«Холодная война» Павла Павликовского: черно-белая история любви в эпоху железного занавеса
Вторая Мировая война завершилась, и Польша, погруженная, как и в «Иде», в молочный туман, оказалась на границе двух миров — западного и восточного. Работа со светом в «Холодной войне» напоминает, насколько эти границы были зыбки, но соотношение сторон кадра (4 к 3, как во фронтовой хронике) предупреждает: пространство вокруг героев постоянно будет сужаться, врезаться в их жизнь. Особенно если они влюблены. Герои, как назло, влюблены. В прологе фильма Зула, бойкая, красивая и смелая польская девушка, пытается попасть в ансамбль народной песни и пляски, который терпеливо собирает по всей стране дирижер Виктор. Чтобы заполучить свое место под солнцем, — которого здесь даже меньше, чем в пасмурной «Иде», — Зула (потрясающая актриса Иоанна Кулиг) готова исполнять песни на всех языках: и польском, и русском, и французском. В этой полифонии, кажется, сокрыта самокритичность Павликовского: он и сам до конца не уверен, что его внешне безупречные, пленительно красивые работы могут докопаться до сути народной трагедии поляков — уж больно долго он жил за рубежом, уж больно трудно ему отличать историю от мифа, а подлинную травму — от защитной реакции на нее.
Впрочем, сила 85-минутного фильма как раз в том, что он не заставляет лихорадочно обдумывать каждый кадр. К тяжелой работе он приглашает уже после титров, а до них здесь происходит столько всего, что и дыхание не перевести. Зула и Виктор (будто бы вырезанный из кинолент 50-х актер Томаш Кот) влюбляются друг в друга. Ансамбль, который должен был сохранить идентичность поляков, начинает исподволь редактировать ее. И вот уже в крестьянской стране появляются мифологические песни о рабочих, черненькую девочку прячут за белокурыми славянками, над хором поднимается портрет Сталина, а сравнительно неподалеку, в самом центре Берлина, опускается железный занавес. Герой и героиня — вполне привилегированные кирпичи нового социального слоя — уже обожглись, но еще спорят о том, бежать или не бежать. Судьба все время их искушает: гастролями, приглашениям от тех, у кого получилось, новыми испытаниями совести в Польше. Спор о том, какая любовь честнее, а какое предательство больнее, затягивается больше чем на десятилетие. А фильм за почти полтора часа успевает побыть и шпионским триллером (у героев всегда будет Париж), и мюзиклом тонущего корабля (в конце концов, это кино про разлуку пианиста-джазмена и артистки-певички — чем не черно-белый «Ла-Ла Ленд»), и мелодрамой.
И в каждом из этих жанров фильм окажется безупречен, но в финале оставит у многих то же ощущение, что и грядущая «Фаворитка» Лантимоса или недавний «Закат» Немеша. Иногда так бывает: у какого-нибудь режиссера выходит фильм, в котором сказано вообще все и в котором каждый кадр берет зрителя в плен, заставляет капитулировать, ложиться брюхом кверху и восхищаться. К такому кино можно отнести «Иду», «Убийство священного оленя» и «Сына Саула». А вслед вдруг выходит другой фильм, в котором происходит досадное сужение только что открытой вселенной. Режиссер не обязан все время двигаться вперед; бывает и так, что он хочет шагнуть в сторону, остановиться и просто полюбоваться. Как это делает герой «Холодной войны», путешествуя по Польше, прощаясь с каждой травинкой и заглядывая в разрушенные церкви.
Но зрителю — особенно тому, который относится к кино, как к наркотику, — нужна только эскалация, поэтому «Холодная война» после «Иды» (получившей в 2015 году «Оскар» как лучший иностранный фильм) кому-то может показаться войной упущенных возможностей. Но это не так: пренебрежение масштабом высказывания здесь является приглашением поглубже заглянуть внутрь; отсутствие громогласного и озлобленного пафоса позволяет разглядеть редкую тактичность; а уклонение от однозначных выводов лишь свидетельствует о бесконечной сложности темы. На «Оскаре» этот фильм будет конкурировать с исторически близкими российским «Собибором» и немецкой «Работой без авторства» — но те на его фоне кажутся пазлами с минимумом деталей. А фрагменты мозаики Павликовского как будто разбросаны в молочном тумане — и далеко не факт, что режиссер не потерял пару деталей, пока возвращался из-за границы домой. Ведь «Холодная война» — всего лишь второй после «Иды» фильм Павликовского, снятый в родной Польше. До этого он работал за рубежом, где прославился как документалист, исследовал Достоевского и будто бы сторонился мифов и трагедий своей земли. Но вернувшись и начав копаться в прошлом, он уже не может остановиться. Однако делает он это не остервенело, а очень аккуратно, извлекая на свет один артефакт ушедшей эпохи за другим, бережно сдувая с них пыль и ставя на видное место. Что в «Холодной войне» означают народные песни? Что важнее — то, как они звучат, или то, зачем они звучат? Что олицетворяют для польской истории такие разные Виктор и Зула — неужели всего лишь светскую рефлексию и народную витальность? Можно ли вообще ответить на эти вопросы, и если да, то кому это под силу — гастролеру Павлу Павликовскому или во всех смыслах ушедшему в польскую землю Анджею Вайде?
От сложности в кино принято защищаться красотой, и такой красоты, как в «Холодной войне», в этом году не было нигде. Оператор Лукаш Зал (кстати, работавший над «Довлатовым») вновь, как и в «Иде», призывает в кадр сумерки. В этом есть не только эстетический, но и драматургический смысл. Сумерки — время, когда солнце уже скрылось за горизонтом, и тьма еще не наступает лишь потому, что остатки света сохранились в верхних слоях атмосферы — в памяти неба. Солнце в жизни героев «Холодной войны» тоже окончательно скроется еще в середине фильма и оставшиеся полчаса они будут хвататься за последние его лучи, пока не растворятся во мраке. Это не спойлер, потому что такое кино и не может завершиться иначе — только занавесом, железным и уже неподъемным.
После такого занавеса не грех и похлопать 18 минут — как это случилось в Каннах, где Павликовского признали лучшим режиссером года. Надо было, конечно, не только режиссером, но и дирижером — потому что в «Холодной войне» он управляет не только фильмом, но и зрительским залом.