Полунищий щеголь и неудачливый повеса, написавший главную поэтическую книгу Франции. Шарлю Бодлеру — 201

С самого детства судьба Шарля Бодлера была омрачена расставанием и вынужденным изгнанием — во всяком случае, именно такой характер он придавал сложившимся обстоятельствам. Он родился в 1821 году в по-своему неравной семье: матери, Каролине Дюфаи, было 27 лет, а отцу, Франсуа Бодлеру, — уже 62. Когда Шарлю еще не исполнилось шести, Франсуа умер — и за этим несчастьем последовала череда событий, увеличивавших разрыв между Шарлем и его матерью. Совсем скоро Каролина вышла замуж во второй раз, за военнослужащего Жана Опика, и это своеобразное предательство Шарль никогда не смог простить — и в особенности он не смог простить, когда тиранический Опик направил одиннадцатилетнего мальчика на обучение в коллеж вдалеке от дома.

Тональность отношений Шарля и Каролины была задана еще тогда: беспокойный в проделках и ленивый в учебе, он писал матери жалостливые письма с просьбами простить и забрать его домой. «Вы разочаровались во мне как в сыне, недостатки которого невозможно исправить, для которого все безразлично, который проводит свое время в лености, ко всему безучастен, апатичен и у которого не хватает смелости взять себя в руки», — говорил он в письме, и если не знать дату, это детское послание вполне можно спутать с исповедью тридцатилетнего Шарля. Жертвенная интонация сохранилась и спустя десять, и спустя двадцать лет — в письмах к матери он завышал собственные долги, преувеличивал тяжесть недугов и неизменно винил именно Каролину в постоянных бедах.

Бодлеру зачастую приписывают неизжитый эдипов комплекс, в своей обиде и стремлении привлечь внимание он вел себя как неуемный любовник: в конце концов, когда Жан Опик умер в 1857 году, Шарль вполне серьезно предложил себя в качестве кандидатуры на роль третьего мужа для Каролины. Впрочем, Жан-Поль Сартр в этих отношениях видел скорее чрезмерное обожествление родителей, при котором Бодлер наделял себя ролью лишенного свободы зверька — ролью, способной усмирить нелогичное и всегда несправедливое мироздание, в котором поэт безуспешно искал удобное место.

«Шестой по французскому, четвертый — по греческому, первый — по латинским стихам» — Бодлер учился неравномерно, но уже тогда нашел себя как юного поэта и запойного чтеца. В 18 лет он даже писал полковнику Опику с просьбой выделить 30 франков в месяц на услуги репетитора по философии и древнегреческому. Тем не менее специализацию за Бодлера выбрал отчим — он с трудом получил степень бакалавра права, однако ни продолжать образование, ни работать по специальности он не стал. Вместо этого поэт завел дружбу с молодыми литераторами, быстро завоевал статус завсегдатая злачных парижских заведений, а остатки наследства оставлял в чулках местных гетер. Любая институция сковывала Бодлера, будь то школа, университет, академия или «приличное общество». К двадцати одному году у Шарля Бодлера накопился сомнительный послужной список: прерванная поездка в Индию, болезненная связь с креолкой Дюваль, унизительный контроль средств господином Анселем, первые критические заметки и неизлечимый сифилис.

Женщины занимали Бодлера ничуть не меньше, чем поэзия. Она — источник скверны и сакрального одновременно, потому поэт постоянно метался между ненавистью, презрением и обожествлением. У него было несколько любовных интересов: и уже упомянутая статистка Жанна Дюваль, и дама высшего света Аполлония Саботье, и «женщина с зелеными глазами», актриса Мари Добрен. Каждая была по-новому воспета Бодлером, но его муза — это, по аналогии с одноименным стихотворением, «Продажная муза», поэтому любовь и творчество всегда рифмовались с проституцией и нравственным разложением. В «Моем обнаженном сердце» Бодлер удивлялся, зачем женщины ходят в церковь — о чем они вообще могут говорить с Богом? Женщины в мире Бодлера — животные, они — источник сладострастия, а сладострастие — грех, которому он намеренно и с завидной регулярностью поддавался.

