Оксана Фандера: «Чем отличается гражданская позиция от сердечной боли? Ничем»

Девчонке Оксане Фандере, которая предпочла траве мамины котлетки, удалось. Она сидит напротив меня в московской кофейне и сокрушается, что позавчера бросила курить: воспоминания о босоногом одесском детстве разбередили душу. «Ничего цыганского в моей жизни не было. Не припомню, чтобы при мне воровали коней, но отец мой был цыганом. Я и его самого не очень-то могу вспомнить. Он с нами не жил и не общался. Я видела его на афишах, на них он выглядел как Мастроянни. Потом — в кинотеатре "Пионер" на экране, когда показывали драму Муратовой "Наш честный хлеб". Папа был народным артистом, а я узнала об этом недавно». Зато мамы в жизни Фандеры всегда было очень много. Яркая, маленькая, энергичная, с тремя высшими образованиями, еврейская мамочка-огонь — с такими не пропадешь, даже если захочешь.

Конец семидесятых. Оксана по маминому блату попадает в лагерь «Артек». Об этом все мечтали, а Фандера попала. Получила, как окажется, по полной. Лагерные проводят внутреннее расследование, результаты которого указывают на очевидное — «Оксанка-то наша — жидовка». Девочка заливает слезами письмо: «Мама, здесь говорят, что я жидовка. Забери меня». Мама реагирует молниеносно: мчится в «Артек», уничтожает антисемитов, объясняет директору разницу между лагерем и Konzentrationslager, берет в охапку дочь и увозит домой. На то, чтобы залечить эту травму, понадобится время. Лет двадцать. Сейчас на шее актрисы поблескивают два магендовида, а в детстве это было реальной проблемой: «Когда я получала паспорт, на вопрос, кем меня записать, я выкрикнула: "Украинкой!" Я была против еврейства. Я громче всех смеялась над еврейскими анекдотами. Я всячески демонстрировала, что не имею к этому никакого отношения. Мне было стыдно назвать себя еврейкой. А потом произошел мой персональный эволюционный скачок. Да, я еврейка, и мне это нравится.

У меня есть фотокарточка, которую я много раз порывалась выбросить. Это очень грустная фотография, черно-белая. Я стою на Красной площади, в сердце Советского Союза. Мне холодно. Горизонта нет. На мне какая-то шуба. На мне какой-то ремень. И на мне какое-то лицо, не мое. Вместо такого лица могла бы светиться надпись «Я буду жить в этом городе».

— Зачем себя было так мучить? Оставались бы в солнечной Одессе, в том дворе с Димкой.

— Поверьте, я сделала все возможное, чтобы остаться в том дворе. Но здесь появляется Рабинович.

Четырнадцатилетнюю Фандеру, ужаленную советским антисемитизмом, провожали все «центровые» одесситы: «Оксана, ты не в Москву попадаешь, ты в анекдот попадаешь!» Лев Исидорович Рабинович был московским ученым. У него был один пиджак, одна крошечная квартира на Речном вокзале и одна безразмерная — как одесская коммуналка — любовь к маме Оксаны. Фандера загибает пальцы: «В Москву я переехала а) с сестрой, б) с филином на плече, в) с огромным догом, у которого был сломан позвоночник — он не мог передвигаться самостоятельно. Тогда я не очень сходилась с людьми, но обожала животных. Рабинович увидел меня с совой и собакой-инвалидом, помолчал и махнул рукой — ладно, будем жить все вместе. Мама никогда не была сентиментальной, но она до конца своих дней с дрожью в голосе вспоминала этот эпизод».

Молчаливая, диковатая, странная девчонка с совой на плече превратилась в московского Маугли. Она бродила по улицам, с трудом обрастала связями, внимательно изучала маршруты, один из которых и привел ее в Малый Кисловский. «Моя сестра Ира мечтала стать актрисой. Она, как и я, в детстве снималась в фильме "Приключения Электроника". И в ГИТИС я пришла поступать за компанию. Мы прошли с ней три тура, но на конкурс попала только я. Мастер Андреев мне сказал, что есть небольшие сложности — надо соответствовать своей наружности, летать над землей и быть лирической, а не настаивающей на своей одесской наружности дурой. Я сказала: "Хорошо, буду летать". Но меня не предупредили, что петь надо тоже что-то лирическое, если попросят. Меня попросили спеть, и я спела первое, что пришло в голову, — Вилли Токарева. Когда я допела, комиссия хохотала. А мастер сказал, что это катастрофа, что я разрушаю все и курс ему тоже разрушу».

Так Оксана пошла работать сначала секретаршей (360 ударов в минуту вслепую), а потом уборщицей в Театр Маяковского. Но вместо того чтобы убирать за артистами сцену, Фандера сидела с открытым ртом в темном зале и следила за ними во время репетиций. Когда ее увольняли и с этой работы, она сказала: «Я вас прекрасно понимаю, я бы себя тоже выгнала».

