Кирилл Иванов (СБПЧ) — о Боге, политике и музыке, деле Голунова и о том, почему он никогда не переслушивает свои песни

Сегодня мир вокруг меняется намного быстрее, чем наш мозг и наши чувства, — ведь у нас очень много внутренних установок, связанных с воспитанием и культурой, в которых мы не всегда даем себе отчет. Многие установки построены на жертвенности и идее «либо все, либо ничего», что обязательно надо что-то сделать, что должно быть решение. В этом мало вещей, которые меня занимают, в этом очень мало наблюдения за окружающим миром. Я считаю, что в 2019-м году семья может быть какой угодно, и ее главные аспекты — уважение, нежность, забота, любовь, принятие людей такими, какие они есть. Вещи сложные, но звучат просто. Другого совета у меня нет.

А вспомни свои главные ощущения из детства?

Я плохо помню свое детство. У брата моего такая же штука. Может быть, это семейное? Скорее просто отдельные вспышки радостных событий. Много гулял во дворе с пацанами, много проводил времени с бабушкой, часто оказывался во взрослых компаниях вместе с мамой и ее друзьями. Мама рано меня родила.

Насколько я знаю, ты и сейчас проводишь много времени с бабушкой. Даже на самокате вместе катаетесь.

Я ее катал на скутере. Сейчас я должен получить водительские права со дня на день. И одна из главных мотиваций получения прав на авто: бабушку прокатить, сгонять с ней куда-то.

Привязанность к Петербургу — это тоже семейное? Почему ты не уехал из Питера?

Я уезжал и несколько лет жил в Москве. А вернулся, потому что хотел больше проводить времени с сыном. Мне не хотелось быть воскресным папой. Кроме того, мне хотелось заниматься больше музыкой. Это был подходящий вариант.

Почему не сложилось в Москве?

В Москве у меня куча друзей, все время что-то отвлекает. В Питере я могу вести более размеренную жизнь, и меня это устраивает. Порядок, в общем-то, такой: Вася (сын Иванова. — Правила жизни), родители, музыка и еще всякие наши бизнесы (Иванов владеет и управляет несколькими заведениями в Петербурге: Mishka, «Общество чистых тарелок» и «Танцплощадка». — Правила жизни). Это было правильное решение, не жалею об этом ни секунды.

Тогда вопрос к количеству дел: как удается все это сочетать с музыкой?

С переменным успехом. Иногда удается легко и классно, и я кайфую от этого, а иногда чувствую себя издерганным слегка. Но я научился более-менее справляться, иногда какие-то дела откладываю. А вообще у меня есть расписание, что и когда я хочу сделать.

А как планирование работает в музыке? Ее же невозможно спланировать.

Почему? Я могу и это спланировать. Очень помогает системность. Если ты каждый день, как по расписанию, идешь в студию и работаешь там, это спасает тебя от идеи, что нужно ждать вдохновения или еще чего-то. Я могу найти чем заняться в студии каждый день. И если я не пишу музыку, то всегда найдется новый электронный инструмент, который я хотел бы изучить, попробовать. И это как раз и может стать источником вдохновения для следующей песни. Мне кажется, отношение к музыке как к работе очень спасает.

Твои тексты можно назвать «поэтикой повседневности», пусть это и звучит несколько литературно. В них много бытовых и простых штук. Как в таком бешеном ритме удается ловить поэзию?

Это процесс, которым я все время занят. Это такая машинка в голове. У меня нет мыслей «ой, ну надо вот заняться этим». Наоборот, я думаю: «Ну когда же, когда же?!» Я размышлял недавно, что меня интересует в жизни, музыке, текстах и песнях. Это такие моменты, когда реальность начинает расползаться, все трещит по швам — и когда сквозь обыденное начинает проступать настоящий мир. «Настоящий» в том смысле, что он не состоит из заготовленных реакций и избитых словесных штампов. Жизнь намного шире, и наши представления о нем очень узкие. Наверное, мне бы хотелось своими песнями давать в том числе ощущение свободы, донести, что мир намного больше, чем мы его видим. Это все связано с точкой зрения, оптикой.

Тогда про многогранность мира. В твоем последнем альбоме очень много поп-звучания, при этом с очень злыми и богоборческими текстами. Вот этот диалог с Богом там намеренный?

Намеренный. Сложно такие вещи не намеренно сделать. Это моя реакция на общее положение вещей...На тотальные страдания даже. Наверное, я агностик. Но мне трудно представить могущественного Бога, например, христианского. Который при всем своем могуществе допускает такое количество жути, страха, которые происходят во всем мире каждую секунду. Мне страшно представить, что это за существо такое.

Как менялись твои отношения с Богом в широком смысле?

В детстве я пытался быть верующим, но это, скорее, был страх на грани суеверия. Постепенно это отношение трансформировалось. Помню, в детстве меня очень занимал вопрос выбора: например, если я сейчас направо пойду, то вся моя жизнь может сложиться совершенно иначе, или сейчас я руку вот так-то положу, и все вообще пойдет по-другому. И никак будет не вернуться в эту точку. Я много про это думал.

В одном из текстов на альбоме «Мы не спали, мы снились» ты озвучиваешь идею о том, что мы управляем всем, кроме себя.

Без сомнения. Эта интересная штука. Я как-то разговаривал со своей близкой подругой Олей Берковской (она дизайнер многих наших обложек) о разных вещах, связанных с психологией и внутренними переживаниями. Она сказала тогда, что мы первое поколение россиян, которые столкнулись с собственными эмоциями и чувствами. У наших родителей всю жизнь была какая-то цель, и они всю жизнь боролись: с советской властью, бедностью, беспросветностью, чтобы найти выход хотя бы во внутреннюю такую эмиграцию. А сейчас мы можем более-менее жить. Умеренно, конечно. Но с точки зрения быта и комфорта довольно спокойно. И тут мы оказались наедине со своими эмоциями, с непониманием, что с ними делать. Нас особо этому никто не учил. Нам сложно сказать «я тебя люблю», будто это требует какого-то навыка. Поэтому иногда нас так шарашат чувства. Но про эмоции надо помнить две вещи: что они твои (тебе все равно придется их прожить) и что они пройдут. Надо научиться фиксировать момент, когда ты становишься эмоциональным, и в такие моменты лучше не принимать решения. То же самое с семьей — огромное количество семей создается на безумных эмоциях.

В твоей песне «1999» есть удивительные мозаичные сочетания: впечатления детства — «Море, полное медуз под завязку, до краев», и тут же «Стадо грустных злых коров, из Чечни двухсотый груз». В твоих воспоминаниях 1990-е существуют именно так?

Для меня тогда это было радостное время, детство. Ощущение свободы. Я тогда интересовался политикой. Мне казалось, что сейчас происходит что-то важное и классное, что вот-вот будущее изменится. Казалось, что весь остальной мир находится гораздо ближе, и все, что там происходило, воспринималось как часть жизни здесь у нас, в России.

Что ты помнишь из тогдашних политических событий?

Я учился в петербургской классической гимназии, одним из основателей которой был Лев Лурье. У нас часто проходили дебаты. Однажды, помню, мы с моим товарищем пришли на эти дебаты в футболках «Союз правых сил». Мы верили, что именно эти люди смогут чего-то добиться. Кириенко, Хакамада, Немцов. Тогда это было очень ясное ощущение, что что-то важное происходит, интересное. Я каждый день покупал «Коммерсантъ», а раз в неделю — журнал «Итоги»! Внимательно все это штудировал — мне очень нравилась журналистика, мне было интересно, как пишут тексты, репортажи, кто какую колонку написал.

В какой-то момент ты стал отстраняться от новостей. С чем это было связано?

Это связано с внешней повесткой и с моей утомленностью от того, что я слишком хорошо разбираюсь в этой повестке.

Но при всей отстраненности ты, наверное, заметил, что нынешнее поколение музыкантов изменилось и они как раз больше вовлечены в политическую историю.

Новые «дети»? Они выросли в другой стране. Мир другой. Доступ к интернету с рождения, много разной информации. Они больше путешествовали, видели, что происходит в мире. Им трудно объяснить что-то плохое про американцев.

Ну подожди, мы же тоже такие...

Ну, не совсем. Мы в 1990-е жили. Это легко забывается, но мы видели много дичи, озверения, безумия. В этом же отчасти и заключался негласный общественный договор, который был выдан Путиным народу: «я делаю что хочу в политике, а взамен даю вам ощущение безопасности, ясности» — отсюда эти слова про стабильность. Но у него это не получилось. Это лишь ощущение, а не реальность.

Какие последние события из общественно-политической жизни оказали на тебя влияние?

Только грустные вещи. Тяжкие какие-то. «Зимняя вишня». Огромное страшное впечатление. Как реагировали власти, что они делали. Только еще больше разочарования, злости, бессилия.

А история Ивана Голунова, ты как бывший журналист следил за этим?

Следил, у меня много приятелей-журналистов. Я испытал радость, что человек на свободе.

Но ты не считаешь, что это глобально может на что-то повлиять?

Трудно сказать. Я верю, что произойти может что угодно, поэтому мне не интересно читать аналитику о политике. Это попытка увидеть систему там, где ее нет. Какие-то планы Кремля... какие-то многоходовки. Давно этого нет ничего. Там люди этой шахматной доской бьют друг друга. Довольно бесполезное дело — пытаться увидеть какие-то теории там, где их нет. В 1990 году никто не мог себе представить, что Советский Союз развалится. А потом прошло три дня — и нет его.

Чувствуешь ли ты личную ответственность за то, что пророчество «здесь жизни нет и не будет» сбылось?

(Смеется.) Ну, это не так. Это ироничная песня, не «в лоб». Это песня скорее о том, что все будет наоборот. Я верю, что все будет.

Кого из писателей, современных и несовременных, нужно читать, чтобы понимать современную Россию?

Лескова. А еще роман Мариенгофа «Циники», где описана вся дичь, которая происходила и в революцию, и за 600 лет до этого, и 100 лет спустя она же происходит. Если говорить о светской жизни, то Толстой... Все примерно то же самое, такой же салон Анны Павловны Шерер. Если говорить о современных писателях, то Сорокин. Мне очень нравится книга Сергея Болмата, не помню названия, «10 рассказов» вроде. Там много как раз про поколение эмиграции 90-х. Он сам живет в Германии, ему все это очень знакомо. Есть прекрасный (наверное, сейчас он для меня был бы тяжеловесным, но тогда очень нравился) роман Сенчина «Вперед и вверх на севших батарейках». Но лучше начать с Лескова. Он очень воодушевляющий автор.

Так, вернемся немного к музыке, к альбому...

Мы уже новый записали.

Класс! Поздравляю. Когда же новый альбом?

В конце августа — начале сентября. Осенью едем в тур. И на фестивале VK Fest мы сыграем две новые песни с альбома — «Злой» и «Кому».

Какие свои альбомы ты считаешь недооцененными?

Недавно для одного проекта мне нужно было послушать все наши альбомы. И я много что открыл для себя. Главное: без тех альбомов не было бы новых. Я никогда не жалею о сделанном: если с песней не получилось, просто иду и сочиняю новую. Идея недооцененности убийственная для будущего, она тянет назад, вызывает рефлексию. Это плохо. Мне не надо рефлексировать по поводу того, что я сделал. Я даже не переслушиваю песни после того, как мы выпустили альбом, иначе он будет меня тянуть назад. Зачем? У меня несколько раз такое было, что я где-то оказывался — в кафе или в гостях — и не узнавал собственные песни. Ты слушаешь, понимаешь, что-то знакомое играет. Это классное чувство.

Сложно ли делать веселую музыку посреди апокалипсиса?

Это не апокалипсис. В апокалипсисе даже есть какие-то радость, освобождение, очищение. У нас же — медленно развивающаяся опухоль, которая всюду проникает. Жальче всего время. Время, которое крадут у нас, у наших детей. Сложно ли делать веселую музыку? Ну нет, даже нет цели что-то противопоставить. Мы же просто делаем то, что нам интересно. Мы любим, как говорили в программе «Намедни» все жанры, кроме скучного.