«Брату 2» — 20 лет. Михаил Козырев — о тьме внутри Балабанова, Бодрове и о том, почему не гордится своим участием в фильме

Михаил Козырев: Думаю, установка была на комикс. Блокбастер. «Можем? Можем. Давай сделаем!» У Балабанова был такой принцип: одно кино он снимал коммерческое, второе — авторское. И коммерческим зарабатывал денег на авторское.

Сергей: Первый «Брат» — авторское кино. У фильма был не очень широкий прокат, насколько я помню. И не было резонанса, сравнимого с «Братом 2».

Михаил: Премьера второй части прошла в «Пушкинском». Знаешь, на каком моменте разразился самый дикий хохот? На фразе «Вы еще, козлы, мне за Севастополь ответите!». Овации! После премьеры мы пошли, кажется, в «Бункер», который был за углом от «Пушкинского». Балабанов и Сельянов (Сергей Сельянов, продюсер фильма. — Правила жизни) стояли офигевшие. «Ты посмотри! Что я тебе говорил?» — «Да я представить не мог, что они так заржут на этой фразе!» Они, конечно, получили удовольствие, как любой человек, когда видит, что в точку попал. Это приятно. Но они не ожидали такой реакции — реакции, которая и показала, как народ отнесется к фильму.

Сергей: Как ты думаешь, что в этот момент чувствовал Сергей Бодров? Они ведь не просто блокбастер сняли, а народное кино. Разница огромная. «За Севастополь ответите!», «Вот уроды!» — в этом каждый зритель узнавал себя.

Михаил: Это вопрос, ответ на который я сам пытался найти у Сережи. Бодров мне всегда отвечал, что надо проводить границу между актером и героем. Между режиссером и персонажем. Нельзя ставить знак равенства.

Сергей: Еще один момент. 2000 год и концерт в «Олимпийском». Я его сегодня в YouTube пересматривал. Помнишь, какими словами Бодров открыл этот концерт? «Когда русские вышли на лед Чудского озера, чтобы принять бой с псами-рыцарями, Александр Невский сказал: "Не в оружии сила, а в правде". Поэтому будем сильными, будем справедливыми, будем любить нашу Родину, только потому что она наша!» И «Олимпийский» взорвался овациями. Это говорил не Данила Багров. Это говорил Сергей Бодров.

Михаил: Помню, к этому моменту я уже отказался участвовать в происходящем. Мне стало не по себе от Франкенштейна, которого мы создали.

Сергей: Почему? Тебе стыдно, что ты в этом участвовал? Неловко? Грустно? Скажи сам, подбери это слово.

Михаил: Сложно подобрать-то. Не стыдно — потому что это хорошая работа. Наверное, я не горжусь тем фактом, что в моей биографии есть этот проект. Мне кажется, этот фильм умножил зло в этом мире. И последствия оказались куда более тяжелыми и разрушительными, чем я мог представить.

Сергей: Еще раз процитирую Сапрыкина: «Этим фильмом страна прощалась со своими комплексами». Как мне кажется, это был фильм не про комплексы и не про прощание, а про ДНК. Ты говоришь, «Брат 2» приумножил зло — я тебя уверяю, Россия оказалась в Крыму, в Восточной Украине не потому, что вышел «Брат 2». А потому что эта ДНК в стране заложена. Доренко говорил, что стране нужно бросить свое тело либо на БАМ, либо на войну, люди не хотят быть бюргерами, средним классом, им это не интересно. Ты никогда не думал об этом?

Михаил: Весь мой эмоциональный раздрай по поводу последствий этой картины заключается вот в чем: я абсолютно убежден, что у тех людей, которые поехали на Донбасс, перед глазами и в видеоплеере был Данила Багров. Я не мог представить, что этот фильм станет методичкой для поколений. А он стал! Мы-то знаем, что никаких врагов у нас нет. А после фильма люди поверили, что есть. Я, кстати, знаю из первых уст, что это был любимый фильм моего бывшего начальника, Бориса Абрамовича Березовского. И я уверен, это любимый фильм Путина, который он посмотрел не раз и который заложил в основу своей национальной программы.