Следующая дерзкая попытка «покорить Москву» случилась в 1988 году. Девушка зашла с юго-запада. Фандера гуляла с сестрой в районе Парка Горького. Чем можно было привлечь внимание любого советского человека в те годы? Только длинной галдящей очередью. «Это была огромная змеевидная очередь из одних только женщин. Мы с Ирой переглянулись: выбросили женское белье, факт! Но почему здесь? Здесь нет магазина. Мы подошли, стали спрашивать. Понятно, конкурс красоты. Это типа аэробики или что? Мы не понимали». Оксане 21 год. На ней костюм в стиле Курта Кобейна из личной коллекции отчима Рабиновича — рваные джинсы и клетчатая рубашка. Первое, что она услышала, отстояв в этой очереди, было «переоденьтесь». Второе — «вы попали в список участниц». Третье — «ты выглядишь как дура!». Это был первый в стране конкурс красоты. Шоу вел Леонид Якубович, тогда у него еще не было ни музея, ни трех миллионов литров варенья с огурцами. В жюри была Вертинская. А Борис Моисеев ставил там танцы. «Я помню, как он бежал вдоль сцены и орал мне: "Фандера, корону поправь, ты выглядишь как дура!" Меня все это очень веселило. На мне корона, какого черта? Я такая же, как и все. А это шоу, как и многое другое, абсолютная на***. Я заняла какое-то место? (Смеется.) Я человек процесса, а не результата».

Фандера не лукавит. Она и правда не страдает от раздутых амбиций, тщеславия и желания жить под софитами. С 1979 года, когда началась ее кинокарьера, она не дала ни одного программного интервью, в котором, как это принято у артистов, подсвечивала бы свои таланты и затемняла неудачи. Просто потому, что не любит такое: «Актер может выворачивать душу для зрителя, а может пользоваться своей профессией как внутренним психиатром или психологом. Я — второй вариант. Я не для вас работаю. Я работаю, чтобы поговорить со своим внутренним человеком. У меня абсолютно потребительское отношение к профессии. Я не занимаюсь карьерой и работе себя не отдаю. Я из нее для себя забираю. Так происходит всю мою жизнь. И в ГИТИСе я так же училась».

Она вернулась в ГИТИС через пять лет, снявшись уже в трех фильмах. Вернее, ГИТИС вернулся к ней. Ей позвонил режиссер Евгений Каменькович и дружелюбно пробурчал: «Я понятия не имею, кто вы такая, у нас уже набран курс, но Анатолий Васильев хочет с вами встретиться». Фандера подумала, что это шутка, и бросила трубку. Каменькович перезвонил: «Я повторяю для умников! С вами хочет встретиться Васильев. И вы придете. Вы меня поняли?» «К этому моменту я все знала про Васильева, я не верила своим ушам. Я пришла в театр в назначенный час (это была глубокая ночь), со сломанным каблуком. Сидит Васильев в двух платках, с бородой. Он молчал, я молчала. Шло время. Я чесалась, крутилась, выпрямляла спину перед великим мастером. В какой-то момент я прошептала: "Может, я вам почитаю?" Он мне сказал: "Нет, не надо, вдруг вы мне не понравитесь? Вы приходите, у нас скоро начинаются занятия". На этот раз обошлось без Вилли Токарева.

Однажды студентку, красотку, начинающую актрису Оксану Фандеру затащили на день рождения к московским «центровым». Московские «центровые» сильно отличались от одесских. Они не бегали босиком во дворе и не сушили траву под солнцем. Они носили красивые туфли, пили коктейли и, знакомясь с Оксаной, называли свои фамилии, от которых голова шла кругом. «Я относилась к этим ребятам как к мажорам. Мне казалось, что там в воздухе висело такое мнение — если ты из известной семьи, то ты обязательно из себя что-то представляешь по праву рождения. Я заблуждалась. Ребята оказались интересными, образованными и очень разными. Среди них был один мальчик, который смотрел на меня... ммм... особенно чисто и ясно». Через два года этот мальчик — Филипп Янковский — стал мужем Фандеры. А ее свекром стал тот самый барон Мюнхгаузен. «Филипп познакомил меня с отцом в театре, после спектакля, я впервые увидела его лицо без киногрима близко и поняла, что мы подружимся: его лицо смеялось, даже когда он молчал и не улыбался. У него было великое чувство юмора, с таким чувством юмора людей больше не производят». Ну а чем еще можно было подкупить девочку из Одессы?

Оказавшись в семействе Янковских, Фандера заново родилась. Выяснилось, что бывают такие семьи, которые каждый день собираются за ужином. Выяснилось, что Новый год можно отмечать вместе, с мандаринами, усевшись возле наряженной елки. Выяснилось, что некоторые взрослые люди варят на завтрак кашу и любят друг друга просто так, ничего не требуя взамен. Наконец, выяснилось, что папа в семье — это очень круто. Оксана тогда сказала в сердцах матери: «Черт возьми, ма, что ты так долго искала своего Рабиновича?»

