«Мы все сейчас чувствуем страх»: Стивен Кинг дал интервью The New York Times. Мы выбрали самое интересное

Я выкладываю два типа твитов. Первый — это что-то забавное, чтобы насмешить. Например, публикую фотографии своей собаки, известной как «Молли, она же Исчадье зла». Шучу стариковские шутки вроде: «Я пришел на пасеку за дюжиной пчел, а пасечник дал мне тринадцать, так как тринадцатая была свободной пчелой» (в английском это игра слов: free bee — «свободная пчела», freebie — «даром, на халяву». — Правила жизни). Второй тип твитов такой: я американец, я политическое животное, и Трамп возмущает меня. Я возмущен тем, как он глуп. Но это не его вина. Он таков, каков он есть. Что меня возмущает по-настоящему, так это его лень.

Мама считала, что я видел, как поезд сбил мальчика, когда мне было четыре года. Она говорила, что в тот день я пошел играть с ним, а когда вернулся, был очень бледен и не разговаривал. В моей памяти определенно ничего такого не отложилось. Зато я отлично помню рассказ мамы о том, как после аварии части его тела собирали в корзину. Как вам такая деталь? Моя мама сама могла бы быть Стивеном Кингом.

Когда я начинал, меня видели жанровым писателем — им я и был. Помню, где-то на этапе «Сияния» я был на одном литературном вечере, где Ирвин Шоу сидел в углу, болезненный и красный. С тростью, одетый в синий костюм. Выглядел угрюмым. Он взглянул на меня, его лицо исказила усмешка, и он сказал: «О, посмотрите-ка, лев» (у Ирвина Шоу есть роман «Молодые львы». — Правила жизни). Я смутился, ведь я любил его книги. Люблю и сейчас. Но среди прочего произошло вот что — я пережил большую часть своих критиков, которые писали по-настоящему разгромные рецензии.

Я до сих пор помню, как в The Village Voice напечатали большую и очень негативную статью о моей прозе. Там была карикатура, на которой я ел деньги, выходившие из моей пишущей машинки. Я думал, как же это расстраивает, когда ты вкалываешь как только можешь — и видишь что-то вроде этого. Но я держал язык за зубами. Я смирился и продолжил делать лучшее, на что только был способен.

Если вы оглянетесь на тех, кто творил в XX веке, мысль, что я могу быть частью канона, покажется вам смешной. Вы не поставите меня рядом с Джоном Апдайком, не говоря уже о Фолкнере или Стейнбеке. Ну, может, рядом со Стейнбеком ненадолго. Я пытался писать так честно, как только мог, об обычных людях и ситуациях. Но сейчас мне бы не хотелось увидеть финальный счет. Большинство писателей, кто всегда хорошо продавался, падают замертво — и их работы оказываются за пределами списков продаж. Они просто исчезают.

Есть книги, в которых все складывается разом, и ты говоришь себе: «Хорошая у меня пора». Но даже если это не так и ты думаешь, что, возможно, все написанное — ошибка, нужно напомнить себе, что отчасти нам платят как раз за то, чтобы преодолеть эти сомнения и сказать себе: «Я могу ошибаться. Это может быть хорошо».

Ни у одного редактора не поднялась бровь, когда они работали над книгой. Не было ни одной рецензии, в которой бы кто-то сказал, что это сцена детской порнографии. Ничего такого не было потому, что время было другое. Когда люди читают этот эпизод сейчас, они судят восьмидесятые по стандартам XXI века. Одна из причин, по которой во многих школах не дозволяется читать книги вроде «Гекльберри Финна», звучит так: «Мы не можем проходить эту книгу в школе, так как там есть слово N» (грубое обозначение темнокожих. — Правила жизни). <...> Написал бы я такой эпизод в «Оно» сейчас? Скорее всего? нет. Но в то время это не воспринималось как нечто из ряда вон.

Я сказал, что есть разница между расовым и гендерным разнообразием (diversity. — Прим. Правила жизни) и фактическими достижениями —эти две вещи должны быть разделены. Вся эта ситуация с «Оскаром» в любом случае смешна. Да, история знает много случаев, когда талант не был вознагражден. Но я полагаю, если ты входишь в Американскую киноакадемию и от тебя многое зависит, нужно делать свое дело, исходя из того, что круто, а не из того, какого цвета у кого-то кожа. Я получил взрыв возмущения из-за своих слов и написал статью в Washington Post, чтобы попытаться объяснить свою позицию более полно. В итоге никто меня так и не понял.

Я включил Франзена потому, что он невероятный романист. Я читал все его книги. Больше всего я люблю «Сильное движение» — его ранний роман о потрясающих парнях в Массачусетсе. Невероятная книга. В моем рассказе есть несколько фрагментов о Франзене — они лекционного типа, и там все сказано. Парень заболевает, его лихорадит — и он зацикливается на Франзене. Это дало мне возможность обдумать некоторые положения о писательстве, которые очень меня веселят, но не обязательно совпадают с моими собственными взглядами. Изящный рассказ.