10 лекторов из публичных лекториев: Дмитрий Быков
В смене своих занятий логику обнаруживаешь задним числом, но она есть. Я передвигаюсь не туда, где больше платят, а где меньше затыкают. В какой-то момент журналистика стала невозможна, и я передвинулся в литературоведение.
В наше время лекцию возродила Света Большакова. Большакова — человек-катализатор, к тому же она красивая. Между нами никогда не было романа, к сожалению, потому что либо работать, либо роман. Большакова работала редактором на радио «Культура», я позвал ее в свое ток-шоу на «Сити-FM», и программа обрела мотор: Большакова умудрялась зазывать таких знаменитостей, которые прежде воротили нос от любых радиобесед. Потом «Сити» увяло, и тогда Света со своей подругой Таней Булыгиной придумали лекторий «Прямая речь». Сначала приходили человек 20, потом 50, потом 100, а потом это оказалось модное дело. Они зазвали к себе Наталью Басовскую, которая уже и в 1980-х была легендой медиевистики; потом появился Илья Колмановский с биологией; потом Дмитрий Петров, полиглот и лингвист. Наконец, подтянулись монстры — Лабковский и Радзинский.
Почему лекции востребованы, сейчас объяснит любой. Нация спасается от искусственного оглупления: это самосохранение включилось. Я был к этому подготовлен, поскольку мои студенты постоянно ставят себе такие непрагматичные интеллектуальные задачи: выучить китайский, перевести «Поминки по Финнегану».
Родители, со своей стороны, заботятся о том, чтобы чада что-то знали, и потому оптимальная аудитория для меня — подростки. Для меня нет острее интеллектуального удовольствия, чем разбудить класс, поставить действительно сложный вопрос — и увидеть, как толпа глубоко индифферентных людей начинает думать, хохотать, ломать копья. Вот, кстати: одиннадцатый класс, я: «Закончите фразу Ницше: ты идешь к женщине — захвати с собой... что?» Долгая тишина. Одинокий голос: «Контрацептивы?..»
Для меня лекция — способ думания, формулирования; у одних мышление графическое, от руки, у других артикуляционное. Лидия Гинзбург, которая ввела этот термин, ставила артикуляционное мышление ничуть не ниже писательства. Наиболее интересную идею о метасюжете русского романа я поймал за хвост, читая лекцию о «Тихом Доне»: «Аксинью в шестнадцать лет растлил отец...» Одна девочка с места, робко: «Но ведь и Лару...» Но ведь и Лару... но ведь и Лару... ааааа! Мне в эту минуту явился весь русский революционный метароман об инцесте, бегстве с любовником, мертвом ребенке — все, что восходит к «Воскресению» и захватывает в том числе «Лолиту»; сейчас я читаю курс на эту тему в одном американском университете.
Еще пример: читаю детям курс «Русское И» (романы с сочинительным, а на деле противительным союзом в названии: «Отцы и дети», «Преступление и наказание»). И задаю роковой вопрос: «Зачем Герасим утопил Муму?» Общими усилиями приходим к ответу: «Стать свободным может только тот, кто утопил свое муму, то есть в конечном счете душу». «То есть, — уточняет самый длинный и самый умный, — он поступает типа как Раскольников? Убью старуху и стану сверхчеловеком?» «Типа да», — говорю я в недоумении. Странно, что мне не приходила в голову такая простая мысль. «Так ведь все могло быть проще! Он мог не убивать старуху, а утопить собаку!» — пищит самая маленькая и самая умная, и все грохают, воображая «Муму» в шести частях с эпилогом, написанную языком Достоевского. Вот это, понимаете, и есть бинго.
Конечно, рано или поздно нас постараются прикрыть. Но, может, и не прикроют. Нефтяники-то будут всегда, правильно? А у нефтяников будут дети — если, конечно, идя к женщине, они не будут захватывать с собой контрацептивы. Но подозреваю, что не будут. Нефтяники ведь все ницшеанцы. Они знают, что, идя к женщине, надо брать с собой плетку, плетку. ≠