Константин Богомолов: «Это не власть инертна, это мы инертны»

Константин: Наверное, в какой-то степени провоцирую.

Софико: Это не умышленно?

Константин: Нет, почему же? Иногда умышленно, иногда неумышленно. Я не рискую, я делаю расчет. Когда я осознанно провоцирую, я точно предугадываю реакцию.

Софико: Надо отдать должное, ты действительно никакую скидку зрителям не делаешь, ты вообще не заигрываешь.

Константин: Делаю и заигрываю.

Софико: А у меня ощущение, что ты бескомпромиссный и тебе абсолютно все равно, готовы ли зрители что-то воспринять или не готовы.

Константин: Я иду на миллион компромиссов. Если бы я был тотально индифферентен к реакции, то не было бы успеха. Я выстраиваю стратегию и делаю вещи, которые могут вызвать бешенство, но в следующий раз я сделаю вещь, которую так или иначе примут. Я знаю экономику зрелищ, на которых из 800 человек 150 или 200 уходят во время спектакля, и благодаря их возмущению и громкому хлопанью дверьми приходят другие 400 зрителей. Я все это знаю.

Софико: То есть ты провоцируешь реакцию твоего зрителя на тот или иной спектакль по продуманной схеме?

Константин: Нет схемы, я сам себе схема, я сам то чувствилище, которое хорошо понимает и просчитывает зрителя. Я не могу это никому передать.

Софико: Я тебя воспринимаю как подростка-вундеркинда: ему скучно, и он придумывает дико сложную игру – свою систему координат с правилами, взаимоотношениями, законами. И одна из важных составляющих этой игры – эксперимент над зрителем.

Константин: Все так. Есть одна очень простая вещь, которую я иногда повторяю, но вывод из этого попытаюсь наконец сформулировать. Театр – это для меня чужое дело и чужой, иностранный язык. Я действительно с этим играю. Театр для меня большая игра. Часть этой игры заключается в том, что я в какие-то моменты исповедуюсь, в какие-то моменты я подхожу к предельно индивидуальному личному высказыванию, но все равно это часть большой игры.

Софико: Человек, который ходит на твои спектакли, наверняка думает: у Богомолова столько фобий, столько комплексов...

Константин: Это ваши фобии и ваши комплексы. Не мои. Когда я говорю об исповедальности, это значит, что я могу быть слишком откровенным с вами, сказать, что в вас кроются различные страхи и переживания. Моя исповедальность – это моя небоязнь с вами поссориться в какую-то секунду. С тобой, например, с человеком, который ходит на мои спектакли, который мне приятен, важен, интересен. Когда ты приходишь в зрительный зал, ты уже не мой друг. Ты для меня предмет моей игры, я с тобой играю.

Софико: А мне всегда казалось, что у тебя нет никаких фобий и комплексов как раз потому, что каждый спектакль для тебя – процесс исповеди и причащения и от спектакля к спектаклю ты от этого всего избавляешься.

Константин: Нет. Я психически здоровый человек. Вот в тебе есть фобия, в тебе (я сейчас о тебе как о зрителе) какое-то говнецо ворочается. Я достаточно здоров и уверен в себе, и я могу взять и ткнуть тебя носом в это говнецо. Мне не надо носом тыкаться в свое. Я его не в театре перерабатываю, и театр мне нужен не для того, чтобы перед вами свое раскрывать. Спектакль «Князь» не обо мне, а о вас.

Софико: Тогда от обратного. Вот у меня есть любимые режиссеры. Признаюсь, это не ты. Есть спектакли, которые гораздо больше резонируют с моим внутренним миром, чем твои. Но при этом я на твои хожу гораздо чаще, чем на те, потому что для меня твои работы – как американские горки: не знаешь, когда взлетишь, когда упадешь, когда тебя вырвет.

Константин: Значит, мне удается что-то в тебе зацепить, что-то в тебе самой открыть, в чем ты себе не признаешься.

Софико: Не спорю. А в тебе что-то может подобные эмоции вызвать?

Константин: Нет, ничто меня не выворачивает, не вызывает трясучку и желание плакать. Есть вещи, которые со мной совпадают. Вот я сижу в кинозале и думаю: как это он всех вас классно сцепил, как он здорово по вам по всем ударил. Я говорю «вас», а не «нас», потому что себя я в это не включаю: я пока, прости за наглость, не нашел того человека, который бы мне сказал про меня больше, чем я сам о себе знаю.