Сергей: Я хорошо помню, что к 1999 году ситуация всем уже осточертела. Страна тяжело выходит из кризиса, что с нами будет — не понятно. Помнишь вциомовский опрос — какой персонаж должен руководить страной? Все хотели Штирлица. Безусловно, Багров стал героем, но страна не выбирает искусственных героев. Багров был органичен. Плоть от плоти.

Михаил: Я надеялся, что 1990-е могли не только перестроить социум и экономический уклад страны, но еще и убедить людей в неправильности парадигмы «весь мир против нас». Но этих десяти лет оказалось катастрофически мало. По мне, так страдающий алкоголизмом Борис Николае­вич принципиально лучше вечного кагэбэшника Владимира Владимировича.

Сергей: Подавляющее большинство в стране считает иначе.

Михаил: Я понимаю. Как говорит Борис Борисович (Гре­бенщиков. — Правила жизни), «трудно быть послом рок-н-ролла в неритмичной стране». Это неритмичная страна.

Сергей: Спустя годы ты обсуждал это с Балабановым или с Бодровым? «Видишь, что мы сделали? Понимаешь, что это агитационный фильм?»

Михаил: Эту тему я больше ни разу не поднимал ни с Бодровым, ни с Балабановым. Общался только с Сельяновым, но он говорил то же, что и всегда: «Миш, ну что ты хочешь, это Балабанов, он так чувствовал».

Сергей: А Сельянов как чувствовал?

Михаил: Сельянов, по его словам, никогда не обсуждал с Балабановым идеологические или политические вопросы в процессе работы. «Ты отвечаешь за одно, я — за другое» — и все. Думаю, в первую очередь Балабанов действительно так чувствовал, и, как оказалось, чувствовал точнее и тоньше всех. Другой вопрос, что наверняка он чувствовал и что-то еще, как в своих более тонких и сложных картинах. Но в «Брате 2» ему нужно было именно такое мироощущение, которое он передал талантливо, при этом умножив зло в этом мире. Знаешь, я не могу этому найти подтверждения, но мне кажется, в глубине души Балабанов был человеком темным. На стороне тьмы.

Сергей: Что ты имеешь в виду? Если бы Балабанов был жив, он сейчас поддерживал бы Путина?

Михаил: Нет, конечно. Леше своих демонов хватало. Я говорю на самом примитивном уровне: внутри каждого свет борется с тьмой. И тьма — это зло.

Сергей: То есть Балабанов — злой?

Михаил: У меня такое ощущение. Думаю, в нем всю жизнь шла борьба между злом и добром. Это, конечно, плод моей фантазии, но мне кажется, зло постепенно брало верх над добром. Как будто эта тьма его медленно, но неуклонно пожирала... И картины становились все мрачнее и печальнее. И цепь всяких произошедших с ним и вокруг него трагических событий на него, безусловно, повлияла...

Сергей: Получается, зло Балабанова утянуло всех туда, в царство Аида.

Михаил: Для меня всегда на одной чаше весов было это ощущение мрака, на другой — конечно, калибр его таланта. То, что он снимал, он всегда снимал одухотворенно. На упреки к репликам его героев он отвечал: «Что плохого с этой фразой, ты что, не слышал, как на улице говорят?» Его аргумент всегда был таким: это язык улицы. Поскреби, и это внутри каждого из нас.

Сергей: Ты помнишь, что «Брата 2» снимали в тот момент, когда в Москве взрывались дома? Именно тот сентябрь 1999-го?

Михаил: Речь о том, что это был период войны с терроризмом. Расцвет национализма по отношению в первую очередь к чеченцам.

Сергей: Известная фраза из первого «Брата», которую мы с тобой не можем произнести — но ты понимаешь какая, — была аутентична тому времени, потому что от беспредела все устали. Американцев врагами тогда никто не считал. И по фильму они не были врагами. Я сегодня прочел статью какого-то литовца, который написал, что американцы в фильме специально показаны тупыми, их можно использовать как идиотов. Нет. Тогда я смотрел на Америку, в которой на тот момент ни разу не был, как на новый мир.

