Правила жизни Анны Ахматовой
Стихи – совсем не то, что мы думали в молодости.
Назвали меня анной в честь бабушки Анны Егоровны Мотовиловой. Ее мать была чингизидкой, татарской княжной Ахматовой, чью фамилию, не сообразив, что собираюсь быть русским поэтом, я сделала своим литературным именем.
Один скульптор собирался было лепить меня, но потом не пожелал: «Неинтересно. Природа уже все сделала».
Я получила прозвище «дикая девочка», потому что ходила босиком, бродила без шляпы и т. д., бросалась с лодки в открытом море, купалась во время шторма и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень.
Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцать лет (оно было чудовищным), но уже раньше отец называл меня почему-то декадентской поэтессой.
Я никогда не любила видеть свои стихи в печати. Если на столе лежала книжка «Русской мысли» или «Аполлона» с моими стихами, я ее хватала и прятала. Мне это казалось неприличным, как если бы я забыла на столе чулок или бюстгальтер.
Меня утешать не надо: я безутешная.
В сущности никто не знает, в какую эпоху живет. Так и мы не знали в начале 1910-х годов, что жили накануне первой европейской войны и Октябрьской революции.
Я не умею шить.
Людям моего поколения не грозит печальное возвращение – нам возвращаться некуда.
Невнимание людей друг к другу не имеет предела.
Кто-то недавно сказал при мне: «1910-е годы – самое бесцветное время». Так, вероятно, надо теперь говорить, но я все же ответила: «Кроме всего прочего это время Стравинского и Блока, Анны Павловой и Скрябина, Ростовцева и Шаляпина, Мейерхольда и Дягилева».
Между 1925-1939 годами меня перестали печатать совершенно. Тогда я впервые присутствовала при своей гражданской смерти. Мне было 35 лет.
Глазам не веришь, когда читаешь, что на петербургских лестницах всегда пахло жженым кофе. Там часто были высокие зеркала, иногда ковры. Ни в одном респектабельном петербургском доме на лестнице не пахло ничем, кроме духов проходящих дам и сигар проходящих господ.
Вечером вуали носили только проститутки.
Биографию я принималась писать несколько раз, но, как говорится, с переменным успехом. Последний раз это было в 1946 году. Ее единственным читателем оказался следователь, который пришел арестовывать моего сына, а заодно сделал обыск и в моей комнате.
То, что было дерзанием, через 30 лет звучит как банальность.
Всем известно, что есть люди, которые чувствуют весну с Рождества. Сегодня мне кажется, я почувствовала ее, хотя еще не было зимы.
Общеизвестно, что каждый уехавший из России увез с собой свой последний день.
Слушала стрекозиный вальс из балетной сюиты Шостаковича. Это чудо. Кажется, его танцует само изящество. Можно ли сделать такое со словом, что он делает со звуком?
Я уверена, что сейчас мы не до конца знаем, каким волшебным хором поэтов мы обладаем, что русский язык молод и гибок, что мы еще совсем недавно пишем стихи, что мы их любим и верим им.
Прошлую зиму я читала «Улисса». Прочла четыре раза, прежде чем одолела. Очень замечательная книга. Правда, на мой вкус, там слишком много порнографии.
Ленинград вообще необыкновенно приспособлен для катастроф. Эта холодная река, над которой всегда тяжелые тучи, эти угрожающие закаты, эта оперная, страшная луна... Черная вода с желтыми отблесками света... Все страшно. Я не представляю себе, как выглядят катастрофы и беды в Москве: там ведь нет всего этого.
Я вам еще не ставила пластинку про Бальмонта? ≠