Рассказ «Коконопряды» Теннесси Уильямса, который был опубликован в Правила жизни и лег в основу его последней пьесы
Билли Фоксворт уже несколько дней ворчал насчет коконопрядов, которые плели провисшие паутинные пологи на тесно стоящих ягодных деревьях вокруг их летнего коттеджа на мысу. У жены его Клары были свои мечты и заботы, и она не вслушивалась в его воркотню. Время от времени она мрачно поглядывала на него и думала: «Если бы он только знал! У него неприятность посерьезней коконопрядов!»
— Коконопряды? Что это такое? — как-то раз спросила она и, когда он стал объяснять, задумалась о другом.
Он, должно быть, говорил о гусеницах довольно долго, но мысли ее за это время описали большую орбиту и вернулись к действительности только тогда, когда Билли со стуком поставил кофейную чашку на блюдце и с досадой выпалил:
— Хватит говорить «да-да-да», когда ни черта меня не слушаешь!
— Я тебя слышала, — раздраженно возразила она. — Ворчишь, как старуха, из-за этих гусениц. Я что, должна сидеть разинув рот и есть тебя глазами?
— Хватит, — сказал он. — Ты спросила, что они такое, и я пытался тебе объяснить.
— Мне все равно, кто они. Может быть, тебе они мешают, а мне они не мешают.
— Да не будь ты ребенком, — сердито сказал он.
С заднего фасада у них была открытая солнечная терраса, и с середины дня Клара лежала там в шезлонге, предаваясь размышлениям, а Билли за перегородкой печатал на машинке. Пять лет Клара не задумывалась о будущем. А сейчас думала. Оно опять стало осязаемой реальностью из-за информации, которой она располагала, а Билли — нет, хотя его она касалась даже больше, чем ее, — она касалась того, что происходит с Билли, того, чего Билли не знал или не должен был бы знать. Нет, не знал, она была почти уверена, что он не знает, а если и знает, то подсознательно только, не допускает до себя, отказывается принять и даже заподозрить не смеет.
Вот почему он ведет себя так ребячески этим летом, ворчит как дурак из-за гусениц, хотя уже август и скоро им уезжать домой, в Нью-Йорк, и сюда Билли больше уже не приедет, а ей... ей-богу, да пусть эти гусеницы все съедят: и деревья, и дом, и пляж, и сам океан, ей что за дело, пропади они совсем!
Но как-то часа в три дня она почуяла запах дыма. Обернулась: Билли с факелом из газет поджигал пологи серой паутины. В шортах защитного цвета он подносил пылающий газетный факел к верхним веткам низкорослых деревьев, где коконопряды сплели свои гнезда. Он выжигал их бессмысленно, как ребенок — ведь их были тысячи. Да, с террасы ей было видно, что гусеницы распространяли свои владения на одно дерево за другим и теперь, под конец лета, не было, кажется, дерева, не укрытого легким серым саваном или несколькими, пожирающими листву. А Билли сражался против них в одиночку, со своими дурацкими газетными факелами.
Клара встала и громко, с презрением, крикнула:
— Какой ерундой ты занялся, черт возьми?
— Я жгу коконопрядов, — важно ответил он.
— Ты в своем уме? Их миллионы!
— Не страшно. Я их всех сожгу до отъезда.
Она оставила спор. Отвернулась и снова легла в шезлонг.
Всю вторую половину дня сжигание продолжалось. Протестовать было бесполезно, хотя дым и вонь порядком раздражали. Оставалось только выпивать — чем она и занималась. Она приготовила термос с коктейлем «Том Коллинз» и попивала тихонько, пока муж истреблял гусениц при помощи газетных факелов. Часам к пяти настроение у нее сделалось приятным и беззаботным. Мечты приобрели светлый характер. Она видела себя зимой на дорогих похоронах, в элегантных черных костюмах со строгими ювелирными украшениями и в черном манто, с разными спутниками, чьи лица еще не обозначились, в лимузинах, которые с тихим урчанием везли ее по морозным улицам из ресторана в театр, из театра в квартиру... еще не в ночной клуб, надо выдержать время...
Да! Это здравое отношение — она не изображала чувств, которые уже ушли, не была неискренней. Жалость? Да, жалко его, но если любовь кончилась пять или шесть лет назад, зачем накручивать, внушать себе, что это будет потеря.
