Вечная история о насилии и отчуждении: «Заводному апельсину» — 50 лет. Вспоминаем великий фильм Стэнли Кубрика
Круговорот насилия
«Забавно, как цвета реального мира кажутся реальными, только когда ты видишь их на экране», — думает главный герой «Заводного апельсина» Алекс, когда, прикованный к креслу в кинозале, видит сцены насилия и секса. И то и другое занимало всю его жизнь, но не анализировалось им, пока не возникла дистанция киноэкрана и сторонний взгляд чужой камеры. Фильм Кубрика по роману Берджеса визуализировал непроговоренное и скрытое, что всегда было на поверхности: общественные системы копируют законы насильственного общения, но поддаются осознанию, только когда становятся образами и историями для миллионов зрителей. Цвета реального мира наконец осознались реальными из-за вымысла, ожившего на экране.
Берджес написал «Заводной апельсин» по истории своей первой жены, которая была изнасилована группой американских солдат во время Второй мировой войны, потеряла ребенка, запила и погибла молодой, так и не пережив чудовищную травму. Так над сюжетом книги и фильма нависает невидимая тень войны и непризнанных военных преступлений, хотя о них ни разу не упоминается напрямую. Агрессия и гуманитарные катастрофы не закончились в 1945 году, паттерны войны продолжают воспроизводиться, а на глобальное коллективное давление обычные люди реагируют вспышками ответного ультранасилия — крайней формой отношений, в которых они и так живут с рождения и до смерти.
Монолог главного героя Алекса — взгляд со стороны преследуемого маргинала: человека, который вырос в равнодушии и презрении, выбрал преступный путь, пережил тюрьму и насильственный психиатрический эксперимент и вернулся в обычную жизнь, чтобы начать с чистого листа. Но на грязной свалке, из которой его выцепили в тюрьму, этих чистых листов просто нет. Свободы как таковой не существует: жизнь Алекса была тюрьмой с самого начала. И «Заводной апельсин» — экскурсия по нашей общей тюрьме.
Одновременно с тем, как Кубрик снимал фильм, психиатр и философ Мишель Фуко исследовал, как одни и те же паттерны насилия и принуждения воспроизводятся в коллективных пространствах: воспитательных учреждениях, больницах, силовых структурах, на заводах и в тюрьмах. Фуко пишет о том, что армия, тюрьма и больница работают по одним правилам: подчинения, упорядоченности, расписания, неукоснительного следования правилам, написанным не тобой. Его главный труд «Надзирать и наказывать» вышел всего четыре года спустя после выхода фильма Кубрика, а работу над этой темой Фуко вел с 1960-х годов, одновременно с Берджесом и Кубриком.
Кубрик визуализирует идеи Фуко через язык рутины и безжизненные пространства, которые невозможно согреть человеческим теплом. Язык фильма повторяет роман Берджеса: он сухой, функциональный, декларативный, скупой на детали и наблюдения. У героев нет возможности отрефлексировать свой опыт в настоящем времени, никто ни с кем не разговаривает в форме открытого диалога, жизнь строится вокруг декларативов и императивов.
Речь — нейтральная, но на самом деле бездыханная. То же касается и механического поведения Алекса до и во время заключения: ритуалы с молоком-плюс, ультранасилием, музыкой и сексом сменяются тюремным распорядком, где можно только отвлечься на механическое чтение Библии, и то в компании со священником, который пытается принудить к сексу. Больничная палата не отличается от камеры: а психиатрический эксперимент — от унизительного раздвигания ягодиц перед надсмотрщиками. Мы не слышим метроном, но он отмеряет каждое действие Алекса. Его жизнь ритмична, в основе нее — система импульсов и автоматических реакций.
Никакого насильственного перевоспитания быть не может, и Кубрик повторяет героев, обстановки и интонации, чтобы показать, что перемен в самовоспроизводящемся мире насилия нельзя добиться, просто переключив тумблер: в тех же условиях будут воспроизводиться те же пороки, разве что насильники и жертвы поменяются местами. Алекс окружен симметричными интерьерами, яркими текстурами и индустриальными пейзажами, которые просто невозможно обжить человеческим теплом, не чувствуя себя сменной марионеткой в постоянных декорациях, которые всегда будут больше тебя.
Утраченная привязанность
«Заводной апельсин» — одна из самых страшных историй одиночества, рассказанных от первого лица. Одиночества во враждебной среде, которое начинается с рождения и никогда не заканчивается, делает человека безответственным и социопатичным — просто потому, что он не понимает и не чувствует, как его действия влияют на других.
