Правила жизни Осипа Мандельштама

Толпы народа на улицах были моим первым сознательным и ярким восприятием.

Раннее мое петербургское детство прошло под знаком самого настоящего милитаризма, и, право, в этом не моя вина, а вина моей няни и тогдашней петербургской улицы.

Нет, русские мальчики не англичане, их не возьмешь ни спортом, ни кипяченой водой самодеятельности.

Нет ничего более страшного для человека, чем другой человек, которому нет до него никакого дела.

Единственное, что толкает нас в объятия собеседника, – это желание удивиться своим собственным словам, плениться их новизной и неожиданностью.

Расстояние разлуки стирает черты милого человека.

Самосострадание – паразитическое чувство, тлетворное для души и организма.

Лирический поэт по природе своей – двуполое существо, способное к бесчисленным расщеплениям во имя внутреннего диалога.

Настоящее мгновение может выдержать напор столетий и сохранить свою целость, остаться тем же «сейчас». Нужно только уметь вырывать его из почвы времени, не повредив его корней, – иначе оно завянет.

Мироощущение для художника – орудие и средство, как молоток в руках каменщика.

Хорошая стрела готической колокольни – злая, потому что весь ее смысл – уколоть небо, попрекнуть его тем, что оно пусто.

Я думаю, что страна и народ уже оправдали себя, если они создали хоть одного совершенно свободного человека, который пожелал и сумел воспользоваться своей свободой.

Аморфный, бесформенный человек, неорганизованная личность есть величайший враг общества.

Логика есть царство неожиданности.

Часто приходится слышать: это хорошо, но это вчерашний день. А я говорю: вчерашний день еще не родился.

У исторических событий нет режиссера.

Теория прогресса в литературе – самый грубый, самый отвратительный вид школьного невежества.

Ни один язык не противится сильнее русского назывательному и прикладному назначению.

Всякая попытка механически приспособить язык к потребностям жизни заранее обречена на неудачу.

Человеческая жизнь еще не есть биография и не дает позвоночника роману.

Когда пароход после каботажного плавания выходит в открытое море, те, кто не выносит качки, выходят на берег.

Я помню хорошо глухие годы России – девяностые годы, их медленное оползание, их болезненное спокойствие, их глубокий провинциализм – тихую заводь: последнее убежище умирающего века.

Мне всегда казалось, что в Петербурге обязательно должно случиться что-нибудь очень пышное и торжественное. Я был в восторге, когда фонари затянули черным крепом по случаю похорон наследника.

Петербургская улица возбуждала во мне жажду зрелищ, и самая архитектура города внушала мне какой-то ребяческий империализм.

Никакие законы о правах человека, никакие принципы собственности и неприкосновенности больше не страхуют человеческого жилья, дома больше не спасают от катастрофы, не дают ни уверенности, ни обеспечения.

Нельзя зверю стыдиться своей пушной шкуры. Ночь его опушила. Зима его одела. Литература – зверь. Скорняк – ночь и зима.

Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух.

Я один в России работаю с голоса, а кругом густопсовый сволочь пишет. Какой я к черту писатель!

Тюремщики любят читать романы и больше чем кто-либо нуждаются в литературе.

Настоящий труд – это брюссельское кружево. В нем главное то, на чем держится узор: воздух, проколы, прогулы.

Народ не выбирает своих поэтов, точно так же, как никто не выбирает родителей.

Мертвый соловей никого не научит петь. ≠