Как «Параллельные матери» Педро Альмодовара возвращают эстетику мыльной оперы в полнометражное кино
Про Педро Альмодовара все вроде бы было давно понятно. Этот приятный во всех отношениях режиссер годами, если не десятилетиями снимает приблизительно одно и то же. Его постоянно волнуют проблемы женщины в обществе — все подобные фильмы хорошо описываются названием лучшего из них, «Женщины на грани нервного срыва», — еще разнообразные ЛГБТ-терзания, красивейшие глянцевые интерьеры квартир (иногда они играют чуть ли не главные роли в его картинах) и со вкусом подобранные для фонов предметы изобразительного искусства. Вдохновение он чаще всего черпает из эстетики тех самых мыльных опер и прочего треша — Педро делает все эти кино- и телеклише реалистичными, благодаря чему приумножает заложенный в них естественный драматизм. Все это, если честно, утомило — наверное, это нехорошо, когда полнометражные фильмы сливаются в памяти, становятся неразличимы между собой, как эпизоды какого-нибудь однородного продолжительного сериала.
Но недавно modus operandi Альмодовара резко изменился. Один за другим последовали два фильма, которые, казалось, предвещают ренессанс фестивального генерала, если не сказать патриарха. Сперва — полуавтобиографическая «Боль и слава», мощное и надрывное кино о кинорежиссере, который подсаживается на героин, лишь бы унять телесную немощь и душевную боль, с той же Пенелопой Крус, снявшейся у Педро аж в шести фильмах, и Антонио Бандерасом в главной роли (получил приз в Каннах). Это уже не было похоже на привычную переработку штампов — каждый кадр вспыхивал в восприятии неподдельным огнем. Дальше была потрясающая и, что самое главное, короткая, меньше часа, монокартина «Человеческий голос», которую показали в Венеции с инопланетной Тильдой Суинтон — и уже казалось, что сейчас Альмодовар наконец-то переизобретет заскорузлый формат полнометражного кино и научит коллег рассказывать сильные и цельные истории без размашистого хронометража (большая продолжительность сама по себе не так уж и плоха, но вообще короткое фестивальное кино всегда было скорее исключением из правила).
В «Параллельных матерях» Крус играет фотографа Янис, озабоченную невозможностью эксгумации ее невинно убиенного предка, чьи кости лежат в братской могиле, а перезахоронить по-человечески его не дает злобная государственная политика по сохранению исторической памяти. К своему проекту она подключает антрополога и археолога, который обещает помочь, а еще скоропалительно с гордой и независимой Янис переспит (впрочем, снято это очень лапидарно, без неглиже). Она забеременеет и решит оставить ребенка себе, несмотря на то, что отец его женат, (правда, на онкобольной), но все равно неловко. Почти уже сорокалетняя Янис рожает в один день с другой молодой матерью (Милена Смит, до того засветившаяся в картине с Марио Касасом «Преступить черту»), причем настолько молодой, что за этим явно скрывается какая-то грустная история. Их дочерей-младенцев относят в палату интенсивного наблюдения — на всякий случай, — а потом возвращают матерям, и каждая живет своей жизнью, пока одну из них не начнут терзать смутные сомнения.
В этом месте уже, наверное, любой догадается, что же произошло, но Альмодовар до поры делает вид, будто он невозможно хитрый и всех обманул. Оправдать подобную свою любовь к предсказуемым поворотам Педро пытается при помощи своих излюбленных методов — пышной декоративности каждого кадра и усиленной передраматизации с заламыванием рук и ног. Это само по себе не плохо, если это по-настоящему работает, — это ощущение эмоционального подключения знакомо, скажем, любому сериальному зрителю, который готов простить любимому тайтлу все шероховатости и расхождения с реальностью, а также со здравым смыслом, если за душу берет. Однако «Параллельные матери» остаются всегда немного в стороне.
Да, там есть вроде бы красиво и символически замкнутая смысловая линия с кровной связью, от которой никуда не денешься: все мы чьи-то дети, как Янис — своего отца, а дочь — ее самой. Но природа, вернее — достижения генетического тестирования и подозрения нежеланного папаши ребенка все расставят по своим местам. Вот и получается, что вся видимая концептуальность Альмодовара к концу рассыпается — тем более что он сам все спойлерит своей навязчивой кольцевой структурой, где, как известно, что в начале, то будет и в конце. Что касается украшательств, то они, пожалуй, далеко не так выразительны, как это было в той же «Боли и славе»: интерьеры квартир похожи на каталожные икеевские, а наверняка символичный фирменный альмодоваровский подбор картин выглядит слишком навязчиво — Крус просто стоит напротив избранных произведений на крупном плане, чтобы мы уж точно обратили внимание. Кстати, о самой известной в мире испанке (проигрывает по узнаваемости только одноименному смертоносному гриппу) — Пенелопа замечательно выглядит, пусть и в кадре привирает по поводу собственного возраста (по сюжету ей близко к сорока, в жизни — уже 47, хотя так и не скажешь), но ей как будто самой не интересно изображать этот национальный внутренний огонь, совершать решительные поступки, красиво кричать и так далее — играть классическую сеньориту. Единственная химия, которая блещет у нее в кадре, — с Миленой Смит, когда у них завязываются мимолетные и даже ни к чему особо не обязывающие лесбийские отношения, но Альмодовар как-то быстро сводит эту потенциально любопытную и противоречивую линию первой искренней связи двух матерей к мыльнооперным разборкам: «Ты все знала? Когда ты собиралась мне сказать?» — «Я знала уже давно, но сказать не могла...»
Как ни тоскливо, но новые времена требуют новых художественных решений, и самоповтор губителен в данной ситуации, которая вообще-то благоволит заслуженному Педро. Ему уже давно никому и ничего не надо доказывать, но он к чему-то решил напомнить, что и правда очень любит мыльнооперную драму в реальной современной жизни, — а мы и не сомневались. Впрочем, американским кинокритикам это как раз оказалось предельно симпатично — но в последнее время кажется, что их тоже перепутали в роддоме с великими предшественниками, Роджером Эбертом и Полин Кейл.