Софико: Мне казалось, что ты сама самонадеянность.

Константин: Я тебе больше скажу. Может быть, я один из самых традиционалистских людей в художественной тусовке. У меня крайне консервативные взгляды и ценности, я очень романтичный человек, я могу быть даже сентиментальным. И я крайне нетерпимый, нетолерантный человек. Но это не значит, что я не могу произвести суператаку на те вещи, которые для меня очень важны.

Софико: У тебя есть друзья?

Константин: Нет. Я ни с кем не советуюсь. Я достаточно замкнутый человек, закрытый. Иногда родители не в курсе, что я ставлю и где – узнают из соцсетей.

Софико: Расскажи про систему актерской игры, которую ты создал: не играть, а просто быть, существовать на сцене. Как дорого тебе обходится эта система, по которой приходится учить актеров не надрывать связки и не выворачивать душу?

Константин: Это основная часть моей эстетики и того, что я делаю с людьми в репетиционном процессе.

Софико: Но среднестатистическому зрителю это непонятно: ну, типа, нет актерской игры, режиссер недокрутил, недоработал. Ладно зритель, но ведь есть и критики, которые этого тоже не видят.

Константин: Всех надо обучать. Всех! Когда-то про мои спектакли писали, что это хрен знает что. Сейчас стало более менее понятно, что я вообще-то хорошо работаю с актерами. Так я и десять лет назад хорошо с ними работал. Я не буду говорить, что не помню этих статей. Я помню. Я даже формулировки помню. И эти тексты – вредительство: человек, который их написал, отнял у меня какое-то количество времени и сил, которые я должен был компенсировать, он ослабил веру актера в меня, ослабил веру дирекции в меня, ослабил мои возможности продвигать то, что я делаю. А теперь другие режиссеры начинают по-другому работать с актерами и оценивать их труд. Были люди, которые мне мешали. Я это помню, но помню как менеджер, а не как обидчивый юноша.

Софико: Ты сам говоришь, что режиссер – это характер, а не талант. С одной стороны, ты абсолютный новатор, не трус. С другой стороны, ты самонадеянный, циничный персонаж, который еще умудряется вести бурную светскую жизнь. Ты постоянно мелькаешь на страницах «Татлера». Как будто у тебя раздвоение личности. Может, ты и контролируешь эту пограничность, но она все равно очень заметна.

Константин: Что ты хочешь от меня услышать? Почему я и там и там?

Софико: Да. Например, я всегда верила Балабанову, потому что он единственный режиссер, которого я никогда не видела на Мартини-террасе и который жил по тем правилам, по которым снимал кино.

Константин: Ты меня сейчас судишь с точки зрения чьих-то правил... А ты можешь допустить, что я сам свои правила устанавливаю? Я могу взять и убить свою карьеру в Германии: после трех месяцев репетиций уехать и не вернуться, потому что мне и эмоционально, и физически плохо там. Я могу пойти на непонятную тусовку, болтать там с красивыми женщинами и получать удовольствие от того, что все мне радуются.

Софико: Твой конек – это работа со словом, в этом ты гений. Почему ты не пишешь свои пьесы, а переделываешь чужие тексты?

Константин: Здрасте, приехали. «Мушкетеры. Сага» – это полностью написанный мною текст. Там нет ни слова привлеченного, ни одной цитаты. Это огромная пьеса. В «Волшебной горе» тотально мною написанный текст. Поставленный в Латвии «Ставангер», который ездил на Венский фестиваль, – это опять же только мною написанный текст.

Софико: Ты можешь переформатироваться именно в драматурга, даже, может быть, давать свои пьесы кому-то другому?

Константин: Нет, не могу, потому что пьеса создается вместе со спектаклем, она рождается в работе над спектаклем. Я репетирую с актерами, пишу тексты под конкретных людей. Мне это важно.

Софико: Мне кажется, писать – это для тебя важнее, чем быть режиссером.

Константин: Да. Дай мне много-много денег, Софико, купи мне дом на берегу моря, и я буду сидеть там и писать тексты.