Перед закатом зазвонил телефон. Звонок ее удивил — теперь это случалось так редко. Не только она, но и вся компания близких... друзей? отодвинулась, погрузившись в собственные заботы, как расходятся к частной жизни актеры, когда опущен занавес и кончено представление.
Она не сразу подошла к телефону, полагая, что звонит их врач. Так оно и оказалось.
Профессиональная бодрость не бодрит.
— Как протекает жизнь, миленькая?
— В каком смысле?
— Вдали от ядовитых испарений метрополии?
— Если это серьезный вопрос, доктор, отвечу серьезно. Ваш пациент соскучился по ядовитым испарениям и производит их здесь.
— Что? Что?
— Плохо слышно?
— Нет, просто не понял, о чем вы.
— С удовольствием объясню. Ваш пациент Билли отравляет воздух летнего отдыха, выжигая нечто, называемое коконопрядами. Дым удушающий, хуже окиси углерода от пробки в туннеле. Я кашляю и задыхаюсь, а он продолжает.
— Ну, по крайней мере, он деятелен.
— О, это да. Позвать его к телефону?
— Нет, просто скажите, что я ...нет, не говорите, что звонил, — он может удивиться, почему вдруг.
— Почему вы ему не говорите, чтобы он знал и...
Как закончить свой упрек, она не нашлась, и закричала в трубку:
— Это невыносимо, я больше не выдержу. У меня голова разрывается от ужасных, ужасных мыслей. Думаю, сколько еще мне придется это терпеть, когда же это кончится.
— Успокойтесь, миленькая.
— Это вам спокойно, не мне. И я не миленькая, ничего во мне милого нет. Я бешусь. Если он не перестанет жечь своих гусениц, я уеду в город, сама уеду, хотя бы от этой больной растительности и бумажных факелов, и от него, который там бродит. Вешаю трубку. Он идет к дому.
— Клара, сочувствие нелегко дается, но постарайтесь, ради бога.
— Можете объяснить мне, как? Дадите рецепт, чтоб я сумела?
Взгляд ее был устремлен в широкое сплошное окно, мимо телефона и мужа, который устало плелся к террасе. Солнце уже уходило с нее.
— Клара, любовь принимает разные обличья. Возможно, вы предаетесь фантазиям, и за них вам станет стыдно, когда кончится это испытание.
— Тут вы попали в точку. Я предаюсь фантазиям кое о чем в будущем.
— Вы спрашивали рецепт.
— Да. И какой же?
— Воспоминания о том, как было раньше.
— Кажется абсолютно нереальным.
— Сейчас — да, но вы попробуйте.
— Благодарю. Пока я попробую дышать. Если ветер с моря прогонит дым.
Когда она вышла на террасу, измученный муж уже был там. Вид у него был удрученный, он обжегся в нескольких местах и накладывал на ожоги лепешечки мокрой соды; пахло от него неприятно. Он сел в другой шезлонг, чуть отодвинул его от ее шезлонга и повернул так, чтобы она не смотрела на его лицо.
— Кончил воевать? — тихо спросила она.
— Газеты и спички кончились, — ответил он слабым голосом.
Они замолчали. Начался прилив, спокойная вода плескалась неподалеку.
— Коконопряды, — сказала она про себя.
Потом произнесла громко:
— Коконопряды!
— Почему ты кричишь, тут не из-за чего кричать. Болезнь растений — то же, что болезнь тела.
— Мы сняли этот дом только на лето и больше сюда не вернемся.
— В молодости человек — как летний дом, — сказал таким тихим и усталым голосом, что она не расслышала.
— Что ты сказал?
Он повторил ей чуть громче.
Тогда она поняла, что он знает. Кресла их стояли поодаль одно от другого, и солнце совсем скрылось.
Когда наступает темнота, давние спутники жизни инстинктивно тянутся друг к другу.
Она неуверенно поднялась на ноги и подтянула свой шезлонг к нему. Его обожженная рука лежала на подлокотнике. Немного погодя, под сентиментальной Луной, поднявшейся из-за горизонта, чтобы заступить на место Солнца, она положила ладонь на его руку.
Зябкий ветер общего предчувствия налетел на лунную террасу, и их пальцы переплелись. Она думала об их ранней страсти друг к другу и о том, что время выжгло ее, как он пытался выжечь гусениц в их летнем жилище, куда они больше не вернутся ни вдвоем, ни врозь.