Поэзия Бодлера — поэзия фланирования и расщепления. «Байронический» звучало как оскорбление, его задача как литератора — преодолеть господствующий романтизм, найти новый способ диалога и новую форму, о которой и вовсе забыли певцы устаревших догм. Он изучает неизученное и восхищается безобразным: пишет о воздействии каннабиноидов в «Поэме о гашише» (1858) и ассоциирует с распустившимся цветком гниющую тушу лошади в стихотворении «Падаль» (1857). Эстетизация зла, вскрытие гнойников человеческого характера, вызов большинству — в середине XIX века Бодлер наметил ту философскую траекторию, которая позже восхитит и Ницше. У питающегося двойственностью поэта обязательно должен быть свой двойник — таким Бодлеру виделся Эдгар По. Прекрасно владевший английским языком, французский поэт сделал несколько переводов американского писателя и фактически представил его европейскому литературному сообществу. Бодлер и сам хотел обратиться к прозе: таким получился сборник из 50 коротких стихотворений «Парижский сплин», черновик автобиографии издан под заглавием «Мое обнаженное сердце», а литературоведы спорят, в каком из набросков таился замысел главного, но нереализованного романа.

Крах, неудачи, нищета — все это гармоничные элементы, поддерживающие стиль жизни и текстов Бодлера. И даже среди них Бодлер всегда был денди. Не франтом, щеголем или парижским пижоном: бодлеровский дендизм — многослойная теория, а не эстетическая директива. Его дендизм «граничит со спиритуализмом и стоицизмом», дендизм — почти религиозное учение, которому отчаянно следовал поэт. Искушение злом — главное искушение денди, которому он вынужденно поддавался, как поддавался и Женщине (кстати, полной противоположности денди в силу ее природной вульгарности), ведь инаковость возвышала денди над безликой толпой. Больше всего Бодлера как денди отталкивали пошлость и вульгарность, он презирал Жорж Санд, ненавидел шаблонных редакторов, почти всю современную литературу, за редким исключением, и господствующий дух буржуазии.

И все же внешние атрибуты, которые он называл «лишь символом аристократического превосходства духа», никогда не оставляли Бодлера: венецианский бархатный камзол, высокий цилиндр, пудра на лице, длинные ногти и начищенные туфли — он был очарован английской модой и не упускал возможности выделиться в толпе городских фланеров. Известно, что однажды Бодлер явился к журналисту Максиму Дюкану с зелеными волосами. Приятель упорно игнорировал экзотическую прическу поэта, поэтому тот не сдержался и спросил: «Вы не находите ничего необычного во мне?» Дюкан же с завидной непосредственностью ответил: «У всех волосы более-менее зеленые. Если бы вы пришли с небесно-голубыми волосами, вы бы могли меня удивить, а вот зеленые — да таких полно под парижскими шляпами». Шалость не удалась, а Бодлер в следующий раз попытал удачи, обрившись наголо.

Неизвестно, обратили бы на себя внимание «Цветы зла», не окажись они в центре судебного процесса в 1857 году — впрочем, скандал был верным спутником поэта на протяжении всех 46 лет. Меньше чем через два месяца после публикации сборника поэт был привлечен к суду за оскорбление религии. Бодлер, собиравший стихи больше 15 лет, не встал на яростную защиту, проводя аналогию с фиглярством: судить автора за поэзию — это то же самое, что судить актера за проступки его персонажей. Приговор оказался достаточно мягким: его обвинили только в оскорблении общественной морали и добронравия, назначив штраф в 300 франков и запретив шесть стихотворений. В тот же год Бодлер написал прошение императрице с просьбой отменить штраф — и тот действительно был сокращен всего до 50 франков. Однако именно клеймо «Цветов зла» преследовало Бодлера до конца жизни: они стали как центральным местом его творчества, так и главной трещиной в биографии.

При кажущемся идейном отшельничестве поэта он был в удивительной степени прагматичным: чего только стоит его попытка попасть в ряды академии, которая, очевидно, не увенчалась успехом. Бодлер, противник посредственностей и морализаторского искусства, наносил визиты академикам и писал им льстивые письма — он все же заручился поддержкой Сент-Бёва и Виньи, но за десять дней до выборов сам потребовал вычеркнуть свое имя из числа претендентов, осознав наконец бесперспективность этой авантюры. Бодлер снова был свободен в выражении отвращения ко всем представителям господствующей морали — эта современность отталкивала его гораздо больше, чем собственная бесчестная репутация.

Бодлеру была чужда политика. Вдохновленный в юные годы Жозефом де Местром, он отвергал Просвещение, революцию и тиранию общественного мнения. Единственный его революционный призыв, когда в 1848 году Бодлер действительно оказался на баррикадах: «Долой генерала Опика!» И этот призыв направлен не столько против политической власти, сколько против субъективной власти над собой — власти человека, укравшего место отца и, главное, его мать. И в этом звучит постоянный жест Бодлера — не протест, но провокация. В 1865 году, когда поэт вынужденно переехал в Бельгию, скрываясь от кредиторов и надеясь поправить здоровье и финансы, Бодлер писал: «Я прослыл здесь за агента полиции (очаровательно!) (из-за этой расчудесной статьи, что я написал о шекспировском празднестве), за педераста (я сам распространил этот слух; и мне поверили!), потом прослыл за корректора, присланного из Парижа, чтобы править гранки непристойных сочинений. Придя в отчаяние оттого, что мне во всем верят, я пустил слух, будто убил своего отца и потом съел его».