Демонический подросток, сыгранный взрослым Малкольмом Макдауэллом (и от этого гораздо более страшный), изолирован задолго до того, как решится на преступления. Только во второй половине фильма мы начнем понимать, в каких условиях вырос герой антиутопиии. Его родителей волнует не их сын сам по себе, а то, как он исполняет роль сына, так что когда Алекс попадает в тюрьму и с ними рядом начинает жить молодой тихий квартирант, родители предпочитают его проблемному родному сыну. Банда ультранасилия — неприкаянное сообщество бездельников, которым некуда приложить силы и не о чем поговорить: регулярное унижение друг друга и других — их единственный общий интерес. Женщин Алекс воспринимает только в контексте секса — ни о каком общении, кроме «сунь-вынь», не может быть и речи. Да и банальной привязанности хоть к чему-то, кроме Девятой симфонии Бетховена, у него нет: главное свойство Алекса — полная неприкаянность при постоянной гипервозбудимости.
Эмоциональная депривация волновала не только Берджеса, нарисовавшего преступника в декорациях антиутопии. В одно время с ним и тоже в Англии с точки зрения медицины нарушенную привязанность изучал психиатр Джон Боулби (второй психиатр в нашей истории). Именно его теория привязанности о развитии здоровых отношений ребенка со значимым взрослым стала основой современного подхода в выстраивании отношений не только между поколениями, но и между людьми в партнерских отношениях. Боулби анализировал сотни случаев брошенных детей в детских домах и малолетних преступников и нашел в их поведении общие следы травмы: обманутого доверия, отсутствия заботливого взрослого и игнорирования ребенка в первые годы жизни.
Алекс легко мог бы быть одним из участников его исследования. Брошенный, растерянный, не понимающий, на кого положиться, двигающийся по жизни на рефлексах и выбирающий агрессивную тактику выживания просто потому, что вокруг него никто не интересуется чувствами другого, а соседство людей вызвано не привязанностью, а связанностью по рукам и ногам.
Политическое лицемерие
«Нужно убрать криминальный рефлекс, тюрьмы понадобятся нам для политических заключенных», — объявляют силовики, придумывая автоматическое перепрограммирование жестоких неидейных преступников. Любой авторитарный режим работает по принципу эффективного перевоспитания, и в системе вокруг Алекса нет других способов, кроме прямого давления и механического переучивания.
Все начинается еще в школе, когда его опекают наблюдательные органы и угрожают тюрьмой за каждый проступок: другого способа работы с агрессией системой не предусмотрено. В заключении Алекс попадает в унижающе-пыточную систему, где с ним опять-таки общаются угрозами и императивами, у него отнимают имя и дают вместо него порядковый номер. Тюрьма идет за руку с церковью — единственной институцией, которая якобы помогает преступнику стать нравственным, но и чтение Библии происходит по расписанию.
Экспериментальная программа по перевоспитанию в «Заводном апельсине» инициируется силовиками и имеет все признаки карательной операции — для повышения показателей для правительства и нового министра внутренних дел, которые хотят удержать власть на грядущих выборах. Алекса «перепрошивают» только для того, чтобы переключить его поведение с аутсайдерского на общественно приемлемое: это всего лишь замена одной программы принуждения другой. Вместо полицейского надзирателя и тюремщика контролирующим органом становится его собственное тело: Алекса начинает тошнить при одном упоминании о сексе и насилии. Попав на свободу, Алекс сталкивается со своими старыми приятелями, которые переобулись из уличных хищников в полицейских и теперь могут быть легально жестокими в военной форме. Не способного дать отпор Алекса втянут в правительственные махинации и сделают пешкой в политической игре ради хвалебных заголовков об эффективности власти. Маргарет Тэтчер и ее «правого поворота» на момент написания книги и выхода фильма еще не было, но в «Заводном апельсине» уже мелькает призрак будущего кризиса — консервативной реакции, из которой западный мир не может выбраться до сих пор.
Кубрик разоблачает повторяющуюся алармистскую риторику взрослых против неудобных детей ради высоких рейтингов, медийной пропаганды и поддержания привилегий. Каждое десятилетие мы слышим об угрожающем бунте снизу со стороны зарвавшихся молодых людей: они всегда иррациональны, слишком свободолюбивы, нарциссичны и живут порочными ценностями. Битники и хиппи, панки и рейверы, граффитчики и геймеры, активисты и хакеры — из десятилетия в десятилетие молодежные движения демонизируются, а молодые люди выставляются поверхностными, неопытными и не понимающими жизнь.
Можно проанализировать пренебрежительную интонацию в отношении зумеров и тиктокеров и узнать те же тезисы. Работа должна быть трудной, а не в удовольствие, ипотека — дорогой, семья — крепкой, платежеспособность — стабильной, а гражданское несогласие — вежливым. Умение отстаивать свои интересы, жить в удовольствие и проживать опыт эмоциональной свободы объявляется инфантильным, беспечным и опасным. Неудивительно, что когда с тобой не считаются, ограничивают в возможностях и принуждают к стандартам, когда тебе не дают поддержку в ответ на то, что ты отдаешь свою свободу, — да еще и продают это как сценарий благополучия, в который ты не вписываешься, — начинается «Заводной апельсин».