«Если бы не Сокуров, этого фильма просто не было»

Как рассудить между собой эти фильмы, какие из них считать искренними и сочувствующими, а какие спекулятивными и озлобленными — непонятно. Хочется просить помощи у классиков. У Пушкина есть строчка: «Нет истины, где нет любви». Из всех фильмов, связанных с Россией, больше всего любви, человечности, понимания и боли нашлось в «Тесноте» — дебютной полнометражке 26-летнего Кантемира Балагова.

Вступительные титры фильма предупреждают, что все, что случится на экране — правда. На дворе 1998 год, место действия — кабардино-балкарский Нальчик, где из двух еврейских семей похищают молодых жениха и невесту. Родители мальчика пытаются собрать деньги на выкуп, но сталкиваются с равнодушием и хищничеством соплеменников. Его сестра старается помочь, но у нее собственная трагедия: ее возлюбленный — кабардинец, а такие отношения не примут ни кавказцы, ни евреи.

Почти 10 лет назад фабулу «Ромео и Джульетты», чтобы описать связь русских и кавказцев, уже использовал фильм «Россия-88» — но в утрированной, нереалистичной форме. В «Тесноте» все иначе: каждый кадр здесь вызывает доверие, а интенсивность переживаний, плотность событий и достоверность актерской игры и мотиваций героев таковы, что картину можно легко представить не только в «Особом взгляде», но и в основном конкурсе — тем более что тот в этом году оказался совсем вальяжным.

«Теснота» перестает быть целостной лишь в финале — есть ощущение, что авторы не могли решить, где ставить одну жирную точку. Но и в многоточиях не рассыпались: долгая концовка лишь добавляет к происходящему еще одно измерение смыслов. Картина, несмотря на свою жестокость, мрачность и чувство безысходности, наследует гуманизм Сокурова. Но не копирует его стиль. У начинающего режиссера Балагова есть и свои находки. Например, он использует нетипичные для кино пропорции кадра 4:3, чтобы теснота человеческого общежития ощущалась каждую секунду. Такая плотность мизансцен выполняет еще и терапевтическую функцию, выталкивая зрителя вовне. Иначе ему стало бы совсем больно и страшно.

Как и якутский «Костер на ветру», победивший на фестивале «Движение» в Омске, «Теснота» удивляет не только своей энергетикой и отвагой, но и компетентностью: это очень хороший фильм без каких-либо скидок. Так что даже не получив приз от жюри «Особого взгляда» во главе с Умой Турман, фильм стал сенсацией. А московскую актрису Дарью Жовнер и кабардино-балкарского режиссера Кантемира Балагова — можно назвать большой надеждой для всего российского кино.

С одним из них нам удалось поговорить в Каннах.

Кантемир Балагов на Каннском фестивале

Сколько интервью вы уже дали? Кто вами больше интересуется — российская или западная пресса? Уже читали отзывы?

Насколько я знаю, пресс-агент не ориентируется на Россию, так что с соотечественниками мы почти не общались. В основном только французы и международная пресса. Я даже не знаю, откуда они: мы просто сидели с Дашей (Дарья Жовнер, исполнительница главной роли. — Правила жизни), к нам подходили люди — это был какой-то конвейер. Кажется, показ прошел удачно, но главное, что меня радует, — это то, что история получилась универсальной, и европейский зритель в ней кое-что понял.

Вам удалось посмотреть другие фильмы из программы «Особый взгляд»? Что понравилось больше всего?

К сожалению, нет, но я слышал очень хорошие отзывы про «Вестерн», и я с самого начала почему-то был уверен, зная актеров и фактуру, что он станет главным фаворитом «Особого взгляда». Видимо, так и есть (премию «Особый взгляд в Каннах получил иранский фильм "Человек чести". — Правила жизни).

В финале «Тесноты» есть титр, в котором говорится, что вы не знаете о дальнейшей судьбе героев. Тогда позвольте спросить — а что бы могло с ними случиться? Какая судьба ждала бы еврейскую девушку и кабардинского парня, если бы они поженились?

Ну, она в любом случае не вышла бы замуж за него, потому что в отличие от Илы Залим не способен переступить через национальные и религиозные рамки — в этом отношении еврейские женщины намного сильнее кавказских мужчин. Он бы не переступил через своих родителей, которые тоже были бы против. И отчасти моя героиня это понимает.

Мне как раз интересно про финал. У вас были разные варианты? Версии, где нужно остановиться, в какой момент?

Нет, мы еще на стадии сценария понимали, где и какой должна быть концовка, потому что нам Александр Николаевич всегда говорил, что финала может быть два — либо действенный, либо словесный. И мне почему-то показалось, что нужно остановиться на слове — потому что им можно сделать намного больнее, чем действием.

Расскажите про своих актеров. Как вы их нашли?

