Надо жить начать обратно: история последнего альбома Nirvana — In Utero
Тонкий луч света пробивается через плотно задернутые шторы больничной палаты. На койке под капельницей, наполненной кровью нерожденных младенцев, лежит пожилой человек. Вспышка — и только что находившийся при смерти старик в шапке Санта-Клауса гуляет по маковому полю, взбирается на деревянный крест, на котором сидят вороны, и распинает сам себя. Упитанная женщина с выпученными кишками и почерневшими крылышками тянет руки к деревьям, с ветвей которых свисают эмбрионы. В доме в форме сердца на кровати одиноко сидит девочка в белом (возможно, ку-клукс-клановском) одеянии.
Доживи Андре Бретон, лидер сюрреалистического движения, до девяностых годов XX века, наверняка бы включил Курта Кобейна в число соратников: столь свободомыслящих, бессознательных и гипнотических клипов ТВ еще не знало. Сам фронтмен Nirvana признавался, что образы для видео на главный хит с альбома In Utero — Heart-Shaped Box — ему приснились.
Отвратительная и притягательная, чарующая и мерзкая — такова последняя пластинка главной группы конца века. Если Bleach был многообещающим дебютом, Nevermind — образцом самобытной и притом окупающейся альтернативной музыки, то In Utero стал прощальным поклоном: после таких надрывов уходят в монастырь или кончают с жизнью. А началось все с шутки — лидер группы предложил назвать очередной альбом I Hate Myself and Want to Die. Остальные участники поспешили отговорить Курта, объяснив, что никто не поймет заложенной в депрессивное название иронии и на Nirvana посыпятся судебные иски. Кобейн уступил, озаглавив релиз в честь отрывка из стихотворения жены Кортни Лав. Живущие вместе лидеры рок-групп (Лав пела в гранж-коллективе Hole) постоянно делились мыслями и идеями, вдохновляли друг друга на создание новых песен. Влияние Кортни на лирику Кобейна отмечено биографами и интервьюерами: если раньше, вдохновляясь творчеством любимого писателя Уильяма Берроуза, Курт собирал из нарезанных кусочками текстов алогичную мешанину, то теперь начал подходить к делу осмысленнее. Хотя мелодии к композициям вроде Francis Farmer Will Have Her Revenge On Seattle или Dumb были готовы еще в эру Nevermind, тексты Курт придумал после начала отношений с Лав.
Предыдущий альбом Кобейн старался превзойти не только текстами, но и музыкой. Стив Альбини, легендарный продюсер, начинал с игры в хардкор-коллективах Big Black и Rapeman, а потом стал уважаемым в тяжелой среде музинженером. Курт фанател от Big Black и даже ходил на последний концерт группы в Сиэттле, но окончательно зауважал Альбини после выхода важнейшего альбома в своей жизни — Surfer Rosa Pixies. Высушенный, лаконичный, громыхающий звук, сконструированный продюсером, Кобейн стремился воссоздать на In Utero в противовес получившемуся слишком помпезным и насыщенным Nevermind. Альбини, однако, Nirvana не жаловал и согласился поучаствовать в записи только потому, что группа напомнила сотни других таких же жалких команд, с которыми ему доводилось работать.
В середине февраля 1993 года коллектив вместе с Альбини отправился на студию звукозаписи в крошечный городок (около четырех тысяч жителей) Кэннон-Фоллз, что в Миннесоте. Чтобы не привлекать лишнего внимания, вместо настоящего названия для брони указали нелепое The Simon Ritchie Bluegrass Ancemble: Саймоном Ричи звали Сида Вишеса из Sex Pistols, а жанр блюграсс не имел ни малейшего отношения к гранжу или панку. Через пару недель усердной работы по графику «с двенадцати до двенадцати с перерывом на обед» альбом был завершен, что участники группы отметили совместным поджогом штанов и обливанием пивом. Несмотря на замыкание Курта в себе и взаимную неприязнь Альбини и Лав, запись прошла легко, для некоторых песен потребовался всего один дубль, что сильно впечатлило продюсера.
Тем не менее альбиниевский вариант сведения пластинки оказался настолько жестким, что Nirvana пришлось обратиться к другому продюсеру — Скотту Литту, чтобы тот сделал звучание некоторых песен чуть мягче. Споры о корректном саунде альбома чуть не привели к тому, что лейбл выпустил бы два варианта In Utero: оригинальный и упрощенный.
Трек-лист In Utero хорошо знаком поклонникам Nirvana. Помимо бронебойных хитов Heart-Shaped Box и Pennyroyal Tea, первый из которых может считаться наиболее вычурным любовным посланием в поп-музыке, а второй назван в честь средства для аборта, это и духовное продолжение невермайндовского Something in the Way, озаглавленное All Apologies, и агрессивные панк-наброски tourette's и Very Ape, и скандальная Rape Me, для цензурного издания пластинки переименованная в Waif Me. Кровожадная Scentless Apprentice — самая страшная песня группы, не песня даже, а невыносимый истошный вопль, положенный на бессердечные барабанные удары под дых.
