Дэниел Аршам: «В моих работах невозможное и нелогичное становится материальным»

Дэниел встречает меня у входа в павильон «Карелия» и сразу начинает показывать, какие работы где расположатся.

ДА: Все работы на этой выставке будут размещены на стенах и потолке, мы специально установили новые поверхности, так как мы не можем трогать оригинальное здание из-за особенностей архитектуры. Но зрители не заметят, что стены не оригинальные. Вот здесь будет свисать гигантский узел, он будет заканчиваться как раз на уровне человеческого роста, а здесь — часы, сползающие по стене. Все эти работы изменяют архитектуру здания таким образом, что это немного выбивает неподготовленного зрителя из колеи. Создаётся такой мистический эффект.

АМ: Чем отличается московская выставка от других ваших экспозиций?

ДА: Я никогда не делал такие масштабные работы, многие из них значительно отличаются по размеру от моих предыдущих творений. Кроме размера, есть и другой интересный аспект – в павильоне «Карелия» мы создаем эффект «полного погружения» в выставку. Пространство павильона поменяет форму и оно будет вести посетителей по выставке от начала до конца, как лабиринт. Еще одна особенность – на этой выставке не будет других типов работ: графики или картин. Здесь будут только белые работы, которые трансформируют поверхности павильона. Возможность выстроить все это внутри исторического здания тоже была несомненным плюсом. Еще мне понравилось, что здесь никто не обеспокоен масштабами моих работ. Если я попытаюсь сделать тоже самое в США или Европе, могут возникнуть проблемы из-за размера работ.

АМ: Выставка в павильоне «Карелия» – ваша идея?

ДА: ВДНХ обратились ко мне с проектом этой выставки, предложив на выбор несколько павильонов. «Карелия» лучше других соответствовала моему замыслу.

АМ: Вы знали до этого о таком регионе — Карелия?

ДА: Нет, никогда о нем не слышал, но захотел узнать побольше. Как я понял, в Карелии дерево играет большую роль и еще это регион ремесленников. Поэтому весь фасад павильона вручную вырублен из дерева. Контекст и история места меня очень заинтересовали.

АМ: Это же ваш второй приезд в Москву?

ДА: Да, первый раз я побывал здесь 6 месяцев назад.

АМ: Что удалось посмотреть?

ДА: Я здесь только наездами, по паре дней каждый раз, поэтому не так много увидел. Был в «Гараже», во всяких модных местах типа КМ20, вот съездил на один день в Санкт-Петербург. По моим ощущениям он сильно отличается от Москвы. В Москве масштаб зданий по отношению к тротуарам делает город практически непригодным для пешеходных прогулок. А в Петербурге все более комфортно.

АМ: В работах каких художников вы черпаете вдохновение?

ДА: Я много смотрю на лэнд-арт 1970-х, особенно мне нравятся Джеймс Таррелл и Майкл Хейзер. Таррелл последние 30 лет работает над огромным проектом в пустыне штата Аризона, делает произведение искусства из кратера потухшего вулкана Роден. Я также слежу за работой французского художника Пьера Юига. Я гораздо больше времени провожу, изучая другие формы искусства, например, музыку. Я долгое время работал театральным художником и сотрудничал с Мерсом Каннингемом – американским хореографом. На мои работы очень повлияло его творчество.

АМ: Каково это было – работать с мэтром, можно сказать, одним из столпов современного танца?

ДА: В основном это были работы в стиле минимализма, основанные на идеях Джона Кейджа о музыке и случайности. Поэтому Мерс работал над танцем, музыкант над саундтреком, а художник над дизайном сцены, и никто из них не знал, что делает другой.

АМ: А на основе чего вы делали свою работу? Ориентируясь на название произведения?

ДА: Не было даже названия, я знал только о продолжительности. Я мог делать все, что захочу. Главное – чтобы это не причинило вреда танцорам.

АМ: Мне кажется, в ваших работах есть что-то общее с Дали и де Кирико.

