Как Джош Транк и Том Харди переосмыслили биографию Аль Капоне: интервью с режиссером фильма «Лицо со шрамом»

Кроме Харди роли в «Капоне» исполняют Мэтт Диллон, Кайл Маклахлен и Линда Кардинелли. «Капоне» – головокружительный, сумасшедший фильм. Он напрягает и ужасает. Местами он превращается в гонзо – например, в эпизоде, когда герой Харди, мрачный гангстер со шрамом во все лицо, подпевает Трусливому Льву в «Волшебнике Изумрудного города», или – не снимая подгузника и не вынимая изо рта сигары, которая больше бы пошла Багзу Банни, – расстреливает родных и друзей из позолоченного автомата Томпсона. Можно было бы сказать, что история о человеке, находящемся на последнем издыхании и мучимом своим прошлым, для Транка очень личная. Последние дни Капоне полны кошмаров и обвиняющих призраков (Джош замечает, что «сам фильм как будто страдает деменцией»). Но прежде всего это доказательство того, что даже однажды оступившись на съемках блокбастера, Транк остается исключительно сильным режиссером и сценаристом. В преддверии премьеры мы поговорили с ним о том, как он собирал себя по частям после своего марвеловского провала, как в последнем фильме он смешивал факты и вымысел, и о том, каково это – работать с неукротимым Харди.

История с «Фантастической четверкой» и «Звездными войнами» подошла к концу, испытания позади. Чувствуешь облегчение от того, что у тебя наконец вышел новый фильм? Тебя не удивляет, что все связанное с двумя предыдущими картинами так активно обсуждалось?

Ну, у меня смешанные чувства. После выхода «Четверки» мне пришлось ходить к психотерапевту, и это был лучший врач в моей жизни. Вместо того чтобы заставлять меня погружаться в воспоминания и весь этот ужас заново переживать, он просто спрашивал: «А что вы чувствуете прямо сейчас? Забудьте о прошлом – что вы чувствуете?» С тех пор я стараюсь придерживаться этой схемы. Особенно сейчас. Новый фильм же выходит.

Потом, вокруг эпидемия, которая весь мир перетряхнула, и мне, честно говоря, неловко признаваться, что я чувствую себя прекрасно, потому что фильм мне очень нравится. Я его монтировал. Это не впервые – я уже монтировал фильмы, которые мне очень нравились и которыми я потом гордился. «Хроника», моя первая картина, – там я тоже был очень глубоко погружен в процесс монтажа, работал вместе с Эллиотом Гринбергом. Чтобы я ни делал в своей жизни, рано или поздно наступает момент, когда я не могу больше видеть дело рук своих. «Капоне» я смотрел долго, много, сначала до конца и от конца к началу, и вдруг понял, что мог бы смотреть этот фильм дважды в день до конца жизни. Я его обожаю. Я сделал его так, чтобы самому от него зафанатеть, и мне не терпится показать его другим людям и узнать, за что они его полюбят.

Еще до начала съемок я рассчитывал, что если все получится, это будет своего рода оправданием: смотрите, я все-таки хороший режиссер, а не полное дерьмо, как вам кажется. Я надеялся, что получится оправдаться. Но в итоге получилось так хорошо, что я совсем перестал думать об оправданиях. У меня ощущение, что это полная перезагрузка. Перерождение – это слишком громко звучит и похоже на кокетство. Но в определенном смысле я действительно переродился и поменял свои отношения с кинематографом. Потому что когда ты снял что-то объективно плохое, и все это знают, смотреть потом другие фильмы тяжело – появляется ощущение, что ты этого не достоин, потому что подвел кинематограф как таковой. «Капоне» мне кажется уникальным вкладом в индустрию. Я надеюсь, фильм вдохновит молодых людей взять камеру и попытаться сделать что-то новое.

Получается, мораль твоих приключений такова: ты все-таки сохранил любовь к кинематографу и желание им заниматься. Да?

Не люблю говорить, что у меня посттравматический синдром, я все-таки не ветеран войны, и хоронить боевых товарищей мне не приходилось. Меня всего-то унизили в социальных сетях [смеется]. Это было худшее, что со мной произошло. Довольно сюрреалистический опыт – потому что, как и многих, особенно в киноиндустрии, меня травили в школе, и в детстве я чувствовал себя изгоем. Но когда тебя травят в реальной жизни, происходящее хоть как-то связано с реальностью. Когда это происходит в соцсетях, то вроде бы и не считается, но ощущается самой настоящей травлей, и от этого ты только сильнее сходишь с ума. Так что да, у меня был посттравматический синдром, от которого я отходил три года. Потом он как будто растаял.

На подготовку к «Капоне» у меня было достаточно времени. Когда я писал этот фильм, я будто изгонял все странные чувства, которые у меня накопились. Капоне в фильме – человек, у которого вся жизнь позади, он не живет в настоящем. Мы впервые видим героя таким обаятельным дедушкой, который возится с детьми на День благодарения, и все его любят. Потом он остается один, включает радио – а там радиопостановка про него, довольно мрачная – оказывается, что он совсем не тот человек, каким кажется окружающим. Мало того, настоящим он не нравится даже себе и не хочет оставаться наедине с собой. Примерно так я себя и чувствовал.

