Правила жизни Жаклин Кеннеди-Онассис

Я однажды сказала себе: ты должна вечно помнить Джона, но нельзя впадать в меланхолию.

Знаете, в момент, когда Джона застрелили, у него на лице было то прекрасное выражение, которое обычно возникало при вопросе об одном из десяти миллионов прибамбасов, имеющихся на космическом корабле; такую гримасу он строил прежде, чем дать ответ; сначала он казался немного растерянным, а потом пускался объяснять.

Когда я пошла прощаться [с Джоном], в комнате не было никого, кроме Кенни О'Доннелла, меня и еще пары людей в белых халатах. Я стащила перчатки — кольцо на пальце было все измазано кровью. Я сняла его и надела на палец Джека — оно налезло только досюда (показывает на сустав безымянного пальца) — и поцеловала его руку. Потом я вышла в холл и спросила Кенни: «Как ты думаешь, я правильно поступила?» Он ответил: «Да, все правильно». Позже он принес мне это кольцо из больницы.

Это самая дорогая вещь, оставшаяся мне в память о Джеке, — обручальное кольцо. Он купил его в спешке в Ньюпорте, прямо перед нашей женитьбой. На кольце даже не было гравировки, когда Джек мне его преподнес, пришлось нанести дату уже потом.

Помню, когда мы поженились, я подарила Джону медальон со святым Христофором, но он ведь все теряет.

Не знаю, как Господь посмел забрать Джека, так трудно в это поверить. Я же могла вовремя попросить его пригнуться, или закрыть его своим телом, или сделать еще что-то, если бы я только знала.

Я считаю, что моя жизнь кончена. Остаток дней я проведу в ожидании реального конца.

Не люблю, когда люди говорят, что я веду себя с достоинством, что хорошо держусь. Я же не киноактриса.

Ты никогда ни о чем всерьез не задумываешься, пока нечто ужасное не случится на самом деле.

Думаю, Господь несправедлив.

(Смерть прекрасна.) Когда Мэрилин Монро (с ее помощью) сбежала от своих страданий, я за нее порадовалась. Если Бог намерен разводить сыр-бор и судить людей просто потому, что они хотят расстаться со своими собственными жизнями, кто-то должен его за это наказать.

Я — живая рана.

Люди вечно говорят мне, что время лечит. Интересно, сколько времени нужно на исцеление?

Я говорила Джеку: если что-то случится, мы останемся рядом с тобой. Даже если в бомбоубежище Белого дома не будет для нас места... Я просто хочу быть с тобой, и я хочу умереть с тобой, и дети тоже. Это куда лучше, чем жить без тебя.

Все перемены в мире — не важно, к лучшему или к худшему, — начинались со слов.

Премьер-министр Индии Индира Ганди — настоящая зануда, злая, напористая, ужасная женщина.

После гибели младшего ребенка я была в печали. Я надолго отстранилась от семьи — дольше, чем должна была. Когда я вернулась, Джон попытался вытащить меня из этого горя, и, быть может, сделал это несколько грубо. Но я ведь могла сделать его жизнь куда счастливее, особенно в последние несколько недель, могла постараться преодолеть свою печать.

Я понимала, что навеки обречена иметь дело с общественным мнением, с самыми разными, расходящимися, не всегда лестными суждениями о себе. Но мне не хотелось публичности... Хотя уже было ясно, что мир смотрит на меня не просто как на женщину, а как на некий символ своей собственной боли.

Джеку нравилось любоваться мною на лошади — он вечно повторял, что отец говорил ему: «Пусть жена почаще ездит верхом, так она всегда будет в хорошем настроении».

Джек читал постоянно, в самых разных странных обстоятельствах. На прогулках, за столом за едой, после обеда, когда принимал ванну... Он читал всегда, в те самые минуты, когда вы думаете, что у вас попросту нет времени на чтение... Он читал непрерывно, даже когда вел машину.

Джек был очень требовательным к женщинам: идеальные отношения для него — это когда мужчина лидер, а женщина исполняет роль преданной жены, смотрит на мужа снизу вверх.

Они стреляли по мотоциклам, слышались какие-то непонятные звуки — думаю, это и были выстрелы. Потом я увидела, как Коннелли сцепил руки и произнес: «Нет, нет, нет, нет, нет». Его кулак трясся. Джон повернулся, я тоже повернулась — все, что я помню, это громадное серое здание перед нами. Затем Джон обернулся назад, так ловко, его последние телодвижения были такими ловкими, он поднял руку, и тут я вижу, как кусок его черепа вываливается, такой телесного цвета, не белый. Джон все еще держал руку поднятой, а я уже наблюдала, как идеально четкий фрагмент отделяется от его головы и падает прямо мне на колени. Потом крик Клинта Хилла — он нас любил, он был главным в машине... Мы все легли, я продолжала лепетать: «Джон, Джон, Джон», и кто-то воскликнул в ответ: «Он мертв, он мертв». Всю дорогу до больницы я просидела, согнувшись над телом, и все шептала: «Джек, ты слышишь меня, я люблю тебя, Джек». Я наклоняла его голову, будто старалась уберечь... Путь до больницы был таким долгим, я помню этих техасских интернов, которые повторяли: «Миссис Кеннеди, пойдемте с нами». Они хотели, чтобы я оставила мужа. Ко мне выбежал Дейв Пауэрс, мои ноги, руки — все было покрыто частицами мозга. Увидев это, Дейв разрыдался. Голова Джека была такой красивой, я пыталась придерживать ее ниже, мне казалось, что так я смогу удержать содержимое внутри... Тогда я уже понимала, что он мертв.