Правила жизни Сергея Соловьева

Чувство полной свободы и совесть несовместимы. Все главное, что есть в жизни, — в этом страшном противоречии. Об этом «Анна Каренина», которую я сейчас снимаю.

Борода у всех что-то выражает — или патриотизм, или народничество. Моя — не идеологична. Я ее отрастил, в Калуге, в 1973-м. Не мог побриться, не работала розетка в номере.

Пишу сценарии голым. Голый сажусь перед компьютером — и пишу. Пока на мне хоть что-то одето — я не свободен.

Игра в большие бюджеты — не для меня. Это для аспирантов финансовой академии.

Ненавижу мужеподобных женщин. В чем бы это ни выражалось: в феминизме или метании молота. Все остальные женщины мне очень нравятся.

Отец умер рано. Меня воспитывала такая декадентская мама. А папа был разведчиком, человеком необыкновенной созидательной воли. В детстве я играл с Ким Чен Иром. Мой отец его отца — Ким Ир Сена — посадил на этот пост. Готовил в СССР — и привез туда. Детство мое прошло в Пхеньяне. И пока отцы стояли на трибуне, мы с Ким Чен Иром гуляли.

Отвратительно, когда думают: знаю, из кого тут цитата. Цитаты — мое личное дело. В восприятии нужна варварская интеллектуальная нищета.

Что для меня значит Друбич? Когда мы познакомились, ей было лет 13. С тех пор мы ежедневно перезваниваемся.

«Асса» началась с провала картины «Чужая, белая и рябой». На премьеру привезли солдат — заполнять зал. Тогда я решил: надо снять так, чтобы висели на люстрах. Стал думать, где такой модуль. Вспомнил — индийское кино. А что такое индийское кино? Пожилой человек, который губит душу девушки. Она влюблена в молодого человека , которому нехороший пожилой человек со множеством денег откручивает голову. И там должны петь и танцевать. Так что «Асса» — не социальное прозрение и не мое приветствие новым временам.

Всегда хотел быть спортивным, думать о здоровье. В смысле — только хотел.

При первой встрече понимаю: доверять ли человеку. Чем дольше знаешь — тем непонятней.

Пивные отличаются, как цифра и винил. Винил передает все погрешности инструмента как живого предмета. Цифра — идеальное звучание. Пивных в Москве много. А живых, человеческих — одна — две.

Как ни странно, я дружу с Ричардом Гиром. Лет уже 15. Встречаемся то в Нью-Йорке, то в Токио. Выпиваем.

Главное, чтоб из левого уха ветер уходил в правое. Когда работаю — знаю каждую склейку. А закончил — с трудом припоминаю сюжет. В конце съемок всегда такое чувство: пришли бы, унесли эти коробки.

Квартиры мы всегда снимали. И я насобачился из поганейших четырех стен делать превосходные дома.

Идейное кино — не для меня. Кино было и остается моим способом чувственного познания мира.

Успех и совесть сегодня и на этой территории — вещи несовместимые. Это знают даже дети.

Снимать кино — генетическая необходимость.

Я изобрел презентацию. До «Ассы» презентаций не было. Через два года мы с Гребенщиковым объявили, что закрываем эпоху презентаций, потому что все стали презентовать неизвестно что. Но мы уже выпустили из клетки дьявола.

В кинотеатрах все хотят просто видеть, кто на ком женится и кто кому обрежет уши. Почти нет тех, кто понимает красоту изображения.

Не рукастый я. Руками могу делать только фотокарточки.

Если втягиваться в дело — то с головой. Когда я ставил на Таганке, перевез туда кровать.

Замечательно, когда все делается само по себе — без определенных целей и задач.

Женщины объясняются на каком-то диком языке — особенно когда хотят быть искренними.

Если снимая картину, перестаешь ее делать для себя — она оскоплена.

Раньше, снимая, я все время думал о том, чтобы максимально набить зрительный зал. У меня в голове сидел пример неореалистов, когда люди рассказывали изысканнейшие истории, и на них смотрел весь мир. Но когда наш кинопрокат отдали американскому кино — я решил: возьму историю такую, как если бы я снимал только для себя и еще для трех человек. Вот «О любви» и смотрят сейчас пять человек — я не огорчаюсь.

Если встать спиной к моему дому на Большой Бронной, все мои жизненные интересы будут по правую руку — Мосфильм, пивная «Бахус» и ресторан «Магнолия» — хибарка в Кунцево. Там я праздную все дни рождения. Это последнее честное место в Москве. Теперь «Магнолию-говнолию» хотят закрыть. Я впервые собираюсь выступить как социальное лицо — с протестом. Нельзя трогать «Магнолию».

В 1973 я был на фестивале в Сан-Франциско. Президентом его был Коппола. Помню, он настаивал, чтобы я не возвращался. Тогда только выгнали Солженицына. Но у меня ни малейшего желания остаться не было. Почему? А почему мне нравится «Магнолия-говнолия»?

Не могу встречаться по делу в ресторанах. Если ешь — надо замолчать, а не какие-то проценты делить.

Друбич для меня как любимый браунинг для Дзержинского. Или играет Башмет на альте, он за него трясется. Я говорю: он что дорогой? Дорогой, говорит, но не в этом дело. В качестве звука. Таня для меня как инструмент, который я знаю очень хорошо. Когда она снимается в других картинах, я иногда вижу, как все топорно. Можно микроскопом забить гвоздь? Можно. Иногда Таней забивают гвозди.

С цифровыми технологиями невозможно не работать — они уже сами работают с тобой. Да, я верю в великую силу серебра, но я спокойно отношусь к цифре — у меня первый компьютер появился в 70-х.

Когда фотографирую, голова отдыхает.

Все свои деньги я трачу на обустройство всех мест, где бываю — студию, дачу, дом в Москве. Люблю антиквариат, покупаю ткани, обои — знаю все магазины и рынки.