Михаил: Мне кажется, здесь важен вот какой акцент. И первый, и второй фильмы — прежде всего антибуржуазные. Балабанов абсолютно левый художник. Его всегда выбешивали гламур, богатство, олигархия, мещанство. Как ни смешно использовать этот сов­ковый штамп, этот фильм против мира чистогана. Поклонение золотому тельцу, мир прибыли, барышей — это все зло.

Сергей: Героя Маковецкого просто ненавидишь, когда смотришь этот фильм. Кто в Америке хороший? Хорошие люди — это проститутка, которую спасают.

Михаил: А самый замечательный пацан — это водитель-дальнобойщик.

Сергей: А самый гондон знаешь кто? Тот, кто Багрову машину сломанную продал.

Михаил: Еврей, да. Который говорит: «Мы, гусские...»

Сергей: «...не обманываем дгуг дгуга».

Михаил: Все складывается в одну картину. Водитель-дальнобойщик — герой, обманщик — еврей. Честно скажу, меня в тот момент это не смущало, это же по замыслу должен был быть комикс. Но всю жизнь меня коробит от этого тезиса: «В чем сила, брат? Сила в правде, у кого правда, тот и сильней». А что за правда-то? Правда не может быть одна. Бодров ведь ни словом не оговаривается о том, что такое правда, в чем она. Правда в том, что деньги — зло? В том, что надо любить ближнего? Что жизнь человека важнее всего? Нигде расшифровки такой нет.

Сергей: На мой взгляд, дело не в этом. Помнишь роман Пелевина «Чапаев и Пустота»? Герои выходят из вагона поезда, в котором только что пили коньяк, и Чапаев толкает речь перед красноармейцами. И в конце произносит: «Вот такая будет моя командирская зарука». И возвращается в бронепоезд. Петька спрашивает: «Василий Иванович, а что значит зарука?» Тот отвечает: «Зарука? Какое странное слово. Где ты его взял?» — «Да вы же только что его произнесли». — «Главное, чтобы те, на площади, понимали». И все! И про правду то же самое. В тот момент вокруг «Брата 2» сложился полный общественный консенсус: его любили и прозападники, и патриоты. В нем было все: хороший мальчик из интеллигентной московской семьи, сыгравший брутального мужика, который приехал в чужую империю, и из обреза главного мафиози застрелил.

Михаил: Этот консенсус достиг своего апогея в рекламной кампании газеты «Комсомольская правда» (конец 2000 года, по-моему), которая обклеила страну постерами со слоганом «Плисецкая — наша легенда, Данила — наш брат, Путин — наш президент». Абсолютно точно Данила Багров — это был образ национального героя. Но, опять же, то, что Сережа Бодров был интеллигентным, хорошим человеком и глубоким мыслителем, стерлось из памяти.

Сергей: Возможно, он в какой-то момент так и думал. Я процитировал его слова на концерте в «Олимпийском». Ему же не писали сценарий, правда? На том же концерте Сухоруков со сцены кричал: «Пока мы вместе, мы непобедимы!»

Михаил: Я хочу еще раз акцентировать твое внимание на контексте, в котором это все звучало. Тогда невозможно было представить, что все вернется на круги своя. Что газеты станут такими же, как были в Советском Союзе. Что опять заговорят про американских империалистов и израильскую военщину, что мы начнем вторгаться в другие страны, пестовать эту хтонь в себе и играть на самых простых, примитивных, патриотических чувствах.

Сергей: Я о чем тебе говорю: Сухоруков и Бодров, когда выходили на сцену, когда говорили про псов-рыцарей, конечно, не имели в виду, что надо немедленно в Киев вводить танки. Они говорили, может, сами того не осознавая: «Конечно, мы хотим быть империей. Конечно, нас унизили в 1991 году. Да мы их сейчас!» Я то же самое чувствовал, скажу честно.

Михаил: Я никогда этого не чувствовал. Короче, на мой взгляд, по прошествии 20 лет сложно вообще понять контекст того времени. Представить, насколько все перевернулось и изменилось за эти годы. Мое критическое восприятие всего этого, то, что я себя грызу постоянно, не могу найти ответа и переживаю, — это во многом связано с тем, что я прожил эти 20 лет и вижу, что нам не дано было предугадать, как все отзовется. Но то, как оно отозвалось, — это пи***.