Алексей Герман-младший: «Мы живем во времена, когда равняемся не на великих, а на успешных»

Мне интересен и сам Довлатов, и его окружение, и время, в котором они жили. Мне казалось важным показать ту эпоху: темный серый Ленинград с его коммунальными квартирами, разговорами «уехать — остаться», посиделками интеллигенции, попаданием этой интеллигенции в начальственную среду, редакциями журналов и газет с их особой жизнью, трамваями и подворотнями — все то, что является частью моей памяти. Так что у меня получился микс между интересом и уважением к Довлатову и ко времени, которое важно для меня.

Сейчас вообще очень большой интерес к эпохе застоя, даже эстетический. Вольно или невольно вы попали в этот тренд.

Мы слишком давно задумали этот фильм, чтобы попадать или не попадать в некий тренд. У меня эмоционально-чувственный интерес к эпохе, а не исторический.

Вы задумывались в процессе съемок о параллелях между 1970-ми и нынешним временем?

Эти две эпохи действительно начинают параллелиться: снова всплывает большое количество неталантливых людей, которые начинают угнетать очень небольшое количество талантливых и объяснять им, как жить и работать. Возвращается система «свой – чужой», те же формулировки и аргументация. Все это мы проходили на протяжении столетий, а потом извинялись перед жертвами и ставили им памятники. Россия давно не Советский Союз, но многие архетипы до сих пор повторяются.

При этом преимущество поколения моих родителей в том, что они верили в свободу. Моя мать (сценарист Светлана Кармалита. — Правила жизни) и отец (режиссер Алексей Герман. — Правила жизни) долгие годы, почти до конца жизни, были убеждены, что в мире есть место, где художник может быть просто художником. И в этом смысле я им даже завидую. Сейчас, как мне кажется, свободы меньше — и у нас, и не у нас — по идеологическим, финансовым, политическим причинам. Мир, как ни странно, становится более серым, однобоким — все-таки глобализация диктует какие-то общие форматы, похожесть. Сейчас то время, когда мы сравниваем себя не с великими, а с успешными. В этом смысле 1970-е были интереснее.

Как вы думаете, Довлатов разочаровался в своей новой жизни в Нью-Йорке, в эмиграции? Нашлись ли этому какие-то свидетельства в процессе работы над фильмом?

Я думаю, что в чем-то он разочаровался, а в чем-то нет. Ведь люди отчего-то умирают рано. Довлатов умер, не дожив до 50 лет. Почему многие в окружении Довлатова и Бродского живы, а эти двое ушли? Есть же какая-то история про русский разрыв с почвой. Так или иначе, проза Довлатова произросла на русской почве, просто написана в другом месте.

Инициатива снимать фильм исходила от вдовы и дочери Довлатова. Вы как-то сказали, что ваше видение и видение семьи совпало только в процессе работы над картиной. Они представляли себе другое кино?

Нет. Мы придумали сделать то, что в итоге вышло. Екатерина и Елена (дочь и супруга Сергея Довлатова. — Правила жизни) читали сценарий, что-то им нравилось, что-то нет, но мы сразу договорились, что вымысел должен остаться вымыслом, потому что это все-таки не документальный фильм. Между нами сразу возникло ощущение доверия. И они никогда не говорили: «Это убери, а это вставь».

Почему фильм будет идти в кинотеатрах всего четыре дня — с 1 по 4 марта?

Это больше вопрос к продюсерам. Наверное, это сделано с целью обеспечить высокую явку в кинотеатры. Такой эксперимент.

Вы говорили, что в Петербурге осталось очень мало мест, где можно снимать сцены из начала 1970-х. А где в итоге проходили съемки?

Все было построено: редакция, кафе и так далее. Художник-постановщик Елена Окопная делала декорации в выселенных домах, заброшенных дачах. Несколько уличных сцен сняты там, где еще сохранился цвет того времени, — например, во дворе Академии художеств. Но это правда, тот мир почти ушел.

Мне кажется, что ваши последние три фильма — «Бумажный солдат», «Под электрическими облаками» и «Довлатов» — складываются в некую трилогию об истории России.

Они не задумывались таким образом, но, наверное, надо об этом объявить, чтобы моя значимость как художника резко повысилась.

А как по-вашему, кризис Довлатова в России — это кризис человека с по-западному устроенными мозгами?

Довлатов любил американскую литературу, но можно ли его сознание назвать западным? Не знаю. Я не уверен, что и у Бродского, например, было западное сознание. Мне кажется, это был скорее кризис столкновения приличного с неприличным, порядочного с говном, талантливого с неталантливым. А насчет западного сознания... Наверное, лучше сказать «открытого».

Да, так лучше. Под «западным сознанием» я имел в виду то, что Довлатов как журналист видел свою задачу в том, чтобы писать правду, а в СССР это не приветствовалось.

