«Дылда» Кантемира Балагова — фильм о войне, не похожий ни на один другой (и это чудо)
В первую осень после войны в Ленинграде встречаются фронтовые подруги Ия и Маша. Санитарку Ию по прозвищу Дылда — высокую, нескладную, почти юродивую, похожую разом и на Кроткую (удивительно, что ее играла Ия Саввина!) Достоевского, и на Валентину из пьесы Вампилова «Прошлым летом в Чулимске», и на девушку с картины Вермеера — контузило во время боев за город. Иногда она замирает и цепенеет, выразительные глаза стекленеют. Маленькая, но волевая Маша, только что вернувшаяся из Берлина, — совсем другая: поначалу кажется, что она умеет жить. Рядом с Ией есть Пашка — трех- или четырехлетний мальчишка, который не знает, как во время игры в шарады показать собаку. Потому что собак — за исключением сюрреалистичной борзой, которая живет в доме номенклатурной начальницы, сыгранной Ксенией Кутеповой, — в городе почти не осталось. Детей — тоже.
Первое, чем сбивает с ног этот фильм, — то, насколько иначе он строит драматургию войны и предрассветного времени после нее. Предметный мир «Дылды» не похож ни на затертые до дыр костюмы нашего массового кино, ни на музейные коллекции настоящих мастеров — Сокурова ли, Германа ли. Но что важнее, и угрозы в фильме исходят не оттуда, откуда мы привыкли их ждать. Первые минуты «Дылды» пропитаны ужасом насилия извне. Его призрак есть даже в игре женщины с ребенком, которого солдаты только что научили изображать собаку. Но потом становится ясно, что героини сами напишут свою судьбу. Душители, которых по привычке ждешь, не придут. Кантемир Балагов и его соавтор, писатель Александр Терехов, свободны от стереотипов сами и кадр за кадром освобождают от них зрителя. И эта свобода дается им не путем замалчивания: в фильме упомянут, совершенно буднично и спокойно, и НКВД, и вождь. Независимость от канона и истории дается «Дылде» иначе. Авторы находят в подробно задокументированном (и все равно непредсказуемом) прошлом совершенно новых героинь, которых другие не замечали. И которые страдали вместе со всеми, но все же иначе. Вообще, «иначе» — подходящее слово для разговора о втором фильме режиссера, во всех отзывах на первый фильм которого звенела характеристика «ученик».
Вторая безусловная удача «Дылды» — ее удивительная работа со светом и цветом. В первую очередь — с зеленым и рыжим. Послевоенный мир в фильме — то ли израненное пространство, залитое йодом и зеленкой, то ли земля, за которую борются ржавчина и трава. Зеленый в фильме — цвет одновременно и упрямой жизни, и душевной болезни, и к финалу он расползается по кадру так злобно, что зрителю не остается ждать ничего, кроме самого страшного исхода. Странно проводить такие параллели в тексте о каннском фильме про войну, но у Фредди Крюгера, как известно, был красно-зеленый свитер, потому что это максимально несовместимые цвета, некомфортные для глаз смотрящего. «Дылда» — до тех пор, пока одна из героинь не заглянет на собеседование в белоснежное чистилище, — написана исключительно ими. Городское пространство — вот и еще одно отличие этой картины от других взглядов на военное прошлое — здесь выглядит чище и здоровее, чем все частное, бытовое. Потому что перед нами оживают страна и город, в которых настоящие люди принципиально спасают не себя, а других. И конечно же, в этом фильме много живописи. Ия порой напоминает девушку с жемчужной сережкой с одноименной картины Вермеера. Кем та была и действительно ли носила жемчуг — загадка, о которой спорят до сих пор. Ия — тоже видение, с которым мы раньше не сталкивались. Поэтому фильм так сложно критиковать по линии «таких женщин там не было» — ведь прежде мы с подобными образами и не встречались. Картина, конфликт которой построен вокруг искусственного зачатия и прерывания жизни, сама совершает чудо: благодаря «Дылде» рождается новый герой.
