Правила жизни Юрия Лужкова

Я живой человек, я умею смеяться.

В глаза меня никто не называл Дуче. Может, за глаза. Лужок, Кепка, Бульдозер — это было.

Глупо говорить о том, что я создал «лужковский стиль» в архитектуре. Я не имел морального права диктовать архитекторам, что им делать и как им решать вопросы стиля. Первая моя задача была — не допустить в центр города стекло и бетон.

Даже сейчас у меня постоянно возникают мысли о том, что в Москве надо многое менять. Но я интеллигентный человек, держу эти мысли при себе и не лезу к новому руководству города с советами.

Меня критикуют по поводу Царицыно. Но я люблю историю. Царицыно — полное воссоздание того, что хотела императрица Екатерина Великая, а я к ней отношусь с большим чувством.

Когда я был мэром, то за бюджетом следил, как говорится, больше, чем за собственной женой.

Я — москвич.

Очень четко помню начало войны, хоть был тогда пятилетним. Был приказ Сталина — всех детей из Москвы в срочном порядке эвакуировать, и нас отправили в Саратов, а из него — в Молотов. Перевозили нас на барже с нефтью, немцы бомбили все, что двигалось по Волге, мы видели, как бомбы попадают в пароходы, но провидение нас хранило, и мы добрались до Молотова без особых приключений. На барже был руль с огромной цепью, и нам очень нравилось становиться на нее. Рулевой не знал, что мы висим на цепи, он крутил руль, цепь качалась, и мы испытывали невероятное наслаждение.

Самое первое воспоминание — не человек, а собака. У нас была красавица, ирландский сеттер Арка — невероятного окраса, до красноты рыжая. Она погибла, попав под машину, и мы все, конечно, плакали. Похоронили ее на пустыре возле мыловаренного завода, а потом часто ходили на это собачье кладбище, где была похоронена всего одна собака.

Пчелы — это философия жизни и служения. Все пчелы служат семье. Причем служат беззаветно, а это качество у нас совершенно утеряно.

Я выиграл все суды против тех, кто обвинял меня в том, что я вместо помощи инвалидам направлял деньги на приобретение для себя пчел. Часть этих судов я выиграл уже после того, как перестал быть мэром.

В 1991 году, когда шел штурм белого дома, мы пошли туда с женой и с Гавриилом Поповым. Из Белого дома бежали люди — между прочим, даже премьер-министр Силаев. А мы пришли поддерживать Ельцина, потому что по-другому и быть не могло.

Мне сложно ответить на вопрос, что для меня значил Ельцин, — я знал нескольких Ельциных. Первый был символом обновления. Когда он разрешил устанавливать микрофон в залах, читал речи без бумажки и шастал по таким местам, в каких никогда бы не появился первый секретарь горкома партии, это вызывало всеобщий восторг. Второму Ельцину уже хотелось нравиться не только россиянам, но и всему западному миру, и в первую очередь — Америке. Само по себе это неплохо, но он выбрал метод, который оказался неудачным. Потом был и третий Ельцин, больной, с вредным пристрастием к алкоголю, допустивший безумную приватизацию и реальную криминализацию страны.

До седьмого класса я учился очень хорошо. Нашей классной руководительницей была молодая учительница, Нина Николаевна Синицына. Я ее нашел потом, когда уже стал мэром. Уникальный человек: молодая девчонка взяла наш класс, не самый благополучный с точки зрения поведения — кругом бараки, «мыловарка», хлебозавод, свалка, «картонажка», и рядом станция «Москва—Товарная». Первые навыки культуры, которые в нашем «кобыльем дворе» были решительно не востребованы, привила мне Нина Николаевна. Она тратила свои личные деньги, чтобы водить нас в Третьяковскую галерею, и это было открытием потрясающим. С ней же мы ходили в филиал Малого театра на Ордынке, смотрели «Двенадцатую ночь» Шекспира.

Я был хулиганом, и это еще слабо сказано. Меня исключали из школы и института за драки, за надписи разные специфические. Во дворе нашем проживала не самая лучшая с точки зрения интеллекта часть общества — работяги, переселенцы, люди, которые потеряли жилье и для которых наспех построили бараки. Культурное сословие было не очень широко представлено. Был мой отец — диспетчер нефтебазы, почти интеллигент. Был некий Хлынин, человек с сильно выпирающим животом и в пенсне. Он очень чинно шагал по кирпичам, положенным в лужах, к своему бараку. Еще была приличная семья Сурковых, из которых вышла оперная певица Валентина Левко. Помню, в ранней молодости она занималась музыкой — крупная девица, прыгала по камешкам между лужами со своей скрипкой, и это вызывало очень интересные ассоциации: одной рукой она подбирала юбку, другой рукой придерживала скрипку и очень комично прыгала.

Я очень любил Юрия Никулина и, когда уже был мэром, выступал в цирке на его юбилее. Меня красили, гримировали, и я исполнял песню про зайцев, которые косят траву.

С Лайзой Минелли мы пели и танцевали. Знаете песню «Калинка-Малинка»? Там есть слова: «В саду ягода калинка-малинка моя». Лайза все время пела «в заду малинка моя». Мы ей с Кобзоном говорим: «Слушай, Лайза, не в заду, а в саду». Но она в концертном зале «Россия» все-таки спела «в заду».

Да, я действительно обнаружил в реке Неглинке десятисантиметровых тараканов-альбиносов. Я часто спускался в подземную Москву: у нас свыше ста пятидесяти рек, и подземный город важен так же, как и наземный. Я надевал костюм из опанола и шлепал по подземной Неглинке — быстрая речка, достаточно чистая, теплая. И вот там я увидел белых тараканов: им не нужен коричневый окрас, они никого не боятся и хорошо заметны невооруженным глазом. Плывут, прыгают, выбираются на тротуарчики...

Из «Единой России» я вышел по одной причине — это не партия, а продолжение администрации.

К Путину я отношусь нормально: он эффективнее тех, кто в конце ХХ века руководил страной. Проблема в том, что с декабря Путин получил другую страну, которая стала сложнее. Мы проваливаемся в очень опасную область, отстаем от развитого капиталистического мира по всем направлениям. Мы находимся на грани того, чтобы сказать: «Уже поздно».

Наша государственная дума сегодня похожа на жирную птицу с одним крылом, а такие птицы не летают.

Не хожу на митинги и не считаю их эффективными. На Болотной площади людей обманули дважды: сначала власть, затем — оппозиция, не давшая людям возможности выразить свою позицию. Я считаю второй обман не менее позорным, чем первый. Зачем мне быть с этими людьми?

Я никогда не разрешал проводить гей-парады. Я против того, чтобы секс-меньшинства, агрессивные в своем желании втянуть как можно большее количество людей в аномальные сексуальные отношения, имели возможность вовлечь молодую или неустойчивую часть публики в свои ряды. В 1992 году был принят закон, который исключил преследование за гомосексуализм. Этот закон сказал: «Занимайтесь, пожалуйста, только не агитируйте». Я считаю, что эти аномалии с древних времен были в обществе, их исключать нель зя, но афишировать — тоже.

Никогда не думал о смерти — только о работе.

Я боюсь старости. Если я стану старым, то не смогу водить машину со скоростью 200 километров в час, не смогу играть в теннис и гольф. Я не смогу быть активным, а для меня это катастрофа.

У меня больше не получилось, чем получилось.

Отдых — это Сахара, Камчатка. Это дискомфорт и преодоление себя.

Я абсолютно счастливый человек, и ко мне хорошо относятся люди. Ну и что, что не все.

Самый важный урок, который я получу в жизни, еще впереди.