В каждой строчке только точки: как писатели признавались в чувствах, ревновали и просто нежно ворковали в любовной переписке

Эпистолярный роман Оноре де Бальзака и российской подданной, графини Эвелины Ганской, длился около 17 лет. Графиня написала первой, скрывшись под именем Чужестранка, чем сильно заинтриговала писателя. Время от времени они виделись лично, но всегда в присутствии мужа Ганской. Поэтому всю невысказанную страсть принимала на себя бумага.

Мастер слова и дамский угодник, Бальзак в письмах никогда не забывал ввернуть несколько красочных фраз о любви. В конце концов, для чего еще нужны любовные письма, как не для выражения всей гаммы обуревающих вас чувств. Однако говорить лишь о себе и своей страсти — моветон. Попробуйте перемежать описания собственных страданий и экстазов щедрой горстью комплиментов.

«Как бы хотелось мне провести день у Ваших ног; положив голову Вам на колени, грезить о прекрасном, в неге и упоении делиться с Вами своими мыслями, а иногда не говорить вовсе, но прижимать к губам край Вашего платья!..

О моя любовь, Ева, отрада моих дней, мой свет в ночи, моя надежда, восхищение, возлюбленная моя, драгоценная, когда я увижу Вас? Или это иллюзия? Видел ли я Вас? О боги! Как я люблю Ваш акцент, едва уловимый, Ваши добрые губы, такие чувственные, — позвольте мне сказать это Вам, мой ангел любви.

Я работаю днем и ночью, чтобы приехать и побыть с Вами две недели в декабре. По дороге я увижу Юрские горы, покрытые снегом, и буду думать о снежной белизне плеч моей любимой. Ах! Вдыхать аромат волос, держать за руку, сжимать Вас в объятиях — вот откуда я черпаю вдохновение! Мои друзья изумляются несокрушимости моей силы воли. Ах! Они не знают моей возлюбленной, той, чей чистый образ сводит на нет все огорчение от их желчных выпадов. Один поцелуй, мой ангел, один медленный поцелуй, и спокойной ночи!»

Эрих Мария Ремарк и Марлен Дитрих встретились почти случайно в венецианском кафе в 1937 году. Оба к тому времени уже были суперзвездами, но внезапно прониклись друг к другу. Время для их родной Германии было грозное, и скоро жизнь разбросала влюбленных. Но огромное расстояние между ними они заполнили письмами.

Действуя согласно Ремарку, дайте адресату понять, что ваши мысли почти полностью занимает его светлый образ. Он день и ночь стоит перед вашим внутренним взором. Это создает эффект присутствия, особенно важный, когда вы по-настоящему далеко друг от друга. Свою тоску по актрисе писатель изливал в длинных письмах, которые отправлял из Швейцарии в Америку.

«Ах, что мне известно о твоих коленях, о твоих приподнятых плечах? И что — о твоих запястьях и о твоей коже, отливающей в матовую белизну? Какая прорва времени потребуется мне, чтобы узнать все это! Что толку пользоваться теми мерами, к которым мы привыкли прибегать, и говорить о годах, днях, месяцах или неделях! Мне понадобится столько времени, что волосы мои поседеют, а в глазах моих потемнеет, — иного промежутка я и не знаю. Разве я видел тебя всю в залитом дождем лесу, при разразившейся грозе, в холодном свете извергающихся молний, в красных всполохах зарниц за горами, разве знакома ты мне по светлым сумеркам в снегопад, разве мне известно, как в твоих глазах отражается луг или белое полотно дороги, уносящееся под колесами, видел ли я когда-нибудь, как мартовским вечером мерцают твои зубы и губы, и разве мы вместе не ломали ни разу сирени и не вдыхали запахов сена и жасмина, левкоя и жимолости, о ты, осенняя возлюбленная, возлюбленная нескольких недель; разве для нас такая мелочь, как год, один-единственный год, не равна почти пустому белому кругу, еще не открытому, не заштрихованному, ждущему своих взрывов, как магические квадраты Северного и Южного полюсов на географической карте?

Сентябрьская возлюбленная, октябрьская возлюбленная, ноябрьская возлюбленная! А какие у тебя глаза в последнее воскресенье перед Рождеством, как блестят твои волосы в январе, как ты прислоняешься лбом к моему плечу в холодные прозрачные ночи февраля, какая ты во время мартовских прогулок по садам, что у тебя на лице под влажным порывистым ветром в апреле, при волшебстве распускающихся каштанов в мае, при серо-голубом свечении июньских ночей, а в июле, в августе?»

Со своей будущей женой Владимир Набоков познакомился в Берлине еще в начале 1920-х, когда предпочитал подписываться фамилией Сирин. Вера Слоним познакомилась с ним раньше — точнее, с его стихами, которые аккуратно вырезала из газет. Так что общение с мужем в виде текста было для нее привычным делом. Их переписку Набоков почти с самого начала видел однажды опубликованной, поэтому подходил к ней максимально ответственно и творчески.

На взгляд писателя, говорить в любовной переписке только о любви — скучно. Набоков мог несколько раз подряд, буквально строчка за строчкой, признаваться своей жене Вере Евсеевне в любви, но нет-нет да и свернуть на рассказ о том, что ел на ужин «мясики — с преобладанием колбаски», или рассказать между делом о встречах с насекомыми.