Фронтмену, очевидно, наскучило носить титул голоса потерянного поколения, поэтому ни один трек с In Utero не похож на стадионный хит; альбом скорее напоминает положенные на музыку фрагменты личного дневника, читать который стыдно и неловко (даром что Курт отзывался об In Utero как о крайне обезличенной вещи). Эмоции от прочитанных книг, подробности интимной жизни, море желчи в сторону бульварной прессы — перед слушателем раскрывается полная карта будней лирического героя Кобейна. К 1992 году усугубились вызванные сколиозом боли в животе, разочарование в себе самом усиливалось день ото дня, наркотическая зависимость продолжала прогрессировать; песни перестали походить на гимны альт-рока, под которые приятно представлять, как однажды вдоволь поиздеваешься над нелюбимыми школьными учителями. «Teenage angst have paid off well, / Now I'm bored and old», — насмешливо-безрадостными строчками начинается первая песня Serve the Servants, посвященная непростым отношениям Кобейна с рано ушедшим из семьи отцом. Развод родителей настолько повлиял на Курта, что даже на пороге тридцатилетия он так и не оправился от удара.
Почему In Utero, то есть «В утробе»? Почему Кобейна заинтересовали человеческие эмбрионы и морские коньки, самцы которых вынашивают потомство? Уж не потому ли, что в распятом старике в шапке Санты из клипа Heart-Shaped Box он видел себя? Истерзанный депрессией и героином, бесконечно больной и немощный юноша, чьей единственной радостью была новорожденная дочь, постоянно думал о том, как бы вернуться в счастливое состояние нерожденного существа, надежно охраняемого материнским лоном. Словно сюрреалисты, грезившие о внутриутробной архитектуре («Уют обитает в полутьме мягких тактильных глубин единственно возможной гигиены — гигиены пренатального желания», — писал Тристан Тцара в 1933 году, ровно за шестьдесят лет до In Utero), Кобейн стремится отгородиться от чудовищного мира снаружи, закрыться в каморке подсознания, уйти с головой в музыку или рисование.
Филолог Сергей Дубин сравнивал сюрреалистов «не с дерзкими революционерами, сбрасывающими все с корабля современности, а с кропотливыми археологами человеческой мысли, отыскивавшими в подвалах традиционной культуры забытые имена и творческие рецепты, чтобы затем, адаптировав их к требованиям момента, преподнести современникам». Именно таким был Кобейн, скрупулезно составивший список пятидесяти любимых альбомов, куда включил далеко не только панк и гранж, но и The Beatles, Дэвида Боуи, Public Enemy. Глубоко заинтересованный в странной, полубезумной музыке вроде группы The Shaggs, состоявшей из трех сестер, не умевших петь и играть на инструментах, или аутсайдера Дэниела Джонстона, раздававшего кассеты на кассе Макдоналдса, Кобейн оставался верен принципам DIY: например, даже став первостепенной рок-звездой, сам оформлял обложки альбомов вроде тревожного рисунка с Incestiside. Существует множество свидетельств, доказывающих кобейновскую страсть к музыке, граничившую с одержимостью архивариуса. Концертные выступления Nirvana то и дело включали чужие номера (если настроение было хорошим, то любимого поэта-песенника Ледбелли; если хотелось поиздеваться, то Queen или Duran Duran), трек-листы Bleach и Incestiside не обошлись без не уступающих оригиналам каверов на поп-рокеров Shocking Blue и легенд постпанка Devo; одна из нирвановских композиций вовсе называется Aero Zeppelin, одновременно отсылая к классикам хард-рока Aerosmith и Led Zeppelin. На сессионных джемах группа перепевала поп-певцов семидесятых годов вроде Терри Джекса, а потом полдня слушала ABBA. Кобейн, осознанно или нет, впитал в себя всю поп-музыкальную культуру, расслушал и переварил ее — и провел убедительную черту, разделив на до и после In Utero.
Влияние In Utero на музыку XXI века слышно невооруженным ухом. Например, Лана Дель Рей, впервые увидев клип на Heart-Shaped Box в 11 лет, замерла перед телевизором как завороженная и влюбилась в Кобейна, а Джареда Лето Курт вдохновил на собственное творчество (вряд ли, говоря о действительно необычном звуке Nirvana, лидер 30 Seconds to Mars имел в виду угрюмый Bleach или вылизанный до блеска Nevermind). Но больше всего последний альбом главной гранж-группы повлиял на хип-хоп-исполнителей: без страданий In Utero непредставимы ни умершие молодыми эмо-рэперы XXXTentacion и Lil Peep, ни ветераны Kid Cudi, Jay-Z и Lil Wayne, регулярно отдающие должное нирвановскому наследию.
Третий альбом Nirvana — это затравленная колючая тварь, полностью покрытая шипами. Грубое и резкое звучание пластинки может отпугнуть несведущего в тяжелой музыке человека, но стоит вслушаться, как сразу станет понятно: в отличие от десятков столь же абразивных альбомов, где гнев выплескивается на слушателя, в In Utero боль, ненависть и депрессия направлены вглубь себя. Расстроенные гитары и ядерные барабаны здесь не подчеркивают ярость вокала, а заглушают и успокаивают его: при всем уважении к басисту Кристу Новоселичу и барабанщику Дэйву Гролу кобейновский голос на третьем нирвановском альбоме звучит куда эмоциональнее и пронзительнее их инструментов. Это голос несломленного человека, который, по собственному признанию, был изнасилован Богом, но все равно продолжает бороться. И хоть меньше чем через год Курт Кобейн сдался, застрелившись из ружья, выпотрошенное ангелоподобное создание с обложки третьего альбома Nirvana никуда не улетело.