Правила жизни в России

Я родился в Торонто, в коммунистической семье: мой дед был одним из первых членов Коммунистической партии Канады, все его дети были коммунистами, а мой дядя, Джон Виер, даже окончил Международную ленинскую школу в Москве. Я изучал советологию в Университете Торонто, но в Москву особенно не рвался. Когда к власти пришел Горбачев, я сразу стал его поклонником: я был уверен, что только демократия может встряхнуть проржавевшую систему. Поэтому в 1986 году я и принял предложение стать корреспондентом газеты Canadian Tribune. Купил билет на самолет и приземлился в Шереметьеве.

В тот день, когда я приехал в Россию, я прекратил строить прогнозы по поводу будущего этой страны.

Перестройка взорвала мой мозг, я видел удивительные вещи: честные выборы, многопартийную систему, Андрея Сахарова, выпущенного из ссылки. Я не мог этого предвидеть, несмотря на то что считался дипломированным специалистом по новейшей советской истории. Но предсказать, что все это многоцветье сменится авторитарным режимом, я, конечно, не мог.

Москва — не тот город, где стоит быть одному. Для ино­странного корреспондента, едва переехавшего в столицу, жизнь нечеловечески трудна. Сейчас, конечно, стало проще, но я хорошо помню, как пытался зайти поужинать в ресторан: в зале полно пустых столиков, но на двери висела вывеска: «Мест нет». И я никак не мог понять, по какому принципу устроены очереди в продуктовых магазинах: нужно было отдельно стоять за овощами, отдельно — за сыром, отдельно — за соком. Все продукты взвешивались, в каждом отделе тебе давали чек, и затем ты отстаивал очередь в кассу с охапкой чеков в руках. Чтобы купить морковь требовался час.

Когда я женился на русской, бытовые проблемы испарились сами собой.

Многие русские журналисты страдают от самоцензуры. Они чувствуют невероятное внутреннее давление, и их можно понять: их коллег избивали и убивали, а им угрожали. Я лично столкнулся с проблемами всего один раз. Это было в Северной Осетии десять лет назад: я поехал во Владикавказ, чтобы взять интервью у русских солдат, раненных в Грозном и направленных в военный госпиталь. Я подошел к воротам госпиталя. Навстречу, как черт из табакерки, выскочил человек, представившийся анекдотичным именем полковник Иванов. Он велел мне развернуться, сесть в машину, а затем меня депортировали в Ингушетию. Конец истории.

Добывать новости в 1990-е годы было опасным делом и для русского, и для западного журналиста. Теперь, как это ни странно, западных журналистов не трогают. Год назад я делал материал о Химкинском лесе. Вот представьте: я стою на поляне, интервьюирую защитников леса, и в их числе — Сергея Митрохина, председателя «Яблока». Вдруг налетают полицейские, утаскивают всех защитников леса и с ними бедного Митрохина. А я, как круглый дурак, стою с диктофоном в руке в полном одиночестве.

Для меня большая загадка, что происходит с общественным протестом в России. Возьмите тот же Химкинский лес. Сначала против его вырубки протестует половина города, потом — четверть, потом в лесу остается горстка активистов, лес вырубают и начинают строить шоссе. Такое ощущение, что власти разрешают людям немножко возмущаться, выпускать пар, а потом все успокаиваются, и гайки закручивают по-новому. Я не понимаю, почему русские это терпят.

Меня часто обвиняют в русофобии, но это совсем не так. Меня волнует будущее этой страны, ведь двое моих детей — граждане России. И когда я пишу о каких-то вещах, демонстрирующих несправедливость режима, я прежде всего хочу, чтобы моим детям было здесь хорошо.

Давайте перейдем к позитивному. Сейчас в стране появилось новое поколение людей. Они умны, много путешествуют, и их личное пространство ничем не ограничено. Казалось бы, такому прогрессу можно рукоплескать, если бы не одно «но»: политический режим все больше и больше напоминает советский, за одним исключением — нет ЦК КПСС. Но отсутствие единой идеологии делает существующий режим еще более циничным, поскольку он базируется на чистой силе. Два парня между собой решают, кто из них будет следующим президентом. Потом один из них выходит на сцену, делает заявление, и десять тысяч участников съезда аплодируют и падают ниц. И это по-настоящему плохо: Россия — страна умных людей и не должна управляться силой.

На данный момент русские люди не склонны к революциям. Они удивительно терпеливы, и я думаю, сама история заставляет их быть такими. Приведу пример: когда люди здесь месяцами не получали зарплаты, мы, западные журналисты, ждали бунтов и стачек. В конце концов, если бы в Канаде произошло что-то похожее, люди бы вышли на улицу, устроили самый настоящий переворот. Я стал писать об этом и в процессе расследования выяснил, что у русских людей есть возможности, канадцам не известные. Практически у каждого сельского жителя, даже если он работает на заводе, есть подсобное хозяйство. Я помню, как разговаривал с жителем Северодвинска, он с гордостью показал мне свой огород размером с палисадник и сказал: «В прошлом году я собрал две тонны картошки. Часть пойдет на прокорм семьи, еще часть поменяю на другие продукты». И если людям не платят зарплату, они продолжают работать.

