Великий шутник Российской империи: как император Петр I глумился над старыми порядками

Неважно, начнешь ли ты бранить или нахваливать Петра Великого, разговор получится долгим, и весь список петровских заслуг и огрехов оглашен до конца не будет — так он велик. Но, может статься, известную службу памяти императора мы составим, если начнем читать его с конца, со строк о забытых затеях Петра, которые тоже были несомненным новаторством, но меркнут в череде великих деяний и речений венценосца (Великое посольство, военные реформы, Северная война).

Воцарением Петра завершилась затянувшаяся пора российской древности. В XVII веке у «них» были университеты, литературные языки, Шекспир, Сервантес, Корнель и Мольер. Наша литература еще даже не приблизилась к началу — письменный русский язык той поры больше похож на церковнославянщину с рекордным количеством ошибок — русизмов. Вряд ли кто-то из нынешних читателей (не филологов, а настоящих читателей) быстро назовет русских поэтов XVII столетия, а уж тем более прочитает наизусть хотя бы строчку из всей тогдашней литературы.

Наверное, у нас была музыка. И скорее всего, на кафедре народных инструментов Института Гнесиных можно услышать ее реконструкции. Неизвестно, насколько эти реконструкции верны. Но в любом случае это не Гендель и не Вивальди.

У русских была, вне сомнения, великая живопись, но, черт побери, она закончилась — XVII век оставался древностью, но уже без Андрея Рублева и Даниила Черного: большей частью русская иконопись той поры — бездарный барочный хлам.

Умели ли мы шутить? Да, наверное. Даже наверняка умели. Уцелели кое-какие указания на это: «Притчи Езопа Фриги» (имеется в виду легендарный фригиец Эзоп) содержат все басенные сюжеты, ставшие известными сто лет спустя Крылову от Лафонтена, а нам, жизнь назад школьникам, от Крылова. Протопоп Аввакум, этот святой мученик, умел отчаянно и смешно ругаться, оставаясь при этом и святым, и мучеником. Сохранились весьма ценные обломки древних сатирических скоморошин...

Но история отечественной юмористики начинается с Петра.

Представления о трагическом мало меняются из века в век. Что же касается представлений о юморе, то они стремительно трансформируются, и чтобы понять, что именно вызывало смех в ту или иную эпоху, исследователю временами приходится сделать ряд усилий.

К моменту вхождения царевича Петра в возраст на Руси уже было что-то так-сяк юмористическое. К примеру, был святочный обряд славления, принятый при Алексее Михайловиче, в котором неофит повышенной духовности легко провидит что-то благостное.

Благостное, но отчасти. На святки священники собирались и пели у крыльца рождественские песни, за что их одаривали деньгами, давали щедро еды и выпивки, так что редко они возвращались домой на ногах. Некоторые горожане (даже дворяне) изображали подобное на дворе у своих друзей и знакомых, брали с собой в педагогических целях детей, чтобы те могли поупражняться в поздравительных речах...

Попы, поселяне, горожане, чиновники и сановники предавались празднованию Рождества, не подозревая о том, что за русскими праздниками пристально наблюдают глаза силезского ученого, с необычной для XVIII века цельностью изучающего проблемы комического. Карл Флегель написал несколько научных исследований, которые не потеряли своей ценности и поныне:«История придворных шутов», «История бурлеска», «История комической литературы». И наконец, «История гротескно-комического» (1788) — важная для нас книга, одной из центральных глав в которой стало описание праздников петровской поры.

Флегель, никогда не бывавший в России, описывает «церемонию» славления с чужих слов: «Двое русских идут за железной машиной — своеобразными литаврами. Палки и колотушки обвязаны тряпками для смягчения звука. Петр Великий развлекался иногда тем, что ходил на славление с духовенством. Однако, увидев пьянство и разгул священников и обратив внимание, сколько хлопот доставляют эти приключения людям, он присвоил себе честь устраивать славление и сделал своего бывшего певца и дворового дурака Зотова патриархом славления, бросив вызов некоторым сенаторам и придворным, разглагольствующим об образе жизни царя».