Софико: Это не ответ, а отмазка. Ты же никогда не пробовал зарабатывать именно написанием текстов. Константин: Это ж сколько надо прожить? Я же писал с двенадцати до семнадцати лет, потом у меня был огромный перерыв. Когда я пришел в театр, утвердился, я через него зашел в литературу снова. Иначе я бы долго-долго вертелся в этой литературной тусовке, как в болоте, варился и варился бы.

Софико: Честно скажу, я не понимаю, почему ты не даешь себе делать либо одно, либо другое на полном серьезе?

Константин: Потому что пьесы – это не мое. Мое – стихи. Это единственное, что я делаю абсолютно серьезно!

Софико: То есть серьезная история для тебя – это поэзия, но при этом ты играешь в театр и в драматурга, чтобы зарабатывать деньги.

Константин: Не только. Театр дает удовлетворение моим страстям, амбициям, любви к игре и т.д.

Софико: Получается, что ты проживешь всю жизнь, проходя вот так по поверхности, никогда не погружаясь полностью во что-то, поскольку это погружение несет за собой ответственность.

Константин: Что за бред? Я себя не сравниваю, но вот какой-нибудь Франц Кафка, сидя по ночам, писал, а потом днем ходил на службу, деньги зарабатывал. Он не погружался, что ли? От него не осталось, что ли, ничего? Ты спроси его: фиг ли вы ходите в присутствие, сядьте и пишите – может, у вас получится этим заработать? От меня останется то, что я делаю, – это во-первых. А во-вторых, в театре будут люди, которые получат от меня огромную свободу, технологии, идеи, мысли и понимание того, что вот так делать можно. После меня останутся актеры, которые по-другому станут играть.

Софико: Давай немножко про технологии. Я сейчас про Серебренникова хочу поговорить. Для обывателей в такой эстетике, где песни Стаса Михайлова, Евангелие и Фауст – это часть одного и того же, – существуете только ты и Кира. Я понимаю, что вы разные, но вас постоянно сравнивают. Со стороны это выглядит как здоровая, классная конкуренция. Я про ситуацию до ареста говорю.

Константин: Я уважаю то, что он делает, я нежно люблю его как человека. Но мы разные с Кириллом. Мы разные в подходах к менеджированию собственной судьбы, в том, как у нас играют артисты. Ему будет категорически не нравиться то, что я делаю с артистами, и наоборот. Это нормально. Мы разные и в театральной эстетике. Цитатность, лоскутность и комбинированность разных пластов, разных текстов – общее место в современном искусстве. Более-менее мы совпадаем в определенной тусовочной успешности. Но в остальном мы радикально отличаемся.

Софико: Почему тогда ты играешь в «Машине Мюллер», если тебе не нравится то, что он делает с актерами?

Константин: Я теперь примерно знаю, что испытывают актеры в работе с режиссером, когда работают на сопротивление.

Софико: Ты же мог соскочить с этой истории – поиграл и ушел.

Константин: Нет. Я режиссер. Режиссер – гораздо более ответственное существо, чем актер. Я не могу соскочить с истории, на которую подписался. Мне бы не нравилось то, как я существую в «Машине Мюллер», если бы я был режиссером этого спектакля. Но я уважаю Кирилла как режиссера, доверяю ему и делаю то, что он просит.

Софико: Сейчас будет мировая премьера «Нуреева» (интервью было записано до премьеры. – Правила жизни) на исторической сцене Большого театра, а режиссер без доказанной вины останется под домашним арестом. Беспрецедентная ситуация. Алла Демидова хорошо сказала, что, возможно, здесь такая тонко изученная, изощренная театральная драматургия. Ты пойдешь на спектакль?

Константин: Я был на прогоне. (генеральный прогон спектакля состоялся 7 июля, после него премьеру «Нуреева» перенесли на зиму. Тогда в СМИ появилась информация, что это было распоряжение министерства культуры. – Правила жизни)

Софико: Какие у тебя чувства по поводу такой премьеры? Это что для тебя? Согласись, если сценаристу сесть и постараться, он не придумает такой ход. Это не театр абсурда?