Россия состоит из множества миров, и они никак между собой не пересекаются. Несколько лет назад вместе с людьми из фонда «Мурзик» (волонтерское движение, помогающее сиротам, беспризорным, инвалидам и ветеранам. — Правила жизни) я ездил по детским домам Ярославской области. Сначала мы приехали в город Мышкин. Восемь утра. Мы ищем место, где можно позавтракать, и каждый человек в этом городе — пьян. Детские дома, которые я видел, в ужасном состоянии, и их много. В Рыбинске, например, в 1991 году был всего один детский дом, а сейчас их шесть. И дети, которые живут в этих домах, в прямом смысле сиротами не являются: почти у каждого есть родители, которые от ребенка отказались. Это выглядит признаком настоящей социальной катастрофы: то есть на водку у этих людей находятся деньги, а на родных детей — нет. Я помню, как вернулся из поездки домой. Сидел со своим сыном в саду и думал: «О боже, неужели это одна и та же страна?!»

Почти у каждого русского, с которым я встречался, была в отношении меня одна идея: напоить до полусмерти. Но я родился и вырос в Канаде, ел простую и здоровую пищу, и в моем случае это редко кому удавалось.

Недавно я ездил в Томск. Прекрасный сибирский город, практически не тронутый экономическим развитием. Мирное место, в котором тем не менее пытаются проводить какие-то творческие эксперименты. В этом городе есть «Технопарк», своеобразный бизнес-инкубатор, в котором молодые гении пытаются что-то изобрести. И, в общем, изобретают: например, один из ребят придумал электрифицированный скутер. Он похож на Segway, только гораздо меньше и в собранном виде помещается в рюкзак. Второй изобрел невероятную компьютерную графику. Я писал об этих ребятах, понимая, что их будущее в этой стране никак не назовешь солнечным: хорошо, если они заключат контракт с какой-нибудь конторой в Силиконовой долине, в противном случае они будут годами ждать, пока на них обратит внимание какой-нибудь олигарх. А пока они просто сидят в своем оазисе и изобретают, а вокруг — ледяная пустыня.

Я могу с закрытыми глазами нарисовать карту Торонто, но я до сих пор не могу разобраться в Москве. Этот город устроен по принципу матрешки, и четких форм здесь нет. Ты ищешь дом по адресу «Новинский проспект, 8», а потом оказывается, что тебе нужно строение 4, которое расположено во дворах — в полукилометре от восьмого дома.

Я писал про Калининград, и это удивительный город: там сохранились улицы, вдоль которых тянутся длинные кирпичные заборы. В солнечную погоду видно, что на этих заборах во время оккупации были написаны нацистские лозунги, поверх которых написаны лозунги советские, а сверху нарисован российский флаг. Я клянусь.

До сих пор в официальных инстанциях разного уровня с тобой общаются по давно заведенному советскому принципу: сначала нахамить, затем — помочь. Это такой ритуал: сначала ты должен немножечко унизиться, поклянчить, поумолять, а потом, так уж и быть, тебе пойдут навстречу.

Раньше, стоило тебе зайти в кабинет любого чиновника, ты непременно видел над его столом один-единственный портрет: Андропова сменил Горбачев, Горбачева — Ельцин, Ельцина — Путин. Последние четыре года над столами — совершенно неожиданно — стали вешать два портрета. Я помню, как пару лет назад делал интервью с мэром Калуги и в шутку сказал ему: «Слушайте, а ваш Путин размером побольше Медведева!» Надо было видеть лицо этого человека — он побледнел, занервничал, обернулся и стал проверять, так это или нет. Мне кажется, что последние два года бюрократы в этой стране не знали, какому портрету поклоняться — путинскому или медведевскому. Уверен, сейчас, когда им все-таки предложили один портрет вместо двух, им стало гораздо легче.

Владелец Макдоналдса 20 лет добивался разрешения на то, чтобы открыть свой ресторан в Москве, а когда это торжественное событие свершилось, я написал, что «потребовалось 20 лет для того, чтобы одна тоталитарная система победила другую».

Правила жизни в России шефа московского бюро The New York Times Клиффорда Леви, шеф-корреспондента московского бюро Le Monde Мари Жего, московского корреспондента The Guardian Тома Парфитта, редактора отдела культуры The Moscow Times Кевина О’Флинна, шеф-корреспондента испанской газеты El Pais Пилар Бонет, шеф-корреспондента польской Gazeta Wyborcza Вацлава Радзивиновича и тележурналиста Мазена Аббаса.