И те, кто привык замечать в историческом кино актуальность, найдут этому герою много применений. Увидят, что мир «Дылды» — подчеркнуто женский: в двух сценах, где героев четверо, камера талантливейшей Ксении Середы выталкивает мужчин из кадра. Услышат в молчании героини Виктории Мирошниченко судьбу человека, которого до этого игнорировала и русская, и мировая культура: страшно ошибиться, но кажется, что именно Ию не встретишь даже в богатой портретами документальной прозе Светланы Алексиевич. А в разговоре героинь Василисы Перелыгиной и Ксении Кутеповой критики и зрители услышат тот конфликт поколений, который мы не разрешили до сих пор. Маша хочет привести в мир новую жизнь, чтобы ребенок ее исцелил. Хозяйка Ленинграда и ее сын-мажор приходят в больницу сказать спасибо молодым ветеранам, которые еще и не поняли, что они ветераны. Вот и разбирайся теперь: какое из поколений принесено в жертву и кому, кто ради кого жил и живет, кто и кому что должен.
Уже ставшая темой новостей номинация фильма на ЛГБТ-премию «Квир-пальма» скептикам казалась просто еще одним обязательным пит-стопом в фестивальной гонке. Но на деле линия любви Ии и Маши — напоминание о военных судьбах людей, о существовании которых не думала не только статистика, но и самые гуманные из художников. А еще эта линия — метафора страха не найти своего человека в опустевшем мире. Еще одна фобия поколения двадцати- и тридцатилетних, которой, кажется, пронизан этот фильм, — это боязнь быть поверхностными. В чувствах, в знаниях, во взглядах, в поступках. Немногословная Дылда чаще всего повторяет три слова: «Внутри я пустая». Легко предположить, что тот же страх мучает и режиссера, так рано оказавшегося одновременно и в свете каннских софитов, и в тени матерого учителя. Балаговский зритель-сверстник чувствует то же самое. Поэтому режиссер, как бы ни закончился для него этот фестиваль, уже герой для своего поколения. А две его актрисы — почти дебютантка Перелыгина и иркутское чудо Мирошниченко, — попади фильм в основной конкурс, наверняка были бы в числе основных претенденток на приз за лучшую женскую роль.
Наконец, иностранные журналисты, у которых своя, далеко ушедшая от нашей линия гражданского фронта, наверняка (осторожно, здесь и до конца абзаца — абстрактный, но спойлер!) заметят в фильме и такие проблемы, как этика эвтаназии и суррогатного материнства. И описание страха, в котором живут однополые пары.
«Дылда» длится 135 минут, но смотреть на часы здесь и в голову не приходит. В фильме растворяешься, а боль за его героев испытываешь до онемения. И в момент, когда это онемение все же наступит, а время на экране сгустится, начинаешь от каждой сцены ждать точки — как в «Тесноте», где был целый каскад финалов. И один из возможных финалов пугает, потому что впервые за два часа напоминает, что перед нами не прямое включение из чужой жизни, а искусственно рожденный сюжет. Наверное, такое же напряжение испытывают болельщики, когда к концу подходит безошибочное выступление дорогого фигуриста, но впереди еще остается самый сложный прыжок. Так вот, этот финал, который мог бы разрушить фильм, оказывается ложным. А следующая за ним настоящая развязка — честной и вдохновенной.
А в голове после фильма остается страшно много неразорвавшихся снарядов. Зеленый цвет, в котором на какое-то время не хочешь видеть ни мир, ни жизнь. Однорукий солдат, изображающий во время игры ласточку, — как инвалид из «Парадокса» Коваленко, где впервые прозвучало, что «человек создан для счастья, как птица — для полета». Ия и Пашка, застывшие за грязным стеклом ленинградского трамвая, как Мадонна с младенцем. И изумрудное платье, в котором Маша танцует до тех пор, пока не украсит его рубинами крови.
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ: