Снаружи всех измерений: почему Егор Летов — великий
Черные (иногда синие) буквы «гроб» на серых бетонных заборах девяностых — воспоминание, которое из памяти запросто не сотрешь. Встречались они вряд ли реже популярного в те годы заклинания «Банду Ельцина под суд», но впечатление производили, пожалуй, посильнее. В российских школах еще временами попадались щиты, расшифровывавшие эту аббревиатуру — «Гражданская оборона», — однако ясности они не добавляли. В эпоху, когда на стенах и заборах писали очень много разного, эти четыре буквы были, безусловно, самыми загадочными и странным образом притягательными — особенно для тех, кто (как автор) долгое время понятия не имел, что же они все- таки означают.
Ясность наступала постепенно. Вот какие-то немытые люди в переходах и на улицах поют «Все идет по плану», а вот практически иконический очкарик на обложке «Красного альбома». Песни, записанные там или на оформленных психоделическими коллажами альбомах «Коммунизма» и группы «Егор и [обалдевшие]», на неокрепший ум производили эффект по-настоящему психотропный и так или иначе делили существование на «до» и «после». Летов умер 12 лет назад, но даже сейчас детали этой головоломки никак не складываются в хоть какое-то внятное единое целое. При этом между ее частями гудит электрическое напряжение такой силы, что и сегодня способно всерьез поразить людей любого пола, возраста и вероисповедания. Случаются вещи по-настоящему парадоксальные: вспомним, например, как Олег Кашин во время интервью включал запись поздней летовской песни «Приказ No227» Никите Михалкову.
Если подходить к поиску объяснения всего этого с позиций элементарного искусствоведения, то ответы можно попытаться найти в основных вехах летовской биографии. Главная в этом смысле — принудительный курс нейролептиков, пройденный в юности. Тогда Летов чуть не ослеп и, по его собственным словам, понял, что бояться уже нечего. Эпизод, что и говорить, яркий, из него так и хочется вывести и стоицизм, и парадоксальность сознания, и всю прочую «завтрашнюю психоделию» (именно так — «Психоделия Tomorrow» — назывался один из инструментальных летовских альбомов девяностых). Ведь и правда часто бывает так, что самый очевидный ответ оказывается верным, но не в данном случае.
Это как с одной из самых известных летовских мантр «Я всегда буду против». Ее легко поднять на знамя борьбы против всего плохого (ну или против всего хорошего), однако даже самые оголтелые активисты почуют, что есть в такой экспроприации некоторое упрощение. Самой точной смысловой рифмой из летовского же канона здесь, пожалуй, будет «Я летаю снаружи всех измерений». Эта странная формула звучала и звучит максимально вздорно — хоть в восьмидесятых, когда была записана впервые, хоть в нулевых, когда была перезаписана для последнего альбома «Гражданской обороны» «Зачем снятся сны». Речь здесь идет о максимальном отрицании, предельной сепарации, которая только и дает возможность сверхстрогого и очень чистого переживания настоящего момента.
Моментов этих на летовскую биографию пришлось не один и не два. Были и преследования КГБ, и участие в лимоновской НБП (деятельность в России запрещена. — Правила жизни), а также в организованном совместно с Баркашовым «Русском прорыве». Были какие-то бешеные концерты в пыльных ДК. Был уход с радаров. Был невесть откуда (как тогда казалось) взявшийся трибьют большой советской музыке под названием «Звездопад» — от «На дальней станции сойду» до фантастически переигранной темы из «Своего среди чужих, чужого среди своих» (вот и рифма к михалковскому открытию Летова). Многие великие люди прошлого — от Петра Вяземского до Корнея Чуковского — независимо друг от друга сходились в мысли, что в России необходимо жить долго. Ибо только на долгой дистанции можно прочувствовать энергию этой странной территории, которую Максимилиан Волошин называл странной божьей делянкой. Летов о том же самом высказался короче — от словосочетания «русское поле экспериментов» у всякого местного жителя по хребту пробегут мурашки, даже если ни о какой «Гражданской обороне» он и слыхом не слыхивал.
В России надо жить долго, но Летов прожил всего 43 года. Однако именно на них пришлись главные изломы русской истории последних десятилетий. С точки зрения концентрации потрясений сравниться с этим периодом в ХХ веке могли разве что первые сорок лет советской власти. Известно, что при разломе выделяется огромное количество энергии. И вот именно эти самые разломы, кажется, и фиксировала летовская музыка. Именно отсюда произрастает заключенное в ней острое ощущение почвы. Причем не в поэтическом, а в самом что ни на есть физиологичном смысле. В этих песнях была и есть какая-то тяжелая, пахучая, осязаемая землистость — «русское поле источает снег». Чтобы не быть голословным, рекомендую переслушать при случае, например, альбом «Война» — даже в самом лютом иноязычном хардкоре или блэк-метале, пожалуй, сложно найти запись более жуткую, исступленную и при этом намертво захватывающую.
Впрочем, если бы речь в его песнях шла только о бешеном трагизме русской жизни, они так и остались бы документом смутных времен, вещью в себе. Однако нет, пожалуй, в российском рок-андеграунде второго артиста, которого с одинаковым успехом слушали бы и распоследние экстремисты, и рафинированные интеллектуалы. Не было второго настолько бескомпромиссного подпольщика, из-за интервью которого ссорились бы два глянцевых (!) журнала — а такой эпизод случился через несколько лет после смерти Летова. Дело тут, очевидно, в том, что, начав с уже упомянутой фиксации этого самого разлома, Летов в конце девяностых (альбомы «Солнцеворот» и «Невыносимая легкость бытия») занялся проявлением, что ли, той самой бешеной энергии. Той энергии, из-за которой мы до сих пор не можем определиться с отношением к «лихим девяностым». Не в последнюю очередь не можем, кстати, из-за амбивалентности эпитета, означающего одновременно беду и молодецкую удаль.
В последние годы Летов будто бы стремился быть уже не музыкантом, а каким-то особым приспособлением для трансляции этой силы, которой, кажется, и движима была во все времена русская история. И вот именно в такой постановке творческой задачи и лежит отгадка того, почему эти дикие, кустарные, чудовищные и прекрасные песни и сегодня звучат так, будто записаны не вчера, не сегодня и даже не завтра. Будто бы были они всегда, где-то там — снаружи всех измерений. ≠