Правила жизни Джека Керуака
Я действительно тихий парень, застенчивый. Только когда я приезжаю в Нью-Йорк, я готов начать пить и говорить.
Джойс интересовался языком, Пруст — памятью. Меня интересует и то и другое.
Среди английских авторов мой человек — это Олдос Хаксли. Во Франции их два: Селин и Жене. А в Америке... Томас Вулф, думаю, но, может, мне надо перечитать его.
Я верю в порядок, нежность и благочестие.
В хороший день я могу расписать свиток в три метра длиной. Я не редактирую, потому что самое интересное в рукописи — это то, что вы хотите удалить.
Мы битники, приятель. Битник — значит блаженный, это значит, что у тебя бьется сердце, это что-нибудь да значит. Это изобрел я.
Поколение битников любит все, старина. Мы до всего докапываемся. Все что-то значит: все — символ. Мы мистики. Не задавай вопросов об этом. Мистики.
Общительность — это лишь широкая улыбка. А широкая улыбка — это лишь зубы и ничего больше.
Остерегайтесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей шкуре, а под ними — хищные волки.
Я проамериканец. Эта страна дала моей франко-канадской семье хороший шанс.
Американская литература — от Эмерсона, Торо и Твена до Уитмена и Вулфа — это постоянное свидетельство американской исключительности.
Америка одолжила промышленный инструмент у Европы — и посмотрите, чего добилась: массовое производство автомобилей и самолетов, в масштабах, о которых Европа и не мечтала. Американская душа здесь несоизмеримо нова в своей оригинальности и импульсивности. Европеец, француз Селин (речь о писателе Луи-Фердинанде Селине. — Правила жизни), был сбит с толку и поражен, когда увидел конвейер на заводе Ford в Детройте, как будто столкнулся лицом к лицу с марсианским ужасом. А это была всего лишь Америка.
В России надрываются на службе Государству, здесь — ради Трат.
Люди день за днем стремглав несутся на бессмысленные работы, видишь, как они кашляют в метро на заре. Они проматывают свои души на такие вещи, как квартплата, приличная одежда, газ и электричество, страховка, ведут себя как крестьяне только что от сохи и так ужасно довольны, что могут покупать всякие прибамбасы в магазинах.
Моя жизнь будет фермой, где я буду выращивать свою пищу. Не буду делать ничего — только сидеть под деревом, пока урожай мой будет расти, пить домашнее вино, писать романы для просвещения собственной души, играть со своими детишками и показывать нос убогим кашлюнам.
Мир слишком стар, чтобы мы могли говорить о нем своими новыми словами.
Единственные люди для меня — это безумцы, те, кто безумен жить, безумен говорить, безумен быть спасенным, алчен до всего одновременно, кто никогда не зевнет, никогда не скажет банальность, кто лишь горит, горит, горит, как фантастические желтые римские свечи, взрываясь среди звезд пауками света, а в середине видно голубую вспышку, и все взвывают: «Оооо».
Нельзя прожить жизнь, ни разу не испытав здорового, даже скучающего одиночества, скитаться в глуши, зависеть исключительно от самого себя и тем самым познать свою истинную и скрытую силу. Например, есть, когда голоден, и спать, когда чувствуешь сонливость.
Ничего нельзя понять раз и навсегда.
Для меня гора — это Будда. Подумай, какое терпение, сотни, тысячи лет сидеть тут в полнейшем молчании и как бы молиться в тиши за всех живых существ и ждать, когда ж мы наконец прекратим суетиться.
Конец наступает, когда ты начинаешь воспринимать все слишком серьезно.
Единственное, что меня беспокоит, — это неизбежная Сибирь, которую я должен пройти, как Достоевский, и которая заставит меня повзрослеть.
В этом мире жить невозможно, но больше негде.
Дорога — это жизнь.