Константин: Почему? Хороший сценарист придумает. Что можно сказать? Охать, ахать, восклицать: «Кошмарный сон!»? Но я человек, не склонный к охам-ахам, а скорее к какому-то конкретному анализу. Про отдельные истории я готов говорить. Отдельные истории – это «7-я студия», «Платформа», катастрофическая, видимо, ситуация с финансовой документацией этих проектов. Отдельная история – это странный способ взаимодействия правоохранительных органов с фигурантами этого дела, сидение в клетках, странная, агрессивная форма обысков. Отдельная история – то, что произошло летом с «Нуреевым». Я готов отвечать на вопросы по конкретным пунктам, а не в режиме «что для тебя это всё»?

Софико: Тебе кажется, что он виновен?

Константин: Мне не кажется, что он виновен.

Софико: Но ведь история чудовищная, дичь?

Константин: Для меня ужасная, потому что человек, которого я хорошо знаю, которого люблю, оказывается в такой трагической ситуации.

Софико: У тебя не было мысли, что, возможно, будешь следующим?

Константин: Нет.

Софико: Мы все понимаем, что дело совсем не в растрате денег и не в чёрном нале, а как раз в том, что Кира делал. По той же схеме могут поймать любого режиссера в этой стране.

Константин: Секунду, стоп. По этой схеме не могут поймать любого режиссера в этой стране.

Софико: Очень многих! Очень многие получают деньги и расплачиваются безналом.

Константин: Ты уверена в этом?

Софико: Более чем! Фактически все режиссеры, которых я знаю, и киношные, и театральные, делают именно так.

Константин: Давай по порядку. Есть катастрофа с тем, как велись денежные дела, – ты согласна с этим?

Софико: Согласна. Но мне все равно кажется, что это предлог.

Константин: Это не предлог, это, может быть, способ воздействия на другие вещи. Например, не нравится идеологическая позиция – находят финансовое преступление. Финансовое преступление находят, но атакуют идеологическую позицию. У других персонажей тоже могли бы найти, но у них не находят, а у этого человека – находят. Давай скажем, что действительно некоторый в нашей среде был п*** (ужас. – Правила жизни) с точки зрения взаимодействия с финансовыми потоками. Многие либеральные журналисты про меня начинают писать большими буквами: «Почему он молчит?» А потому что если человека берут в заложники, то вызволять его надо переговорами, а не ковровым бомбометанием. Или вы хотите поглубже его усадить в плен? Тогда начинайте ковровое бомбометание, наброс говна на вентилятор. Это я с самого начала говорил. Навредил Кириллу больше всего, на мой взгляд, всеобщий вопль вместо конкретных точечных переговоров. В итоге появляется на «Медузе» письмо продюсера, которая рассказывает, что они сожгли всю документацию за 3 года (речь идет о письме Екатерины Вороновой, объявленной в розыск по делу «Седьмой студии». В письме она признает, что финансовые дела велись не безупречно, но ни о каких хищениях речи быть не может. – Правила жизни). И что теперь с этим делать? Да, мы понимаем, что к Кириллу цепляются по другим причинам, но давайте быть немножко адекватными и понимать, что бороться за человека надо умно, а мы боремся как идиоты. Мы все валим в кучу – а они нам бумажку. Обналичивание было? Было. Незаконно? Незаконно. Тяжелое преступление? Тяжелое. Мой пафос заключается в том, что бороться за человека в этой ситуации надо принципиально по-другому.

Софико: Исчерпывающий ответ.

Константин: А вместо этого ты оказываешься в толпе кликуш, и если ты не провопил с ними какой-то общий набор лозунгов и вы все не зачекинились в нужном месте, то тебя еще сожрут с говном. И мне кажется, что очень многие из вопящих просто селфятся на этом фоне, получают удовольствие, наращивают значимость немножко. Забежали на баррикады, обняли друг друга, постояли, подтвердили друг другу, что все п*** (все плохо. – Правила жизни), и пошли дальше. Кирилл – совершенно трагическая в этой ситуации фигура, которому, оказывается, адвокаты запрещают говорить, который пытается доделать миллион работ. Для любого художника это главное. А там стоит толпа, которая скандирует. Мне почему-то кажется, что он искренне хотел бы им сказать... Ну, ты понимаешь, о чем я. Эти полгода для меня связаны с личным проживанием и переживанием того, что я всем своим мозгом, сердцем, интуицией, опытом знаю, что они забивают гвозди в крышку, и ничего нельзя сделать с этими воплями, с этой бездарной, неправильной тактикой борьбы за конкретного человека, который попал в беду.

