Правила жизни Розарио Доусон

Люблю большие бороды. В детстве я мечтала, что, когда вырасту, обязательно отпущу себе бороду поокладистей. Мне казалось, что будет очень здорово чесать подбородок.

Режиссеры, в среднем, умирают в 52 года.

В школе я просто обожала биологию и алгебру, мечтала стать гидробиологом. Я же никогда не училась актерскому мастерству — только один раз летом бабушка меня заставила пойти в театральную школу, но мне страшно не понравилось. Это было ужасно: куча детей, которые бредят Голливудом, бегали со своими портфолио, резюме. А мне было как-то не до этого. Мне нравились интегральные исчисления.

Комиксы у меня в крови. Дядя был художником — рисовал комиксы и коллекционировал. Они у него все лежали в специальных пластиковых пакетах, и, когда он их вынимал, это был целый ритуал. Бабушка в молодости тоже собирала комиксы, правда, ее мама в какой-то момент выкинула всю коллекцию. Я когда об этом думаю, до сих пор иногда плачу. Так обидно, просто жуть. Ведь у бабушки был первый «Супермен»! Если бы он остался в семье, я, может, училась бы в колледже.

Мой пиарщик на меня всегда безумно злится, потому что на всех фотографиях я получаюсь с высунутым языком.

Желтая кровь — это очень интересно.

Снять по-настоящему нью-йоркский фильм очень трудно, потому что здесь и так каждую минуту разворачивается миллион фильмов. А снять квинтэссенцию нью-йоркского фильма просто невозможно.

Для меня протест — это пуританство, хороший дом и никаких татуировок.

Я очень разборчивая. Недавно вешала тут полки у себя в квартире и вдруг подумала, что никогда бы не хотела, чтобы мой парень был не в состоянии сделать подпорную стенку. И уж точно мне не нужен парень, который вообще не знает, что такое эта долбаная подпорная стенка.

К пирсингу нужно относиться очень осторожно. Мы как-то с братом сделали маме подарок на День матери — пирсинг груди. Но ей довольно скоро пришлось вынуть сережки. Она увлекается столярным делом, а там куча пыли — вот и получила заражение.

У женщин в нашей семье либо большая грудь и узкие бедра, либо маленькая грудь и широкие бедра. Мы все немного перекошенные. Но меня это совершенно не смущает. У меня, например, вообще нет бедер. Такое вот безбедренное чудо. Я играла в одном фильме, где героиня говорила: «У меня лучшая жопа к югу от Четырнадцатой улицы». Когда моя мама это услышала, она аж покатилась: «У тебя?! Лучшая жопа к югу от Четырнадцатой?!» — «Ну спасибо, мам», — говорю. Это я все к тому, что в фильме этом пришлось использовать много дыма и зеркал, чтобы я соответствовала сценарию.

В моем зачатии виноват порванный тюремный гондон (презерватив, который американским заключенным дают по выходе из тюрьмы. — Правила жизни). Мама уже намылилась сделать аборт, пошла в клинику, но вдруг почувствовала, что я шевелюсь. Она говорит, что в этот момент влюбилась в меня по уши. Но я тогда была совсем еще песчинкой, так что, думаю, все это брехня.

Единственное слово на букву «О», про которое я люблю говорить, — это Опра.

Я очень люблю папу, люблю брата, люблю множество людей в моей жизни, но по-настоящему сердце у меня замирает, только когда я думаю про маму и бабушку. Помню, они приехали в гости, и я их везла на машине. В первый раз. У меня нет детей, но, наверное, так себя ведешь, когда едешь со своими детьми: сразу замечаешь, сколько же на дороге отморозков, все время проверяешь зеркала, тащишься, как черепаха. Даже бабушка мне тогда сказала: «А чего это мы так плетемся?» Но у меня в тот момент было какое-то пронзительное чувство — в моей машине собралось три поколения, и я была за них ответственной.

Люди в Голливуде не так уж много трахаются. По крайней мере, я.

Уилл Смит в жизни оказался поразительно застенчивым. Когда у нас с ним бывали сцены с поцелуями, он всеми правдами и неправдами старался их перенести. Иногда это длилось неделями. Я уже начинала волноваться, что у меня изо рта плохо пахнет. «Да ладно, говорю, можно и без языка...» В общем, было странно. Он страшно нервничал, так что мне нужно было быть очень нежной.

Обращаться с «Узи» не так просто, как кажется на первый взгляд.

Не хочу показаться грубой, но интервью — это чудовищная трата времени. Вы меня пытаетесь узнать всего за несколько минут, задаете вопросы, на которые даже самые близкие мне люди не знают ответов. Поговорить про кино, в котором я снимаюсь, — пожалуйста, я только рада. Но попытаться заглянуть глубже абсолютно бессмысленно, вы все равно ничего толком не поймете. Если вы требуете ответов, это вовсе не означает, что вы их получите. Знаете, я страшно люблю Стивена Хокинга, про него рассказывают, что, если вы ему задаете не те вопросы, он запросто может выгнать вас взашей.

Я очень тихая. Правда. Вы когда все это будете расшифровывать, вы меня возненавидите.