начале 1990-х знакомые предложили пойти к ним продавцом, продавать лежалую рыбу. Люди спрашивали, почему она такая дешевая, а я честно отвечал: гнилая. Не продал ни штуки. Одна женщина уже собиралась дать деньги, а я сказал: «Лучше взять вон ту, подороже; реально свежая». Она улыбнулась и купила дорогую — потому что я такой, видимо, хороший.

Мы находимся на самом хвосте галактики, на периферии. Может быть, поэтому к нам так редко залетают другие люди.

Хипстеры убили пост-панк.