Правила жизни Сергея Сельянова

Моя сестра училась в 14 школах. Она родилась в Приморье, а я на другом конце страны — в Олонце на берегу Ладожского озера. Но в принципе, в пределах Варшавского договора я мог родиться где угодно.

Отец — это отец, и неважно, какой он: строгий, мягкий, справедливый, несправедливый. Мой был летчиком-истребителем, и у меня были все основания гордиться им, а это важно — когда отцом гордишься.

Вначале я хотел быть летчиком, потом писателем, а потом — к седьмому классу — кинематографистом. Мне повезло: мои метания рано закончились.

В кино сегодня не с чем работать. Общество не шлет никаких сигналов, кроме одного: развлеките нас.

В какой-то момент должна сложиться оппозиция голливудскому кино, как это было в Италии, когда появился неореализм. После войны слащавыми американскими фильмами заполнили экраны, и итальянцы взахлеб смотрели их несколько лет. А потом вдруг обрыдло. Появились люди, которые дали совсем другое кино — почти документальное, — и оно стало противоядием от Голливуда того времени.

Продюсер производит не фильмы, он производит права.

На сто рублей один человек может сделать гораздо больше, чем другой на тысячу.

Сейчас есть деньги, но отсутствует мистика денег. «Люди гибнут за металл» — даже этого сегодня нет. Всем просто хочется бабла, и единственный критерий здесь — удалось тебе решить эту проблему или нет.

Деньги для меня многое значат. Я их люблю. Это инструмент. Но личных денег у меня немного, и почти нет сбережений. И собственности я не люблю — кроме правообладания. Остальная собственность только мешает жить.

Помню, как я впервые столкнулся со смертью. Когда я был в деревне, умерла моя бабушка. Мне было два года, и у меня была такая обида, что меня не берут на похороны. В комнате перед гробом стояли люди, а за их спинами на кровати лежал я и орал. Орал не от того, что она умерла, а от того, что меня не возьмут туда, куда собираются все.

Главный дар, данный человеку, — это детство. У детства есть мистика: вот оно, твое, держи. Я чувствую, что детство до сих пор дает мне что-то.

В детстве все живут одним днем, только он длиннее.

Я не думаю ни о прошлом, ни о будущем. Я не гоню от себя мысли, просто не думаю об этом. Принимать все решения нужно сегодня, а каждый момент нужно проживать сейчас.

Я люблю дебюты. Особый вид энергии — ту, которая бывает раз в жизни, — человеческий организм в состоянии выработать только на первый фильм. Ты еще не знаешь, кто ты сам и что можешь, и это уникальное состояние. Но первый фильм вычерпывает человека до дна, выскребает все.

Мне не надоедает профессия. Меня обычно спрашивают: «Вы отдыхали?», а я: «Да я и не уставал».

Чаплин остается для меня главным человеком в кино. Он создал простой и мощный образ — одинокую черно-белую фигуру в котелке. Много чего прекрасного создано за двадцатое столетие, но когда я оборачиваюсь на этот век, я вначале вижу Чаплина, и только потом начинаю разглядывать другие картинки.

Великое произведение больше человека, который его создает.

Я редко злюсь, а если злюсь — только на невозможность. Есть такое выражение: в кино нет слова «нет». И вот когда я на это «нет» натыкаюсь, встречая невозможность, я и злюсь.

В советское время кино было больше, чем жизнь. Сейчас жизнь больше, чем кино.

По-моему, мы самая свободная страна в мире, только свобода эта с маленькой буквы.

Не надо заводить архивы.