«Все мучаются от ужаса перед жизнью — такой огромной и в основном лишенной всякой логики»

Из очередного: в записи «Мы не спали, мы снились» принял участие Детский хор телевидения и радио Санкт-Петербурга, а певица и актриса Женя Борзых теперь — часть группы. В «Мы не спали, мы снились» появилось диско, под которое невозможно не танцевать с текстами, в которых местами такая безнадежность, что даже хорошо. Например, «Провал» — воодушевляющие фанфары, мотив, который невозможно забыть, и припев «Все, что может провалиться, проваливается, так нам и надо, а нам все мало». Или трогательнейшая минималистическая «Соленое» — квинтэссенция мужское тоски: «Скучаю страшно ужасно по вам как монстры по приключениям» с семи неотправленными письмами. Или откровенно политическая с какими-то залихватскими мотивами, которые могли бы прозвучать в фолке, «1999».

Фронтмен СБПЧ Кирилл Иванов рассказал Правила жизни о том, что во всем этом нет никакой концепции, о бабушке, которая больше не расстраивается, что внука нет в телевизоре и о моментах, когда важно чувствовать себя живым.

— Традиционный вопрос. Чем «Мы не спали, мы снились» будет отличаться от всего, что было раньше?

— Во-первых, нам помогал записывать эту пластинку и был ее полноценным соавтором Саша Липский, музыкант электронного дуэта Simple Symmetry. Мы вместе с ним сочиняли всю музыку. Кроме того, Женя Борзых стала полноценным участником нашей группы. Часть песен мы сочинили вместе.

— То есть можно сказать, что СБПЧ узаконило отношения с актрисой и певицей Борзых, и Женя теперь — часть коллектива?

— Да. Так вот, продолжаю про пластинку. Наверное, эта пластинка про любовь, дружбу, про расставание с чувствами, с собой прежним. Про состояние веселого отчаяния, когда уже нечего терять, и остается только закружиться в каком-то спасительном танце. Там довольно много, как мне кажется, танцевальных песен. И в каком-то смысле, это альбом про освобождение, наверное. Потому что любое расставание, любое отчаяние — это еще и свобода. Такое состояние в чем-то даже приятное — когда ты ничего не ждешь и ни на что не рассчитываешь.

— Та же песня «Такси», еще дуэт СБПЧ с Женей Борзых, был про, скажем так, непростые отношения между мужчиной и женщиной. Вы стали развивать эту тему, потому что у вас появился женский голос?

— Да нет, так скорее совпало. Я думаю, что все отношения непростые. Простых отношений не бывает вообще. Простые — самые неинтересные. Товарно-денежные, например.

— Я скорее про диалог мужского и женского.

— Это бывало и раньше. Мне кажется интересной эта форма.

— Почему так много диско? И как пришла идея с бэками из детских голосов?

— Это альбом очищающего танца и просветляющего грува. А в некоторых песнях нам просто было не обойтись без детского хора. И мы страшно были рады поработать с Детским хором телевидения и радио Санкт-Петербурга. Ну и ребятам песни, кажется, понравились.

— Работа Ильи Барамии с Айгель Гайсиной и вообще успех проекта Аигел повлиял на то, что происходит с группой СБПЧ?

— Не повлиял. Мне радостно за успех детища Ильи и Айгель, здорово, что это оказалась какая-то нужная людям вещь. У них есть песни, которые мне нравятся. Так что я просто рад за Илью как за друга. Но на наш альбом работа Ильи с Айгель никак не повлияла — просто это совсем другая музыка, совсем другие песни, с другой интонацией, другим взглядом на мир.

— У вас вот Женя Борзых теперь появилась, Илья играет с Айгель. Стоит опасаться за судьбу СБПЧ?

— Наоборот! Чем больше всего разного есть на свете, тем лучше. Женя играет в театре, Антон и Олег играют еще в нескольких группах. Я думаю, что любой опыт Ильи или любого из участников нашей группы помогает нам. Мне не нравится позиция какого-то закопанства, закрытости. Мне кажется, она ни к чему хорошему не приводит. Мы всегда хотели быть больше, чем какой-то определенный стиль, звук или что-то такое, хотели быть такой неуловимой группой, которую так просто не поймаешь за хвост и не поставишь на какую-то определенную полку. Но при этом нам хотелось быть узнаваемой группой. Мне кажется, мы нашли способ, как этого добиться. Поэтому я за тысячу цветов, у меня нет ни сомнений, ни ревности, ничего такого. У нас есть календарь, и мы просто договариваемся кто, когда и что может. Нет никаких сложностей.

— То есть у вас такие прекрасные горизонтальные отношения? Или есть все-таки кто-то, чье слово последнее?

— Трудно сказать. Более или менее, мы все вещи вместе обсуждаем и пытаемся найти общее решение. В каких-то вещах, связанных с текстами, мой голос, конечно, более весомый. А в каком-то общем музыкальном решении, в том, как песни будут звучать, мы всегда пытаемся сделать так, чтобы все, кто играет эти песни, в них участвует и ими занимается, получили от этого максимальное удовольствие. Иначе можно превратиться в группу крепких и скучных профессионалов, людей, которые выходят и играют, что им сказали, потому что так надо.

— Пару лет назад в интервью Colta.ru Илья рассказывал, что вот едете вы в поезде, Кирилл достает синтезатор и начинает что-то сочинять. У вас творческий процесс выглядит сейчас так же?

— Какие-то вещи — да, именно так и происходят. Что-то рождается из каких-то небольших заготовок, которые мы сначала делаем по отдельности, а потом начинаем разгонять. Это как сухое китайское полотенце, которое из маленького комочка под воздействием воды разбухает и становится большим. Так и наши песни пухнут на глазах. А какие-то вещи растут из совместных джемов, когда мы с Ильей что-то начинаем вдвоем наигрывать. А какие-то песни появляются из отдельных строчек текста.