По наблюдениям Петра, Зотов оказался чрезвычайно плох в виде священника. Это обстоятельство заставило деятельную мысль царя принять следующее решение: Зотова назначили патриархом. Он получил двенадцать епископов в качестве служек, а те в свою очередь приобрели в подчинение собственных священников, дьяконов и подьячих. Весь этот сброд был назван «Церковное государство Бахуса».

До нас дошел список членов «Всешутейшего, всепьянейшего и сумасброднейшего собора» (до 1706 года)...

...Но тут мы сталкиваемся с традицией, заложенной историком Василием Ключевским, который ответственно заявил, что ни при каких условиях (даже в самое демократическое время) этот список не будет опубликован, ибо он не может существовать при наличии запрета, хоть немного напоминающего нравственную цензуру. Естественно, в нынешние времена гласности (во всяком случае, в отношении петровских времен) для любознательных натур не составит труда найти этот список, но мы сохраним верность обычаю и скажем только, что в списке 30 прозвищ, из которых только три не содержат в себе непристойного корня.

Из наиболее целомудренных кличек можно назвать собственно имя князь-папы Зотова: «Всешутейший и всесвятейший патриарх кир-ети Никита Плешбургский, Заяузский, от великих Мытищ и до мудищ». Это не было оскорбительно для старика, учитывая, что сам Петр Великий именовался «Пахом-пихай...», что, конечно, не так величественно.

Придворные шуты были церемониймейстерами, казначеями и пр. Сосудами для святой воды стали бутылки, а вино и коньяк — собственно святой водой. Помои — подаянием. Пьяная братия разъезжала в санях из дома в дом — церемониймейстеры наводили порядок с палкой в руках и лупили кого ни попадя. За каждую ошибку в славлении (в чем именно ошибка состояла, теперь уже неведомо) священники должны были выпивать меру плохого коньяку.

Когда в 1715 году царица к неописуемой радости Петра разрешилась от бремени, изъявления радости продолжались восемь дней. Среди прочего был устроен карнавал, расходы по организации которого были списаны на корону. Желая представить народу князь-папу, Петр заставил Зотова обвенчаться с резвой и шустрой тридцатичетырехлетней вдовой (между делом, старику было уже восемьдесят четыре года). Свадьба этой странной пары была отпразднована на маскараде, где присутствовали четыреста персон обоего пола.

Флегель подробно описывает торжество.

Разбившись на четверки, ряженные в оригинальные костюмы приятели царя бряцали на разных музыкальных инструментах, было представлено сто разных типов одеяния, и ряженые (особенно те, что представляли азиатские народы) издавали чудовищные звуки. Четверо самых косноязычных в империи заик были сватами. В качестве скороходов взяли самых тучных толстяков, которые всю жизнь страдали подагрой и которые не могли передвигаться без помощи повозки. В качестве шаферов выступали дремучие старики, которые не могли ни стоять, ни видеть.

Процессия царя, идущая от дворца к церкви, разделялась следующим образом: сани со «скороходами», сани с заиками, сани с подружками невесты, потом князь Ромодановский в качестве псевдоцаря Москвы, одетый Давидом (только вместо арфы он держал в руках волынку, покрытую медвежьей шкурой). По четырем углам всех саней были привязаны медведи, олицетворяющие слуг, пятый стоял позади саней и толкал их лапами. Этих медведей дразнили, так что они издавали страшное рычание, которому общество отвечало разнузданной, разлаженной музыкой...

Сведения о порядке прохождения праздников и шутовских церемоний Флегель черпал из рассказов очевидцев — аккредитованных при русском дворе представителей иных держав (Вебера, Штеелина и главным образом от великокняжеского обер-камердинера фон Беркгольца, которому, кстати, все это очень нравилось).