Актеров нам помог найти наш кастинг-директор Владимир Голов. Он проделал просто невероятную работу — кастинг был очень сложный. Дашу Жовнер мы нашли в Москве. Она окончила МХАТ, студию Рыжакова. И это ее дебют в кино, не только полнометражном. Мать и отца играют питерские театральные актеры, а Венеамин Кац (исполнитель роли Давида) вообще по профессии повар, но с актерским опытом — насколько я знаю, снимался у Алексей Германа-младшего.

Кантемир Балагов и Дарья Жовнер

Мне понравилось, как вы создали тесноту в кадре, сузив экран. Как вам пришла идея использовать такую камеру? Это ваша идея или Александр Сокуров посоветовал?

Нет, это моя идея. Я изначально знал, что это будет 4:3, потому что мне нужна была теснота и мне были нужны лица. В этой истории мне важен человек, максимальная концентрация на герое.

Какой у фильма бюджет и в каких пропорциях его финансировали Ленфильм, «Пример интонации» (фонд Александра Сокурова. — Правила жизни) и частные инвесторы?

Я, если честно, не знаю, это надо спросить у продюсера. Но главный инициатор и главный в плеяде всех участников — это, конечно, «Пример интонации». Если бы не Александр Николаевич и не директор фонда Николай Янкин, то этого фильма просто не было.

Расскажите о работе школы Сокурова и фонда «Пример интонации» в Нальчике. Как много времени мастер проводил с вами и сколько фильмов вы уже сняли?

Этой мастерской уже нет — наш набор был единственным. Александр Николаевич приезжал к нам по два раза в месяц. Он запрещал нам смотреть свои фильмы, учил нас быть профессионалами и изо всех сил прививал нам любовь к литературе. Он считает, и я с ним абсолютно согласен, что в литературе уже всё есть — характеры, герои, персонажи, истории, все коллизии и конфликты.

А почему он запрещал смотреть свои фильмы?

Потому что он не хотел выпускать двенадцать новых Сокуровых. Он хотел, чтобы каждого из нас был свой почерк, чтобы мы научились думать и были свободны в кинематографическом пространстве. Он невероятный человек, потому что он сейчас занят тем, чтобы каждого своего студента выпустить с дебютом. Мне кажется, это подвиг, потому что на самом деле он не обязан этого делать.

Александр Сокуров будет набирать вторую группу учеников в Нальчике или этот проект завершен?

Мне кажется, что Александр Николаевич отчасти жалеет о том, что набрал наш курс, потому что во многом мы не оправдали его надежд. Где-то есть и неблагодарность. Насколько я знаю, Александр Николаевич не планирует, но он такой непредсказуемый человек, что все возможно. Но точно не на Северном Кавказе, потому что в людях он разочаровался.

Есть ли какие-то темы, которые были табуированы в вашей школе — и которые Сокуров ни за что не стал бы поддерживать?

До учебы в мастерской я снимал сериал, который был в стиле Тарантино, немного жесткий. И Александр Николаевич, когда я поступал, сказал: «Если ты будешь снимать насилие, то не будешь у меня учиться». Теперь я понимаю, почему он это сделал, — и благодарен ему, потому что очень важно воспитывать себя изнутри. Если у режиссера нет внутренних рамок, то ничего хорошего не выйдет.

Когда Сокуров посмотрел фильм, он критиковал вас? Были правки по его совету?

Первое впечатление у него было положительное. Но, как и у любой первой сборки, были какие-то замечания. Изначально фильм длился 2 часа 30 минут, так что мы сильно его сократили. Когда я посмотрел его на большом экране в Каннах, то понял, что нужно было сокращать еще. Но, видимо, я просто уже устал от фильма, потому что посмотрел его раз сто. Еще были замечания по монтажу, темпоритмике и по звуку. Во многом я с Сокуровым согласился, что-то мы исправили, что-то исправить не удалось.

Месяц назад на фестивале «Движение» в Омске победил дебютный фильм молодого режиссера Ани Крайс — русской девушки, какое-то время жившей в Германии. Фильм у нее тоже про чеченскую войну и про Россию на рубеже веков. Почему ваше поколение вдруг берется за эту тему?

Я не знаю, откуда такая тенденция. Мы не в сговоре (смеется). Но у меня есть острое ощущение, что у каждого человека есть место памяти, какой-то отрезок, к которому ты всегда будешь возвращаться в течение всей жизни. У меня это 1990-ые. Я был ребенком, поэтому воспоминания слегка обрывочные, но ощущение места памяти во мне очень сильно. Почему-то мне хочется туда возвращаться. Надеюсь, нам удалось передать дух времени в фильме. А что касается темы войны — это то, чему нужна рефлексия. Которой, к сожалению, нет, потому в регионах нет никакого кинопроизводства, а центральная часть России просто не заинтересована.

Вы используете записи казни русских солдат в Чечне. Вы спорили о том, нужно ли их вставлять или это решение было однозначным?

Это было однозначное решение, прописанное в сценарии. Я понимал, что это необходимо, чтобы передать контекст времени и географии, чтобы зрители, особенно европейские, понимали, где мои герои живут, почему у них такие характеры и почему они все время находятся в ожидании войны.

Главный вопрос, по которому не могли сойтись СМИ в 1998 году, — это как называть палачей на видео. Террористами или повстанцами? Какой термин использовали бы вы?

А я бы никак их не называл. Мне кажется, таких людей даже обозначать нельзя. Я бы точно не называл их мусульманами, потому что это точно люди немного другой религии. Я бы вообще не обозначал их, потому что они просто не имеют права на обозначение.

Какой реакции вы ждете от молодых русских и кавказцев, которые его посмотрят?

Мне кажется, зрителям на Кавказе не понравится фильм, но я очень, я просто безумно хочу, чтобы он тронул их сердца. Ведь, как бы высокопарно это ни звучало, в своем фильме я никого не осуждаю. Александр Николаевич привил нам любовь к литературе, а литература — это в первую очередь гуманизм, и любого персонажа, человека надо любить. Я очень не хочу обострения никаких конфликтов. Но кто-то неизбежно их найдет: я уже читал отзывы зрителей, в которых чеченцев называли «чехами». Это лишний раз подтверждает, что в России есть межнациональная рознь и конфликт. Хочется примирения, но я не верю в то, что кино способно изменить мир.

Вы готовы к тому, что ваш фильм рассердит многих на Кавказе?

Я готов, конечно. Я жду критики и немного даже опасаюсь. Но все-таки, очень надеюсь, что моя республика готова к этому фильму, и мне будет очень обидно, если окажется иначе. Я не так беспокоюсь за центральную часть России, если честно. Мне важнее, чтобы отклик пошел по Северному Кавказу, потому что люди там черствые, очень жесткие внутри. А хочется доброты, потому что это очень горячая точка, и она может стать еще горячее.

На какие еще фестивали вы отправляли ваш фильм?

Александр Николаевич сразу начал с европейских фестивалей. А об «Особом взгляде» и Каннах я узнал только после официальной пресс-конференции. И для меня это было шоком, я думал, меня хотя бы предупредят...Оказывается, мне прислали письмо на старую почту, которую я уже давно не проверяю.

То есть, вы узнали вместе со всеми. Какие были эмоции?

Была буря эмоций, конечно. Представьте себе, парень из Нальчика, из семьи, которая не имеет никакого отношения к кинематографу, без связей, не считая Александра Сокурова — это был решительный поворот в моей жизни.

Сейчас много говорят о буме якутского кино в России. Как думаете, возможна такая же творческая вспышка в Кабардино-Балкарии и вообще на Кавказе?

Я бы очень хотел, чтобы этот бум произошел. И я надеюсь, что московская киношная среда сместит акцент с центральной части на регионы, потому что там есть невероятные авторы. Режиссеры из центральной России — рафинированные, зацикленные на себе и своей среде, в регионах работы у ребят намного лучше. К сожалению, в Северном Кавказе ничего не делают, чтобы развивать кинематограф. Никто не заинтересован в этом. Потому что там есть своя иерархия, и люди зациклены только на заработке, и никакого культурного бэкграунда там нет.

У вас в фильме один герой спрашивает: «Почему Россия всегда находится в состоянии войны?». У вас есть у самого ответ на этот вопрос?

Нет. Я не знаю, почему.

Сокуров запрещает вам смотреть его фильмы. Но вы же не послушались, да?

(смеется) Да, конечно, я смотрел. Мой любимый фильм — это «Отец и сын», потому что это настолько тактильное и светлое, чувствительное кино, что мне просто не с чем сравнить опыт, полученный от его просмотра.

А вы уже решили, о чем будет ваш следующий фильм?

Да, я хочу снимать историю, не относящуюся к Северному Кавказу. Про девушку, которая вернулась с фронта во время Второй мировой и пытается начать новую жизнь, но у нее это не получается. Не получается — потому что, на мой взгляд, жить в послевоенное время и выживать намного тяжелее. Я опираюсь на рассказы Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо» и по крупицам собираю некоторые мотивы из рассказов Платонова. У него, мне кажется, невероятные персонажи, и показать их в кино — это очень интересно. Посмотрим.

Я как раз удивлялся, почему нет ни одной какой-то даже отстранённой экранизации «Цинковых мальчиков» Алексиевич. Там столько историй.

Да. Или «Счастливая Москва» Платонова. Его сила в слове, поэтому, наверное, его очень сложно экранизировать. Кажется, это удалось только Сокурову, потому что я не знаю других фильмов по Платонову.