Вопреки распространенному заблуждению, Бодлер никогда не был клинически зависим от наркотиков: он искал себя в физических экспериментах и нравственном падении, действительно спускал все средства на бордели и дурман. «Опьяняйтесь непрерывно!» — звучал поэтический призыв Бодлера, который в опиуме и абсенте искал источник сближения то ли с божественным, то ли с потусторонним, то ли и вовсе с демоническим. В 1860 году он написал «Искусственный рай» — книгу, исследующую действие опия и гашиша. И даже по названию понятно: для Бодлера наркотики — не плотская слабость, а одна из граней онтологического познания. Если при жизни нельзя оказаться в раю, значит нужно воспроизвести рай на земле. Наркотическое опьянение — суррогат Эдема, возможность приблизиться к божественному через грех, ведь, как известно, для Бодлера падение и Зло — лучший способ встречи с вечным. Похожую функцию в мировосприятии поэта выполнял алкоголь, но эта пагубная страсть сказалась на развитии болезни, поэтому строчки из стихотворения «Флакон» звучали почти пророчески (пер. В. Рождественского):

Когда из жизни я уйду, забыт друзьями,

Пусть, как флакон, меня оставят в пыльном хламе,

Как высохший флакон с мутнеющим стеклом,

Где виден трещины змеящийся излом.

Твоим я гробом стал, чудесная отрава,

Хранителем чумы, таящейся лукаво.

Яд, посланный с небес, тот ангельский ликёр,

На протяжении всей жизни Бодлер говорил, что предчувствует катастрофу, а по мнению Сартра, он и вовсе сознательно из года в год делал такой выбор, который скорее приведет его к падению, чем спасет. После скандала с «Цветами зла» вокруг поэта становилось все меньше людей — он не искал компании и, кажется, действительно предпочитал одиночество, тем не менее в 1860-е он все чаще писал матери, почти засыпая ее исповедальными посланиями. Материальное положение Бодлера близилось к нищете, затея с местом в академии с треском провалилась, а мечты о заработке на критических статьях разбились. «Много желаний испытал я в своей жизни. Не знал я желания выблеваться и не впадать в нищету», — писал он в 1866 году.

Поэтическое обращение Бодлера — это обращение и к Богу, и к Дьяволу. «Существует ли что-нибудь, если так можно выразиться, более католическое, нежели Дьявол?» — звучал его риторический вопрос в адрес критиков «Цветов зла», поголовно находивших сборник оскорбительным для веры. И снова двойственность: человек не может взывать только к одному, его желание возвыситься — это молитва к Богу, а естественное желание опуститься — это молитва к Дьяволу. Бесноватость созвучна христианскому экстазу, и Бодлер никогда не боялся открыто заигрывать с темой — например, в тексте «Одержимый» (пер. Эллиса):

Ты — розовый рассвет, ты — Ночи сумрак черный;

Все тело в трепете, всю душу полнит гул, —

Я вопию к тебе, мой бог, мой Вельзевул!

Но Бодлер не был сатанистом, не был он и гомосексуалом или революционером — он бесконечно эпатировал окружающих и примерял маски: будь то маска денди, женоненавистника, апаша, расточителя или аскета, маска, которую выбирал он, или маска, которой награждали его другие. Каждая из масок поэта — новый надрыв и способ познания, в каждой трагедии Шарль Бодлер искал источник вдохновения, почти намеренно проверяя себя на прочность. Грани его фигуры конфликтовали между собой и часто противоречили друг другу, и на этих столкновениях рождался главный парадокс — парадокс гения и отщепенца. Именно на этом выстраивалась подлинная самость Шарля Бодлера. Даже его бедность была двойственной и алогичной: наследник достойного рода, он почти всю жизнь прожил в долг.

Когда в юности Бодлер попытался заколоть себя, на самом деле он уже несколько лет как болел сифилисом. В последние годы жизни поэта мучали боли в суставах, мигрени и жар, и в конце концов болезнь настигла его в 46 лет — 4 февраля 1866 года Бодлер упал в обморок на ступенях церкви Сен-Лу в Намюре. За этим днем: паралич, афазия, рассеянная мысль, сбивчивые письма чужой рукой. Снедаемый болезнью и в изломанном сознании, он умер 31 августа 1867 года в 11 утра в больничной комнате, украшенной двумя полотнами Мане. «Цветы зла» были реабилитированы в судебном порядке — но уже в 1946 году.