Софико: Ты пошел бы на какие-то тайные переговоры, чтобы никто не знал?

Константин: Абсолютно и безусловно. А вот «Нуреев» для меня совершенно отдельная история. Чьей-то трусости, непонимания, неприятия вкусового. Слава Богу, он выходит. Слава Богу, нашлись люди, которые яростным своим участием добились этого.

Софико: Тебе он понравился?

Константин: Не комментирую. Спектакль абсолютно сделан со смыслом. Там ничего провокативного, нет попытки эпатажа, и фотографии, о которой говорили, нет. Просто Кирилл знал, что это последний спектакль, единственный, и ради шутки мелькнула на секунду эта фотография в каком-то совершенно обрезанном виде. Не было там голого члена во всю сцену! Даже если занять позицию тех людей, которые Кирилла, условно, мочат, – я не верю, что они такие идиоты, чтобы закрывать спектакль. Зачем?

Софико: То есть это просто стечение обстоятельств?

Константин: Стечение слабости, трусости, страхов, вкусовых каких-то вещей, а может быть, и только вкусовых. Но мешать это все в одну кучу я не хочу и не буду. Это неправда. Это не дает трезво смотреть на картину.

Софико: Я очень рада, что мы про это поговорили и ты ответил не только на мои вопросы, но и на те, которые перед тобой ставила общественность. Но еще, помнится, тебя спрашивали: почему, когда все твои коллеги надрывают себе связки, критикуя власть, ты этого не делаешь?

Константин: Не делаю и не буду делать.

Софико: Потому что это помешало бы твоему творчеству? Или потому что нет потребности и тебе наплевать?

Константин: Я тебе скажу такую вещь отвратную: потому что в последние годы нет людей, с которыми я мог бы солидаризироваться. А если я выскажусь, то со мной солидаризируется множество людей, которые мне крайне неприятны, и я не хочу оказаться в этой компании.

Софико: Только из-за этого ты молчишь?

Константин: Конечно же, и потому, что мне важно делать свою работу. Я за эти годы не испытывал никаких ограничений. У меня не было случаев цензуры, какого-то наезда. Хотя в любом случае ты регулярно, ежедневно я сталкиваюсь со страхом – страхом людей, которые участвуют в спектакле; страхом людей, которые принимают спектакль; страхом людей, которые его финансируют. Но это преодолимые вещи. Я с этим страхом сталкиваюсь и в Европе. Там тоталитарность может проявляться в одном, здесь в другом. Там существует страх, и здесь страх. Там самоцензура, и здесь самоцензура. По разным поводам, но они присутствуют однозначно. Ты там тоже не свободен. Я просто чувствую запах страха, который исходит от этих западных людей, как только ты нарушаешь какие-то границы.

Софико: Скажи, если Владимир Владимирович (гипотетически) решит наградить тебя орденом, ты с удовольствием его примешь?

Константин: Я его приму.

Софико: С удовольствием?

Константин: Я не тот человек, который испытывает удовольствие от принятия грамоты, ордена и прочих вещей. Но приму однозначно, точно. И если буду считать, что этот орден заслужен, – с благодарностью. Вообще, я считаю, что эта система не находится для меня в зоне нерукопожатности. Я считаю, что внутри этой системы можно действовать и добиваться того, чего ты хочешь; можно приносить пользу и добро. Скажем так.

Софико: Есть люди, которые ходя на каждые выборы, им это важно – как-то выразить свою гражданскую позицию. Условно, если бы ты был таким человеком, ты бы проголосовал за Путина или за Ксюшу?

Константин: Только две кандидатуры?

Софико: Других нет.

Константин: У меня есть опция не приходить на выборы?

Софико: Нет.

Константин: А испортить бюллетень?

Софико: Нет.

Константин: За Путина. У тебя есть вопросы?

Софико: Нет.

Константин: В этой ситуации да, вот так. Я думаю, что очень круто было бы найти того, кто мог бы осуществить какую-то трансформацию, переход власти, которая сейчас вся завязана, заточена на одного человека. Но кто должен найти? Мне кажется, общество должно найти. Но похоже, что мы не очень этого хотим. Это не власть инертна, это мы инертны.