Но в Советском Союзе многие говорили правду — например, мой отец, Кира Муратова. Это не зависит от того, где человек живет, — на Западе или на Востоке. Я думаю, что у них было органическое нежелание сливаться с агрессивной компостирующей массой. Человек был устроен и воспитан так, что мог ходить только с прямой спиной, даже несмотря на то, сколько всего на него обрушилось. И при этом всем они до последнего оставались в стране, в то время как сегодня некоторые, чуть что, сразу усвистывают на виллы на берегу океана. Мне кажется, это кризис маленького количества больших людей и большого количества маленьких людей.

«Довлатова» обязательно должны увидеть молодые люди, которые в силу возраста не помнят советскую эпоху. Они удивятся, насколько ничтожны их нынешние проблемы.

Я уважаю молодое поколение, но живу с ним в разной исторической парадигме. Зная историю своего расстрелянного прадеда, сидевшей бабушки, дедушки, которого не посадили, только потому что он успел спрятаться, запрещенного отца... Я исхожу из того, что сейчас не расстреливают, — уже хорошо, особенно если учитывать историю России на протяжении последних поколений. Я считаю, что мы сейчас переживаем закономерный период в развитии страны. Он не плохой и не хороший — он такой, какой есть, потому что история России неотделима от географии, климата, особенностей менталитета жителей и так далее. Я помню времена, когда не было еды, когда боялись еврейских погромов, когда прятались под кроватями. Помню, что моему отцу не позвонил ни один товарищ после того, как его запретили, и все его огромное окружение буквально испарилось. В этом смысле мне сложно сравнивать то время с нынешним. Другое дело, что сегодня мы боимся знаков будущего, — особенно после истории с Кириллом Серебренниковым. Но, все-таки, меня больше пугает большое количество людей, часто творческих, которые хотят учить, подавлять, контролировать, понатыкать везде свои цветочки. Они — самые опасные.

А вы смотрите современные российские фильмы?

Последние несколько лет почти не смотрю никаких новых фильмов, если в них не присутствуют а) пришельцы б) вампиры в) что-то подобное. Кроме того, я пересматриваю любимую классику — сейчас это «Тонкая красная линия» Терренса Малика. Это удобная позиция: во-первых, таким образом я избегаю неудобных разговоров о том, что из современного российского кино мне нравится, а что нет. Во-вторых, я искренне люблю чистое жанровое кино, так как зачастую оно бывает честнее, чем так называемый артхаус.

А любимый фильм о писателях у вас есть?

Конкретно про писателя нет, но если говорить о байопиках, то я регулярно возвращаюсь к «Чаплину» Ричарда Аттенборо.

В фильме главный редактор журнала, к которому приходит Довлатов, упрекает писателя в том, что в прозе нет героя. Но с тех пор ничего не изменилось — современная массовая культура тоже требует героев, только других.

Когда я решил снимать кино про Довлатова, огромное количество людей говорили мне, что не надо этого делать, аргументируя тем, что писатель-эмигрант и эпоха 1970-х никому не интересны. Определенное сопротивление среды — не чиновников даже, а именно среды — было. И скепсис по поводу фильма до сих пор невероятен. Но для кого-то герои — спортсмены, для кого-то блогеры, а для кого-то — писатель как Довлатов, человек, который ведет с тобой интимный разговор. Насколько он мотивирует, чтобы пойти в кино? Не знаю. Но сколько можно снимать спортивные драмы? Нельзя же продолжать снимать их только потому, что две из них получились прекрасными и хорошо прошли в прокате. Может, все-таки, нужно быть поразнообразней?

Довлатов страдал, что его не публиковали, хотя в то время он был еще очень молод. Сейчас писателей не публикуют гораздо дольше, но они при этом не считают себя неудачниками.

Во-первых, послевоенное поколение взрослело гораздо раньше. Бродский уже в 20 лет был гением, а сегодня условный молодой человек 25-30 лет в какой-то степени все еще ребенок. И посмотрите, какая у них была насыщенная жизнь — Довлатов к 30 годам успел три года отслужить в армии, а Бродский побывал в ссылке. Во-вторых, мотивация того поколения была более возвышенной — то были примеры честного служения чему-то. Они не руководствовались критерием «куплю-ка я себе автомобиль в кредит», их мир все-таки не был предметно-материальным. И потом, одно дело быть невостребованным, а другое — быть запрещенным к публикации.

Почему вы выбрали на роль Довлатова неизвестного российской публике сербского актера Милана Марича?

В нем есть честность, глубина, порядочность, неподдельная энергетика, масштаб личности. Он человек, как мне кажется, довольно крупный. Я не знаю, как это объяснить... Вот вы смотрите на какого-то актера и понимаете: это большой артист. А другой — маленький. У нас есть некоторое количество больших артистов, но они, к сожалению, не подходили по внешности или возрасту.

В «Довлатове» по улицам возят советские агитационные материалы, которые сегодня выглядят, конечно, нелепо. Что из сегодняшней жизни, как вы думаете, будет смотреться нелепо через 40 лет?

Я думаю, часть предвыборной рекламы.

Бродский говорит Довлатову: «Возможно, мы последнее поколение, которое спасет русскую словесность». Вы с ним согласны?

Пока да. Возможно, он ошибается, но пока да.