Последний, в частности, сообщает детали женитьбы следующего князь-папы, Бутурлина: «Князь-папа и его молодая жена в возрасте шестидесяти с небольшим лет сидели под нарядными балдахинами за столом: князь-папа с царем и кардиналами, а его суженая одна с дамами. Над головой папы висел серебряный Бахус, скачущий на бочке, наполненной коньяком, — им он мочился в бокал папы. Во время закуски одетый Бахусом парень на винной бочке до ужаса напоил папу и его кардиналов. После закусок танцевали, покуда царь не отправил новобрачных, из которых особенно пьян был муж, в супружескую постель. Она находилась в большой деревянной пирамиде, воздвигнутой в 1714 году перед Сенатом в память о четырех фрегатах, отбитых у шведов. Пирамида была освещена изнутри, супружеская постель посыпана хмелем, вокруг нее стояли бочки с пивом и коньяком. В постели супруги должны были на глазах у царя пить коньяк из бочек. Бочка, что назначалась мужу, изображала женские, а жене — мужские половые органы; обе — внушительных размеров. После супругов оставили в пирамиде одних. В стенах были проделаны дыры, позволяющие подглядывать, что происходит внутри. По приказу императора все дома города были вечерами иллюминированы на все время маскарада».

По смерти Бутурлина новым папой был назначен провиант-комиссар Строгост. Едва он был выбран, его отнесли на трон, который принес его обладателю жалованье в две тысячи рублей, свободный дом в Петербурге и так много вина и коньяка из дворцовых погребов, сколько он со всеми домочадцами мог выпить, не говоря уже про другие утехи. Кроме того, всякий без исключения обязан был целовать ему руку при встрече, с нарушителя взимался крупный штраф. Когда вновь избранный папа уселся во всем своем великолепии, присутствующие потянулись к нему целовать туфлю. Он в свою очередь подавал всем коньяк из бочонка на троне с возлежащим Бахусом. По окончании церемонии папу отнесли вниз и посадили в бочку, в ней его носили процессией по комнате, потом опрокинули в большое, наполненное пивом корыто, из которого он раздавал направо и налево выпить. После для конклава был накрыт стол и вынесены блюда, в том числе хорошо приготовленное мясо волков, медведей, лис, кошек, мышей и других тварей. Эти блюда внесла аббатиса (княгиня Гагарина) и ее прислужницы. Было объявлено о коронации папы, и немало было выпито за его здоровье. Тем и закончилось пиршество.

Однако император умер раньше, чем была закончена эта новая комедия, а наследники не сочли нужным продолжать шутовское папство.

Первым сочинением, которое живописало Петра исчадием ада, апостолом лукавого и бездушным садистом, явились интригующие записки Франсуа Вильбоа (Никиты Петровича). Завершив описание царских зверств (не во всем клеветническое), француз с горьким злорадством провожает своего героя в могилу: «Когда он [Петр] праздновал [карнавал] в третий раз, его настигла смерть, до которой он прежде довел столько других людей. С тех пор об этом празднике при русском дворе больше уже не было речи».

Так свидетель завершает историю петровских увеселений в своих «Анекдотах о русском дворе». Но не таков честный немец, изучающий становление комического в европейской культуре.

Вывод, к которому приходит Флегель, завершая рассказ о чудачествах Петра Великого, удивляет своей гибкостью и великодушием в понимании русской национальной культуры: «При рассмотрении этих гротескно-комических праздников не устаешь удивляться, как любил их Петр Великий, живущий в тяжелых государственных заботах. Важные персоны говорили, что продуманность этих праздников привносила смысл в эти разнузданные удовольствия, на которые следует взглянуть новыми глазами. Мы, знающие о характере Петра и его русских больше, чем их современники, не должны их осуждать или смотреть на них свысока – они ничем не отличаются от потех европейских владык, в том числе и Великого Фридриха II Прусского».

Конечно, и нам по прошествии трех веков не стоит глядеть на петровские забавы осудительно — можно радоваться тому, что за минувшие триста лет представления о юморе и веселье изменились настолько, что мы уже не будем смеяться ни над Петром в образе юмориста, ни вместе с ним. Но без осуждения, с почтительным вниманием к фактам мы признаем: так начиналась новая история России.

Мы учились жить, мы учились смеяться.