Правила жизни Анастасии Романовской
Каждому нужен ангел.
Первое, что я помню: мне два года, и меня хотят крестить. Мама с бабушкой шепчутся, и я понимаю, о чем. Я говорю: «Не пойду в церковь». А мама говорит: «Мы тебя туда не везем». Но вот они уже везут, и бабушка вытирает меня носовым платком вместо полотенца. А потом я еду в коляске и нюхаю руки, потому что после крещения тебя мажут миррой, а я думаю, что мирра — это духи.
Когда в детстве родители спрашивали меня, кем я хочу стать, я говорила: врушкой на заводе.
В детстве я не задумывалась о смерти.
В 2007 году я вышла замуж за человека, с которым встречалась еще со школы. На колено он не вставал, и все было очень просто. Я поступила на вечернее, устроилась на работу, а когда приходила домой, он либо уже спал, либо говорил: «Чем ты моешь пол? Эта штука пахнет невкусно». Мы прожили вместе три месяца, а потом он меня побил. Влетел в кухню и начал душить, мотал по квартире так и сяк. Плакал, уходил в ванную рыдать, а потом возвращался и снова бил. Когда он в очередной раз пошел в ванную, я оделась и поехала к родителям. Нас развели через ЗАГС. Никогда не понимала, как женщины могут с такими мужчинами оставаться дома — лечь спать, закрыть глаза и повернуться спиной.
Главная проблема современных мужчин — это женщины, которые их воспитали.
Все удивляются, почему я до сих пор жива.
В 2010 году у меня начала болеть нога. Десять лет назад у меня была шишка, и ее удалили, а теперь болело на том же месте, и я пошла к тому же врачу. Он сказал: «Я ухожу в отпуск, приходи через месяц». Но вскоре уже болело так, что хотелось рвать на себе волосы. Мне сделали биопсию, и пока не пришли результаты, я, не говоря никому из родных, копалась в интернете и вычитала, что это, скорее всего, онкология. Когда диагноз подтвердился, врач сказал: такие опухоли любят нож.
Меня пугает то, как боль меняет человека.
После ампутации ноги все мои подруги рыдали. Все эти «Как же? Как же?» А я не плакала даже. Мне было дико интересно, как это выглядит. Это такая глупость, но мне казалось, что они сделали скрепку металлическую на конце — как у колбасы. Я боялась, что это будет некрасиво, и все думала — как бы под одеяло посмотреть.
Меня не обижает слово «инвалид». Это как с неграми. Негры стали афроамериканцами. Мы стали людьми с ограниченными возможностями. Но я инвалид. Я инвалид второй группы.
Мы познакомились через обычный сайт знакомств. Я написала, что люблю слушать музыку, ходить на выставки, смотреть кино и болею за команду «Динамо» Москва. Сайты знакомств — это ворох мусора, но нашелся Костя. Он написал мне, что болеет за «Спартак» Москва, и спрашивал, не помешает ли нам это. А я ему: «Мы люди цивилизованные». Про протез я сказала сразу, и мы стали встречаться, но забыла сказать, что у меня онкология. Он узнал и просто сказал: «Понятно». Я потом спрашивала, не сделала ли я подлость, не сразу сказав про болезнь, которая в любой момент избавит его от меня. Но он сказал: «Я стараюсь жить здесь и сейчас. Мне с тобой хорошо — и значит, мне хорошо». А потом выяснилось, что он футболом почти не интересуется, играет в регби.
Особых талантов у меня нет, но, возможно, когда-то что-то откроется.
Мой папа — музыкант. В детстве из-за отсутствия денег меня отдали не на фортепиано, а на домру — русский народный инструмент. Я помню, как меня привели к учительнице в кабинет, и она говорит: «Вот инструмент, на котором ты будешь играть». Я беру домру в руки и думаю: «Господи, какая смешная штука».
В детстве я легко запоминала произведения на
У меня в трудовой книжке всего две записи — курьер и делопроизводитель.
Я бы никогда не смогла уехать за границу. Там мы другие, пытаемся вместить себя в чужой мир. Русскому человеку уехать за границу — это уменьшить себя.
В России меньше свободы, чем в Европе. Здесь больше разгула.
Когда я вылетала из Чехии, меня остановили на досмотре и попросили подождать. Я думала, это просто из-за того, что у меня металлический протез, но они привели собачку — лабрадора, — и она внимательно обнюхала мои ноги. А я смотрела на нее и думала: только бы ты не учуяла ту шоколадку с коноплей из магазина.
За всю жизнь у меня была одна собака. Семнадцать лет назад мне подарили его на день рождения, и сейчас он практически всегда спит.
Рак дает тебе одну важную вещь — ощущение времени. Ты забываешь слова «завтра» и «потом». Надо все делать сейчас — как только появляются желания или мысли.
Я лучше буду жалеть о том, что сделала, чем упущу что-то. А если и упустил что-то, то хоть не жалей об этом.
Первое время я жила на три месяца. Раз в три месяца удаляли метастазы, и я старалась вместить в эти три месяца всю свою жизнь.
Хоть я и борюсь с этим, но когда тебе ставят такой диагноз, у тебя появляется высокомерие. Ты думаешь: «Я теперь знаю про жизнь, а вы?» Люди говорят: «Меня бросил парень», «Мне не хватает денег». А я думаю: «Господи, мне бы ваши проблемы».
Когда это случилось, я думала, что, возможно, кого-то обидела или что-то сделала не так. Но, наверное, все проще, и кто-то просто должен болеть. Кто-то — это я.
Снов у меня в последнее время почти не бывает, но периодически снится, что у меня выросли щупальца, и мне предлагают их отрезать. А я говорю: «Ну как же? Это же так прикольно».
Болезнь — это грустно, смерть — это грустно. Значит, надо иногда смеяться над собой. Веселее не будет, но будет проще.
Я, как и все, прихожу в церковь только тогда, когда тяжело.
Кроме «Отче наш» я не знаю ни одной молитвы. Но любые слова искреннего желания — это уже молитва.
Болезнь делает тебя религиознее. Тебе хочется чуда, и чуда ждешь оттуда. Но иногда, когда я молилась, я просила, чтобы врачам просто дали какую-то идею. Это гораздо реалистичнее чуда. Возможно, изобретут что-то новое. Возможно, я проживу еще
Я не боюсь смерти. Когда я умру, мне будет уже все равно, но я хочу, чтобы после смерти меня сожгли. Не хочу этого трагического собрания у гроба.
От плохих мыслей я стараюсь отрезвлять себя тем, что всегда есть люди, которым еще хуже, чем тебе.
Один раз врачи попросили меня поговорить с одной девочкой. У нее была опухоль, и химиотерапия опухоль убила, но ногу пришлось ампутировать. Она говорила: «Я ведь танцевала! Лучше бы я умерла на операционном столе». Я пыталась привести ее в чувство, говорила: «Химия помогла, а то, что с тобой происходит сейчас, надо просто пережить». Но она сказала: «Нет». Не получился из меня психолог.
Не надо спрашивать себя, почему это происходит именно со мной.
Боль страшнее смерти. Но перед смертью будет больно.
Самый хороший вечер — когда ты не замечаешь, как идет время.
Иногда, когда я дома и мне лень надевать протез, Костя может меня куда-нибудь перенести. Ему не нравится, когда кто-то начинает скакать по квартире на одной ноге.
У меня никогда не было своей домры, и сейчас я очень жалею об этом.
Все всегда можно начать сначала.