«Мой нежный зверь, моя любовь, мой зелененький, с каждым новым бесписьменным днем мне становится все грустнее, поэтому я тебе вчера не написал и теперь очень жалею, прочитав о лебеди и утятах, моя прелестная, моя красавица. Ты всегда, всегда для меня тиргартенская, каштановая, розовая. Я люблю тебя. Тут водятся клопики и тараканы. Только потушил вчера — чувствую на щеке шмыглявое присутствие, усатенькое прикосновенье. Зажег. Тараканша. А на днях был на вечере "Скита поэтов".

Союз Антона Чехова и Ольги Книппер почти с самого начала подразумевался как брак на расстоянии. Писатель и актриса познакомились и влюбились друг в друга, когда первый был уже смертельно болен. Ольга не собиралась прерывать карьеру, поэтому продолжала жить в Москве. Как ни обожал столицу и жену Чехов, все же вынужден был бо́льшую часть времени проводить на ялтинской даче. Оттуда он и писал в Москву письмо за письмом, в которых придумывал Ольге уморительные имена.

Набоков называл свою Веру и Козликом, и Тюфкой, и Мотыленком, и даже почему-то Кустиком. По его собственному убеждению, эти прозвища должны были развлекать жену — и, наверное, развлекали. Возможно, этот метод Набоков заимствовал у Антона Чехова, который любил называть свою Ольгу Леонардовну и бабусей, и дусиком, и замухрышей. Но чаще всего он звал ее собакой. И удивительно, в его письмах это звучало пронзительно нежно. Возможно, оттого, что собак доктор Чехов тоже очень любил.

«Дуся моя, ангел, собака моя, голубчик, умоляю тебя, верь, что я тебя люблю, глубоко люблю; не забывай же меня, пиши и думай обо мне почаще. Что бы ни случилось, хотя бы ты вдруг превратилась в старуху, я все-таки любил бы тебя — за твою душу, за нрав. Пиши мне, песик мой! Береги твое здоровье. Если заболеешь, не дай бог, то бросай все и приезжай в Ялту, я здесь буду ухаживать за тобой. Не утомляйся, деточка».

Всегда интересно наблюдать, как происходит трансформация из букетно-конфетного периода в реалии совместного быта. Но особенно разительным этот переход кажется в письмах Александра Пушкина сначала невесте, а потом жене Наталье Гончаровой. Вначале все эти клятвы в любви, разговоры о возвышенном почти сплошь по-французски. А после свадьбы прекрасная муза превращается в письмах в «женку».

Впрочем, такое снижение стиля может работать как комический прием для усиления интимности. Следуя ему, важно если и не шутить напропалую, то хотя бы писать легко и весело — даже если вас томит разлука, как Пушкина, уехавшего в творческую командировку в Болдино через Оренбург и вынужденного оставить жену в Петербурге. Всякий раз поэт уезжал из дома, терзаемый ревностью, и в письмах порой строго наказывал супруге «не кокетничать», но часто облекал свои наставления в шутливую форму.

«Что, женка? скучно тебе? мне тоска без тебя. Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да нельзя, мой ангел. Взялся за гуж, не говори, что не дюж — то есть: уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит — я и в коляске сочиняю, что ж будет в постеле? <...> как ты ладишь своим домом? боюсь, людей у тебя мало; не наймешь ли ты кого? На женщин надеюсь, но с мужчинами как тебе ладить? Все это меня беспокоит — я мнителен, как отец мой. <...>

Как я хорошо веду себя! как ты была бы мной довольна! за барышнями не ухаживаю, смотрительшей не щиплю, с калмычками не кокетничаю — и на днях отказался от башкирки, несмотря на любопытство, очень простительное путешественнику. Знаешь ли ты, что есть пословица: на чужой сторонке и старушка божий дар. То-то, женка. Бери с меня пример».

Все, кто читал «Улисса», знают день, когда его автор Джеймс Джойс познакомился с горничной дублинского отеля Finn’s Норой Барнакл. Это было в 1904 году, 16 июня — день, который впоследствии стали называть «Блумсдэй». Когда их настигла первая разлука, им не было еще и 30 лет. Уезжая из Триеста в Дублин, Джойс договорился с Норой писать максимально откровенные письма, чтобы продлить в них физическую близость.

Если судьбе было угодно разлучить вас на время и ваша любовь все еще имеет терпкий привкус вполне плотской страсти — предайтесь в депешах самым бурным фантазиям. Главное, заранее получите на это согласие другой стороны. Кроме того, не опускайтесь до пошлостей, описывайте даже биологию возвышенно. Таким образом Джойсу, например, удалось даже столь пикантную тему, как естественные запахи, описать так, что эти строки хочется декламировать, как стихи.

«Как все же прекрасно занятье любовью

с такой симфонической женщиной, Нора,

чтоб каждое прикосновение так откликалось!

Мне кажется, я и на нюх бы тебя распознал

в духмяной кадрили из тысяч несдержанных женщин.

Не влажен твой звук, как у жирных напудренных жен,

он сух, и внезапен, и смел, и не более грязен, чем тот,

что испустит в свое удовольствие славно и дерзко

простая девчонка в ночном общежитье. Надеюсь,

моя дорогая, когда-нибудь ты это сделаешь прямо

в лицо мне — и этой волной благодати накроешь!

О пукалка милая, школьница, шкода, мерзавка моя...»