ДА: Я бы сказал, что мы все используем концепцию измененной реальности. Но я думаю, что их работы были в большей степени реакцией на определенные мировые события, горе, которое принесла Вторая мировая война. Это как бы попытка проникнуть в измененную реальность. Мои работы, особенно когда они взаимодействуют с архитектурой, заключаются не в побеге от реальности, а в преобразовании повседневного. В этом разница.

АМ: Расскажите о своей компании, Snarkitecture.

ДА: История Snarkitecture началась в 2005 году, когда у меня было первая выставка в Париже. Эди Слиман, директор Dior Homme на тот момент, предложил мне спроектировать магазин, который они строили в Лос-Анджелесе. Эди понравился мой дизайн, но архитектор, который строил здание, сказал, что это невыполнимо. Поэтому я нанял своего архитектора, Алекса Мустонена, который привел мой замысел в соответствие с реальностью. Потом мы получили еще несколько предложений, которые были связаны с архитектурой и основали Snarkitecture — проект, который находится на стыке искусства и архитектуры.

АМ: С магазина для Dior Homme и началось ваше сотрудничество с модными домами?

ДА: Да, большинство клиентов Snarkitecture связаны с миром моды – Calvin Klein, COS, Louis Vuitton.

АМ: Вы считате себя частью этого мира? Или для вас это просто работа?

ДА: Я, конечно, обращаю внимание на этот мир, у меня есть несколько друзей помоложе – дизайнеры из Нью-Йорка и Лос-Анджелеса. Но я бы не сказал, что я часть этой вселенной, скорее, я смотрю на нее со стороны.

АМ: Расскажите о своем сотрудничестве с Фарреллом, как это произошло?

ДА: Мы с Фарреллом – друзья. Я вырос в Майами и проводил там много времени. Фаррелл тоже оттуда, мы познакомились больше десяти лет назад. Ему просто нравились мои работы и мы подружились. Обсуждали коллаборацию в течение многих лет и в итоге представилась возможность что-то сделать вместе. После смерти Мерса Каннингема я начал тесно сотрудничать с молодым хореографом, который был танцором в труппе Мерса – Джоной Бокером. В отличие от Мерса, у Джоны противоположный подход – в его пьесах танцоры непосредственно взаимодействовали с моими объектами. Фаррелл написал музыку для пьесы Rules of the Game, премьера которой состоялась в Далласе. Фаррелл во многих отношениях очень скромный, но если он посвящает себя какому-то делу, он полностью в него погружается.

АМ: А как получилась знаменитая скульптура Фаррелла?

ДА: Он курировал выставку в Париже, которая была посвящена одному из его альбомов. Я сделал скульптуру из битого стекла в человеческий рост.

АМ: Что вам сказали друзья, когда узнали, что вы делаете выставку в России?

ДА: В США сейчас есть повышенный интерес к России, даже увлеченность. Ситуация сильно изменилась за полтора года, с тех пор как я начал этот проект. Сейчас новости просто переполнены сюжетами о выборах, это просто сумасшествие какое-то. Русские, кажется, не так озабочены всей этой историей. А к моей выставке есть интерес просто потому, что она в России.

АМ: Эта ситуация как-то отражается в ваших работах?

ДА: Мои работы не политические, это не высказывания на какие-то актуальные темы. В каком-то смысле, мои работы не имеют смысла как такового. Думаю, мне интересно сделать именно такую выставку в этот политизированный период.

АМ: Что вы имеете в виду, когда говорите, что ваши работы не имеют смысла как такового?

ДА: Ну, люди часто спрашивают, что я хотел сказать той или иной работой. Но часто у работы нет конкретного значения, есть только несколько потенциальных. Для меня эти работы существуют как будто во сне, в них что-то невозможное или нелогичное становится материальным и реальным. Здесь полностью белое пространство и на этом фоне белые работы не так бросаются в глаза, они в каком то смысле спрятаны. Но когда их замечаешь, они могут показаться немного жуткими, особенно детям. Работы одновременно вызывают беспокойство и гипнотизируют зрителя. И эта комбинация для меня — самое важное.