— Придумывали ли общий мессендж альбома? Есть ощущение, что по мере движения к финальному «Кристаллу» ощущение безнадежности и отсутствия выхода нарастает — это планировалось или нет?

— Я ни для песен, ни для альбомов не придумываю ни концепции, ни какой-то общий посыл. Мне кажется, это скучно. Эти песни скорее объединены звуком или, например, тем, что мы написали их за последний год. Это год нашей жизни. Мне нравится, когда в альбоме максимальное количество совсем разных песен.

— Вы смотрели фильм Евгения Григорьева «Про_рок», в котором есть ощущение, что молодым музыкантам нужно, чтобы кто-то появился и их направлял?

— Не смотрел. Но я не уверен, что это так. Может, это в фильме так чувствуется. В мире русского рэпа все очень разнообразно, самобытно, неожиданно. За секунду загораются новые звезды, люди, которые никого не слушаются, у которых нет никаких продюсеров — они просто такие самородки. Про русский рок мне трудно что-то сказать, про современный — так вообще ничего не могу говорить, потому что не знаю его и не слушаю. Но мне не кажется, что молодым в принципе хочется, чтобы кто-то им и что-то говорил. Им хочется стереть с лица земли все, что было до них, и в первую очередь людей, которые старше их и им что-то говорят и советуют. И это один из важнейших двигателей эволюции поп-культуры и в дальнейшем — культуры.

— Вам кого-то хотелось сметать на заре вашей музыкальной карьеры?

— Ну.... Не знаю. Мы никогда не были какой-то революционной группой, которая к чему-то такому звала. Мы скорее были группой, которая пытается придумать свой отдельный, ни на кого не похожий мир, и туда всех затащить. Меня скорее такие вещи всегда интересовали. Так много всего похожего вокруг, хочется чего-то еще другого.

— Мир вашей группы кажется подробно прописанным исследованием реальности, в котором живет поколение сегодняшних тридцатилетних. Скорее креативного класса. Вы это как-то формулировали?

— Нет. Я всегда на это смотрел более общо, наверное. Мне кажется, людей интересуют одни и те же вещи, просто они прячут это в себе: закрывают, стесняются этого. Но в целом всех волнует одно и то же, все мучаются от одного и того же — от того, что они не поняты, от ужаса перед жизнью — такой огромной и в основном лишенной всякой логики. Хотелось улавливать секундные состояния, моменты: бытовые или нет. Мне кажется, в этих мелочах все самое интересные.

— Вы из Петербурга, а там есть театр post, который тоже исследует и даже в чем-то эстетизирует современность, вглядывается в эти мелочи, о которых вы говорите.

— Ничего о них не знаю, но с интересом узнаю, когда появится свободное время. Как-то так вышло, что я очень мало хожу в театр.

— Когда мы общались в прошлом году, вы говорили, что ваша бабушка спрашивала периодически у вас, почему вас нет в телевизоре.

— О, она смирилась с этим (смеется). Она сейчас почти не смотрит телевизор, зато активно пользуется фейсбуком (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации), смотрит разные сериалы, радуется нашим успехам, следит за тем, что ей интересно. Про этом она уже не так недоумевает по поводу того, что нас нет в телевизоре. Интересно, что ей, человеку, который вырос вместе с телевидением, телевидение стало неинтересно. Хотя ведь для любого, скажем так, взрослого человека, телевизор был важной штукой, тогда казалось, что если что-то сказали по телевизору, то значит, это правда. А теперь даже бабушка к этому скептически относится.

— Вы чувствуете, что ваша песня «Живи там хорошо» со строчками «Не возвращайся никогда» в припеве начинает звучать все острее и острее?

— Я безотносительно песен чувствую это. И в целом некоторые вещи все болезненнее и болезненнее воспринимаю. И вместе с тем стараюсь нарастить какую-то бронь. Очень жалко. Жалко свою жизнь тратить на осмысление и попытки увидеть какую-то логику в поступках лжецов и подлецов, как бы это громко ни звучало. Там нет никакой логики, к сожалению. Точнее, есть, одна логика, самая низменная — максимально все растащить и все это свалить на другого. Очень жалко тратить время на то, чтобы попытаться там разглядеть другое. Потому что другого там нет. Я сейчас говорю в целом про власть.

— Вы закрываетесь от этого?

— Есть какие-то важные вещи, про которые ты всегда узнаешь. А в других случаях мне все понятно про этих людей. Если есть возможность что-то сделать — я это делаю. Если есть реальная возможность чем-то помочь — помогаю. Но в целом про этих конкретных людей у власти мне все ясно довольно давно уже. Поэтому думать про них бессмысленно, чего мне думать. Они отморозки, вот и все.

— Как появилась песня «1999», где есть и «Море, август, Коктебель», и «Из Чечни двухсотый груз/Ни на что я не гожусь» и при этом припев «Ты мое все и даже чуть больше»? Это поколенческая попытка закрыться от войны, еще что-то?

— Я думаю, что это мои подростковые ощущения от войны вообще. В 1999 году мне было 15 лет. Что касается «попытки закрыться от войны» — мне кажется, это то, что делает любой человек, который хоть раз сталкивался с войной. Страх, бессмысленность, смерть. И единственное, что можно противопоставить этому ужасу — какие-то свои частные переживания, воспоминания. То, что делает тебя живым. Потому что когда ты сталкиваешься с такой бессмысленной смертью, очень важно почувствовать себя живым.