Итак, она звалась Татьяна: история «русской нигилистки», скончавшейся в психиатрической лечебнице
Танечка Леонтьева была признанной красавицей: большие печальные глаза, томный взгляд чуть исподлобья, густые темные локоны, бледно-лунная кожа, едва-едва капризно искривленный пухлый рот. Подружки-институтки звали ее «Таня-ангел», вполне искренне любили и, что удивительно, ничуть не завидовали: в день, когда Леонтьева, одна из лучших выпускниц, получила «фрейлинский шифр» (драгоценную брошь с инициалами императрицы Александры Федоровны и ее свекрови Марии Федоровны), подруги радовались блестящему будущему Танюши, а если и грустили, то только предчувствуя долгую разлуку. С Тани-ангела сдували пылинки и дома: каждая улыбка воспринималась как благословение господне, каждая прихоть исполнялась немедленно. Конечно, папá (Александр Николаевич Леонтьев, якутский вице-губернатор) стремился сберечь свое трепетное дитятко и в тревожное для страны время услал Танечку от протестных настроений подальше — в швейцарский пансион.
После пансиона был медицинский факультет Лозаннского университета, а уже там — ах, знал бы папенька! — русские аристократы-искусители, которым только и дай, что обольстить юную девицу идеями политического террора. И Таню-ангела, чистую, невинную душу, ждало грехопадение: юная декадентка, начитавшаяся маргинальных романов, романтизировала насилие, поскольку никогда с ним не сталкивалась, и шла на преступления, по воспоминаниям ее сподвижников (участников Боевой организации эсеров), «с радостным сознанием большой и светлой жертвы». Ее наивный, в чем-то даже детский энтузиазм был крайне полезен ее коллегам по революционному движению — впрочем, намного выше они ценили аристократические корни Татьяны и ее бальную книжку.
Балы Танечка Леонтьева обожала, о чем эсеры, конечно же, прекрасно знали, как и о том, что на светских раутах Таня-ангел была желанной гостьей. Братья-революционеры уже мысленно обрядили Леонтьеву в нехитрый, но изящный наряд продавщицы цветов, а в руку вложили револьвер, из которого аристократка-нигилистка должна была застрелить Николая II. Роковой благотворительный бал был назначен на самое начало 1905 года, а сценарий продуман до мелочей: в десять часов вечера блестящее общество собиралось в Николаевском зале Зимнего дворца, чтобы провести следующее время за танцами, ужином и беседами, пока император, надев парадный мундир, трудился бы в поте лица и «обходил столы по всем залам». И в каком-нибудь укромном углу, коих в императорском дворце сотни, его бы и поджидала Таня Леонтьева, целившаяся в самое сердце недрогнувшей рукой. Спасла императора, что иронично, революция: после событий Кровавого воскресенья в стране был объявлен траур, а бал отменили.
Но за товарищами Татьяны, опьяненными угаром мятежа, уже следили, и очередное покушение предотвратили весной все того же 1905 года: один из родственников Татьяны попытался передать ей чемодан с динамитом и составными частями бомб, после чего всех участников несостоявшегося покушения арестовали. Запираться Татьяна не стала, в преступных помыслах созналась легко, а вот сотрудничать со стражами порядка отказалась. Заступничество аристократических родственников не помогло, и очень скоро Леонтьева обнаружила себя в одиночной камере Петропавловской крепости. Несколько месяцев абсолютной изоляции дали о себе знать: у нежной и трепетной Танечки сдали нервы — состояние сильного возбуждения все чаще сменялось глубокой меланхолией. Через какое-то время камеру сменила больничная палата, и тут уже игнорировать разъяренного отца было невозможно: задействовав все свои связи, Александр Николаевич снова увез дочь в Швейцарию, но не в пансион на этот раз, а в психиатрическую клинику, расположенную в городке Интерлакен.