Можно сказать, что благодаря «Капоне» мне удалось осмыслить и проработать свой опыт с помощью искусства. Собственно, весь фильм – попытка показать людям этот процесс. Думаю, это одно из лучших качеств кинематографа: мне не обязательно было снимать фильм о себе, я снял оКапоне, и теперь любой человек может спроецировать на персонажа свои личные травмы, сожаления о прошлом и прошлые жизни.

В разгар конфликта ты намекал на существование режиссерской версии «Четверки», но ведь на самом деле ее не было? Можешь рассказать о том, как могла бы выглядеть альтернативная версия фильма? Или на что мог быть похож тот твой проект про Бобу Фетта?

Тут есть два момента. Во-первых, я подписал такое количество NDA, что с моей стороны будет юридически опрометчиво вдаваться в детали. Во-вторых, могу рассказать о том, что я чувствовал, когда все это происходило, и о том, как все это развивалось. Но что касается работы других людей и всего, что защищено NDA, которые мы подписывали, говорить об этом было бы безответственно.

Несмотря на наши творческие разногласия могу сказать, что, все, кто работал над «Четверкой» – от главы Fox Хатча Паркера до продюсера и сценариста Саймона Колберга, конечно, хотели, чтобы фильм получился. Оглядываясь назад, могу сказать, что я тогда очень рассердился. В тот момент мне казалось, что меня лишили чего-то, что принадлежало мне по праву, той версии фильма, которая мне безумно нравилась и в которую я вложил всего себя. Но я бы не стал повторять сейчас то, что говорил тогда. Я начал уважать Саймона, Хатча и Эмму (Эмма Уоттс, директор по производству Fox) и всех остальных членов команды, потому что понял – они тоже хотели, чтобы фильм удался. Просто по-другому представляли себе результат.

В итоге получилось объективно плохо, и они тоже это поняли. Так что с моей стороны будет неправильно сидеть тут пять лет спустя и рассказывать, что они были неправы. Не то что бы я был прав сам. Я был неправ – тут мы с ними сходимся. Но я надеялся, что раз уж крупная студия поставила на режиссера с оригинальным подходом, то она будет поддерживать его и оценивать конечный результат.

В фильмах подобного жанра нужно так много компьютерной графики и тому подобных вещей, которые я не мог сделать без поддержки студии, что половину версии, которую я смонтировал, просто невозможно смотреть. Да это теперь и не важно. Я рад что Marvel и Disney нашли способ перезапустить этих героев, и теперь их полюбят все. Я еврей и всегда считал Стэна Ли своего рода еврейским Уолтом Диснеем. Обожаю Стэна Ли. Мне выпала честь несколько раз пообщаться с ним, мы переписывались. Он был прекрасным, очень добрым, тонким человеком, и я надеюсь, что однажды на экраны выйдет фильм о фантастической четверке, который всем понравится, и герои, придуманные Стэном, останутся в веках.

Трудно ли было запустить проект «Капоне» после всех проблем с «Четверкой»? Тебе оставили право финального монтажа?

Проект случился благодаря участию Тома Харди, благодаря тому, что Харди поддержал мое видение. Мы сработались сразу после встречи, и этого было достаточно, чтобы заинтересовать всех, кого нужно было заинтересовать. Можно сказать, они заинтересовались мной даже сильнее, чем до «Четверки». За что я их совершенно не виню.

У меня было право финального монтажа, да. Прошлым летом мы показали версию, которую я смонтировал, некоторым прокатчикам – не знаю, может быть, она выглядела слишком смелой, но фильм не взяли. После этого студия захотела, чтобы материалом занялся другой монтажер, несмотря на то, что мы оговаривали финальный монтаж, несмотря на то, что я столько сделал для этого проекта. Я решил, что устроить скандал я всегда успею. Подумал: действительно, пусть поработает другой профессионал, увидим, что получится. Результат меня не убедил. Получился совсем другой фильм, который не нравился мне и не понравился бы зрителям. В итоге все участники проекта – Том Харди, студия – единогласно признали, что моя версия – тот фильм, который мы собирались снимать, и что мы должны довести дело до конца, даже если крупные прокатчики нас не поймут.

Именно поэтому я рад, что в проекте участвовала Vertical. Они поверили в идею. Все, что мне пришлось поменять, – название, с «Фонзо» на «Капоне». Я это переживу – монтаж ведь мой, и фильм им понравился.

Действие фильма происходит в голове у главного героя. Откуда ты брал материал для сценария, особенно для самых галлюцинаторных сцен?

Я неплохо знал историю Капоне еще до того, как сел за сценарий – из книг, разных документалок. Я более-менее представлял себе его жизнь. «Капоне» скорее фильм про опыт деменции, чем биографический портрет знаменитого гангстера. Я знал, конечно, что не могу придумывать все, что захочу. Но весь фильм происходит у него в голове, и это дает очень большую творческую свободу.

Мне нравится говорить, что деменцией тут болен сам фильм. Это своего рода мантра, которую мы повторяли на съемках. Когда у нас возникали какие-то творческие вопросы, когда мы придумывали что-то, то всегда напоминали друг другу, что снимаем кино, страдающее деменцией.

Что касается творческих вольностей, то врач Капоне, которого играет Кайл Маклахлен, скорее обобщенный образ нескольких врачей, чем реальный доктор. У него есть общее с историческим персонажем, но совершенно никаких свидетельств о том, что у настоящего врача Капоне была какая-то сделка с ФБР. Точно мы этого не знаем, поэтому важно было использовать собирательный образ. Джино, начальник охраны Капоне, – не знаю, существовал ли такой человек на самом деле, это тоже обобщенный персонаж. Персонаж Мэтта Диллона собирательный. В принципе, обобщены все, кроме главных членов семьи.

Но – еще раз – не потому, что я привык работать в Голливуде и решил, что могу, как это обычно делается, приукрасить реальную историю и сделать ее поярче. Просто нам нужно было уместить целую жизнь в сравнительно короткий отрезок времени, а это тяжело сделать без собирательных образов. Ну и определенную роль играет тот факт, что это фильм о травматическом прошлом, и действие развивается во флешбеках. В каком-то смысле это фильм ужасов.

Тебе понравилось работать с Томом Харди?

Том – один из моих любимых актеров. Впервые я увидел его – он тогда произвел неизгладимое впечатление – на «Санденсе», в 2009-м, в «Бронсоне». Я привозил туда фильм «Большой фанат», который сделал вместе со своим другом Робертом Сигелом. «Бронсон» меня потряс. Том уникальный актер. Он работает на мировом, оскаровском уровне, но делает то, что остальные актеры такого класса обычно делать боятся. Он бросается с головой в рискованные проекты, и это почти откровение. Он в этом смысле не боится быть уязвимым.

Когда читаешь сценарий «Капоне», не верится, что другой профессионал смог бы справиться с таким эмоциональным диапазоном. Думаю, любой другой актер такого класса предложил бы чуть сбавить градус, сгладить какие-то моменты, которые могут показаться унизительными. Том потрясающий как раз по этой причине: он согласился с головой уйти в историю о деконструкции маскулинности, которой он лишается, и в конце которой зритель осознает, что маскулинность – просто маскировка.

Люблю Тома за то, что он один из немногих по-настоящему мужественных мужчин, которых я знаю, альфа-самец, воин – не боится быть уязвимым и открытым, и может кое-что рассказать о меланхолии непонятого человека. Как раз этого от него и требовала роль – проявить смелость и раскрыться. Если бы не это – фильм превратился бы в оду маскулинности.

«Капоне» выходит на стриминговых сервисах, но ходят разговоры о том, что он может появиться в кинотеатрах до конца года. Тебе важно показать фильм на большом экране, или важнее охват?

Сейчас важнее всего, чтобы люди были здоровы. Это самое важное. С другой стороны, как раз сейчас людям особо нечем заняться дома, им нужны новые идеи, нужно что-нибудь, что можно посмотреть, обсудить, обдумать, так что я рад, что могу показать свой фильм – не важно, на большом экране или на маленьком.

Понятно, ничто не сравнится с кинозалом – большой экран, звук 7.1. Звук мы нарезали для зала, цветокоррекцией занимался Стивен Накамура, абсолютная легенда, и тоже в расчете на зал. Так что мне было бы, конечно, приятно увидеть, как люди собираются и смотрят мой фильм. Изначально у Vertical и был такой план – мы должны были выйти в прокат в этом месяце, на 300-500 кинотеатров сразу. Потом началась эпидемия, и я сразу подумал,что все отменяется.

Надеюсь, в будущем мы покажем «Капоне» на большом экране, потому что в кинозале фильм, конечно, смотрится по-другому. Один звук чего стоит. Там столько слышно – надеюсь, зрители когда-нибудь получат этот опыт. Надеюсь, им будет где его получить. Но пока я счастлив, что они могут посмотреть «Капоне», – это для меня самое важное.

Есть на горизонте новые проекты, или ты собираешься отдохнуть?

Прямо сейчас я обдумываю множество новых идей, оригинальных и не очень. Для меня это такая перезагрузка. Ни о чем не жалею – каждый сам выбирает свой путь и расплачивается за ошибки, – но я часто думаю, что после «Хроники» стоило взять паузу и подумать о том, какие фильмы я хочу подарить мировому кинематографу. Наверное, займусь этим сейчас. Делаю много набросков, двигаюсь туда, куда меня ведет воображение. Фильм, который я снял, – своего рода откровенный разговор с самим собой. В творческом плане это дает мне шанс дальше двигаться к темам, которые по-настоящему меня волнуют. Я просыпаюсь пораньше, а потом пишу или мечтаю.