Олег Иванович стал папой и для Фандеры, взяв над ней трагикомичное шефство. «Он все время надо мной издевался и получал в ответ то же самое. Сейчас это назвали бы троллингом, но если копнуть глубже, это не троллинг, это любовь и забота, но через шутки. Он мне говорил, что бабский век короток, он ругал меня за то, что я отказываюсь сниматься во всякой ерунде. Говорил, что нашел меня на улице, удочерил, дал свое отчество и чувствует ответственность. Я говорила: "Мне это не очень интересно". Он говорит: "Ну-ка, ну-ка, что значит интересно, это профессия, детка". Я говорила: "Для кого как". Он: "Это просто позор, что ты говоришь, это профессия! Так, кому позвонить, чтобы тебя вообще перестали снимать? Уходи из профессии!" Оксана обнимала свекра и уходила из кухни.

Фандера снялась в трех десятках фильмов, но, допивая кофе, я честно признаюсь ей, что узнал о ней не в кино. А в театре: в «Гоголь-центре», где актриса играла в спектакле Серебренникова «Идиоты». Оксана спрашивает сигарету. «Как я оказалась в "Гоголь-центре"? Кирилл позвонил. Я отказалась. Он ответил, что я дура (ну вот, опять) и трус, и меня это задело. Мне было страшно и очень трудно. А Серебренников наслаждался, он сразу сказал, что ему тут ничего не надо делать, что эта роль для меня. Но я не припомню большего внутреннего конфликта. Я постоянно преодолевала свою природу, потому что я понятия не имела, что делать. Я не могла найти привычное для меня. Каждый спектакль был стрессом. Актеры Авдеев и Горчилин лежали на сцене в ванне и оба каждый раз умирали по-настоящему. Заикались и плевались по-настоящему. Я вытирала им ноги по-настоящему, по-настоящему стригла им ногти. Это будет ложь, если я скажу, что это было невероятное приключение, в которое я пустилась без сомнений. Я об этом не жалею, но в какой-то момент у меня стал сдавать организм: перед спектаклем дико болел живот, начинались страшные головные боли. Я говорила Серебренникову, что просто умираю. У меня стала накапливаться боль от этого спектакля. Потому что там нельзя было играть, там нужно было жить». Фандера ушла из спектак­ля и с тех пор с Серебренниковым не общалась. Строго говоря, общаться с Кириллом последние годы можно было либо в суде, либо через адвоката. Оксана придумала третий вариант: «Случился этот идиотский домашний арест. Я не знала, как и чем ему можно было помочь. Я стала общаться с ним иначе. Два раза в день я открывала Зоар. И просила, чтобы мой еврейский бог подключился к этой истории. Или хотя бы услышал о ней. Я болела за Кирилла? Да. Изнутри».

Болеть изнутри — это очень про нее. Она не подписывает коллективных писем. Не появляется на митингах. И не критикует кровавый режим по каждому поводу в своих социальных сетях. В ее инстаграме (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации) и фейсбуке (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации) красивые селфи, фотки с друзьями и городские виды любимой Одессы, куда она продолжает ездить каждый год как домой, называя Москву дорогим и комфортным пятизвездочный отелем. Но что делать, если твои друзья с совместных фотографий оказываются под домашним арестом, а с твоим домом воюет пятизвездочный отель, в котором ты много лет живешь? Оксана не выдерживает и стреляет-таки сразу две сигареты у официанта. Мы выходим на улицу. «Я ничего не делаю напоказ. В моих соцсетях если и появляется реакция на события, то только потому, что не появиться уже не может. Когда случилась беда с Серебренниковым, я об этом написала. Когда случилась беда с журналистом Голуновым, которому наркотики подкинули, я об этом написала. Можете называть это политическим жестом, можете называть это сердечной болью еврейской мамочки. Но чем отличается гражданская позиция от сердечной боли? Ничем. Я не умею спорить. А политика — это не моя область. Поэтому, если меня, например, позовут сниматься в Крым, я кричать и спорить ни с кем не буду. Я просто не буду работать в этом проекте. Я не буду устраивать из этого акцию.

По-настоящему ее душу ошпарило 2 мая 2014 года, когда конфликт на Украине приблизился вплотную к ее родной «бельгийке», и в горящем Доме профсоюзов в Одессе умирали десятки людей. Фандера написала эмоциональный пост в фейсбуке (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации) и второй раз в жизни почувствовала себя как тогда в лагере «Артек», который для нее стал персональным адом. «На меня вдруг накинулись журналисты, кажется, из всех возможных СМИ. Дальше — больше. Я стала получать звонки-звоночки с самого верха. Рано утром мне позвонили и сказали: "Оксана Олеговна, вы же из Одессы, мы просто хотели выяснить, все ли у вас в порядке? У вас там остался кто-то из родственников? Может, им лекарства нужны?" Мы можем помочь. Я ответила, что там осталась моя душа. И ей ваши лекарства не помогут». Вторая сигарета истлела моментально.

Прощаясь, спрашиваю у Фандеры, что стало с ее соседом Димкой, сушившим траву. Живой?

Живой. В один из приездов в Одессу Фандера встретила его в том самом дворе. Димка узнал повзрослевшую соседку, улыбнулся ей голыми деснами и спрятал в карманы пальцы с тюремными наколками.

— Так вы поняли, что детство закончилось?

— Так я поняла, что оно продолжается.