Беспричинную печаль и горькие слезы Татьяна оставила, а вот революционные идеи в ней были живы — как только Леонтьева пошла на поправку и смогла свободно перемещаться по городу, злой рок столкнул ее со старым знакомым. Он-то и сообщил Татьяне, что в Интерлакен скоро приедет по служебным делам министр внутренних дел Петр Дурново, которого эсеровские братья по оружию винили в событиях Кровавого воскресенья и мечтали извести. План созрел быстро: Леонтьева вызвалась быть палачом министра, но одобрения сподвижников, считавших, что девушка еще слаба, не получила. Чувствуя себя обманутой и преданной, Таня-ангел, упрямо поджав губы, решила идти до конца. Поселившись в гостинице «Юнгфрау» под именем госпожи Стаффорд, уроженки Швеции, она следила за объектом, неким Шарлем Мюллером — под этим псевдонимом должен был скрываться министр внутренних дел Дурново. Несколько дней Татьяна наблюдала за Мюллером во время длительных обедов, а 1 сентября, решившись, подошла к предполагаемому министру вплотную и сделала несколько выстрелов из браунинга. Жертва скончалась мгновенно.
Шарль Мюллер, рантье из Парижа, сколотивший миллионы к своим 73 годам, в августе 1906 года приехал в Интерлакен на воды подлечить уж больно хромавшее в последнее время здоровье. Внешне он действительно был очень похож на министра внутренних дел и по трагический случайности носил фамилию, которой российский чиновник пользовался для конспирации. Встреча с русской нигилисткой на швейцарском курорте стала для него роковой. Шарль Мюллер погиб, а Петр Дурново продолжал жить — вопреки планам Леонтьевой.
Арестовали Таню сразу — под вой свидетелей и европейской бульварной прессы. Особенно усердствовала так называемая большая четверка самых продаваемых массовых газет Франции, совокупный тираж которых к началу ХХ века превышал 4 млн экземпляров. В частности, Le Petit Parisien, бившая рекорды не только тиража, но и цинизма, взялась за дело с особым остервенением и строчила провокационные (если не сказать кликбейтные, пользуясь современной терминологией) заголовки: «Безумие Татьяны Леонтьевой», «Отец и дочь: г-н Леонтьев увидел свое дитя в камере», «Была ли Леонтьева знакома с Азефом?» (уж очень журналистам хотелось найти связь, желательно любовную, Татьяны с главным «российским провокатором Евно Азефом, работавшим по совместительству агентом полиции и руководителем партии эсеров), "Татьяна читала Ницше" (и, судя по всему, одно это в глазах общественности должно было свидетельствовать о полном и окончательном безумии Леонтьевой). В конце концов, появилась даже целая рубрика Le procès Tatiana Lèontieff ("Процесс по делу Татьяны Леонтьевой" — Прим. ред.). Рассказать и правда было о чем: узнав, что жертва ее случайна и напрасна, а сам Петр Николаевич Дурново жив и, вероятно, даже здоров, Леонтьева и бровью не повела, холодно заявив, что "выполняла свой долг". И только ее большие глаза смотрели прямо и честно: вот перед вами я, вот мои помыслы, вот мои идеалы — и я от них не откажусь.
О Леонтьевой написано критически мало: несколько научных работ, где она лишь одна из многих, пара современных публицистических заметок — вот, в общем-то, и вся память. Единственным, кто решился на жизнеописание пути Татьяны Леонтьевой, стал французский историк и писатель Жак Бэнак, опубликовавший в 1985 году «Роман о Татьяне». Этот текст не относится к корпусу его исторических работ (а писал о России он немало — среди прочих его произведений обнаружился и «Ленинский террор», и «Горбачевская революция»). Но даже роман о Татьяне он пишет с мастерством архивариуса, по крупицам собирая данные о Леонтьевой. Бэнак в 1982 году даже проделал тот же путь из Цюриха в Интерлакен, что и Леонтьева, беспрестанно сетуя на густой туман, «помешавший увидеть то, что видела она». Это не просто книга — настоящее расследование и почти что следственный эксперимент. В конце книги Бэнак дотошно приводит список источников, едва ли не более ценных, чем сам текст, — архив психиатрической больницы, в которой содержалась Татьяна Леонтьева (бессчетные фолианты с записями о ежедневных наблюдениях, личное дело, с полсотни разных рукописных документов, в том числе переписка Татьяны с родителями), архивы кантона Берн, к которому принадлежит Интерлакен, документы Министерства иностранных дел Франции, лондонского агентства Reuters, материалы по российской и восточно-европейской истории Колумбийского университета — и это не считая писем и запросов, оставшихся без ответа.
В качестве не то эпиграфа, не то индульгенции Жак Бэнак помещает во первых строках своего романа «Порог» Тургенева — стихотворение в прозе, в смиренно-упрямой героине которого без труда угадывается Вера Засулич — прекрасная, жертвующая свободой и жизнью ради некоего общественного блага, обреченная на «холод, голод, ненависть, насмешку, презрение, обиду, тюрьму, болезнь и самую смерть», заклейменная не то дурой, не то святой. Про Тургенева частенько говорили, что он «давал молодым поколениям моды» — и действительно, мало кто так чувствовал общественные настроения, как Иван Сергеевич. Вера Засулич, «первая русская террористка», как ее все потом будут называть, стрелявшая в санкт-петербургского градоначальника Трепова, нуждалась в легенде. И эту легенду, окутавшую своим дымным шлейфом половину Европы (сам Энгельс в ней души не чаял, называл «героической гражданкой» и запросто принимал в своем лондонском доме на Риджентс-парк-род), создали двое: великий писатель Иван Тургенев и великий юрист Анатолий Кони, под председательством которого суд присяжных вынес оправдательный приговор по этому делу. Мученицу, боровшуюся «за дело истинной справедливости», встречали с восторгом и овациями: у Дома предварительного заключения на Шпалерной было не протолкнуться, толпа подхватила Веру на руки и вынесла уже где-то в Швейцарии — там Вера и скрылась по настоянию друзей.
Жака Бэнака сложно уличить в манипуляции читателем, но на протяжении всего романа от параллели Засулич — Леонтьева отделаться будет уже невозможно. Впрочем, жизнь — куда лучший сценарист и параллели проводит мастерски: 2 сентября 1906 года в Санкт-Петербурге от «перерождения сердца» неожиданно скончается генерал-майор Дмитрий Федорович Трепов, сын того самого градоначальника Трепова, в которого стреляла Засулич. Говорят, бедное сердце его не выдержало, когда он узнал, что швейцарская полиция установила личность дамы, убившей накануне в Интерлакене французского рантье. Еще совсем юная на тот момент Танечка Леонтьева, фигурировавшая во всех полицейских сводках, приходилась Трепову племянницей.
«Героическая гражданка» Вера Засулич до сих пор твердо, с едва уловимым прищуром смотрит на нас со старинных фотокарточек, будто чувствуя, что память о ней не истлела — помнят, говорят, изучают, пишут. Таня Леонтьева, чья тонкая душевная организация не выдержала свалившегося на нее оглушительного безумия русского терроризма, чуть вопросительно заглядывает в душу тем, кто пока о ней помнит, — будто и сама уже не уверенная в том, что она делала. Психическое здоровье ее ухудшалось стремительно, и приговор был чрезвычайно мягким — всего четыре года. После попытки самоубийства Леонтьеву перевели в психиатрическую клинику в Мюнзингене. Последнее упоминание о русской нигилистке в газетах появится 19 марта 1922 года: Le Petit Parisien коротко отметит, что Леонтьева скончалась, дав событийную канву последнего ее преступления — стреляла, была судима, сошла с ума. Несчастный отец Леонтьевой пережил свою дочь на целых 30 лет, заточив себя, словно в наказание, все в той же Швейцарии, где буквально все напоминало ему о том, как красива была Таня-ангел даже в своем революционном опьянении и какими большими были ее печальные глаза, на дне которых плескалось недолеченное безумие.