Смирительная рубашка ближе к телу: как была устроена психиатрия в СССР?

Нелли Блай и не снилось: когда в 1887 году американская корреспондентка отправилась в лечебницу для душевнобольных на остров Блэкуэлл, чтобы расследовать систему принудительного психиатрического лечения и дать старт своей головокружительной карьере, она и представить не могла, что подобные, по ее же меткому выражению, «человеческие крысоловки, куда легко попасть, но откуда невозможно выбраться» будут существовать и в ХХ веке. В СССР женщины, отважно решившейся написать всю правду о советской психиатрии и чей текст повлек бы за собой реформу психиатрических учреждений, не было — да и не могло быть, будем честны. Зато о развитии советской психиатрии алкал рассказать Альберт Мэйслес — великий режиссер и отец документалистики, чьи предки когда-то бежали из Российской империи.

Рассказать и правда было о чем: советская психиатрия, следуя заданному партией курсу, стремительно начала отдаляться от мировой (или, если угодно, западной) фрейдистской традиции, и достаточно радикально. За частичным отказом от привычного терминологического аппарата наметилось все большее тяготение к физиологическим учениям. Впрочем, психиатрия в 20-е годы прошлого века была достаточно автономна и могла себе позволить достаточно смелые проекты — развивать, например, психогигиену и психопрофилактику. На превентивную медицину возлагали большие надежды, однако статистика обследований радовала мало, а забыть о сверхидеях даже ради науки страна не могла: Сталин только-только анонсировал «великий перелом», культурную революцию и кропотливый процесс создания нового человека, а потому амбициями врачей пришлось пожертвовать и свернуть исследования. Чуть позже стало понятно, что независимой психиатрия быть не может: грешно манкировать возможностью использовать психическую нестабильность неугодного гражданина в политических целях. Впрочем, карательным инструментом психиатрия станет много позже (единичные случаи вроде революционерки Марии Спиридоновой, отправленной на принудительное лечение по велению Феликса Эдмундовича Дзержинского не в счет), а пока наука пыталась перепридумать себя, не выйдя за рамки заданных условий. Идеальный же советский психиатр, по мнению видного историка психиатрии Юрия Владимировича Каннабиха, — это «деятельный участник борьбы за изменение быта людей в целях возможно полного уничтожения всех поводов для личных, семейных, имущественных и общественных конфликтов и во имя наиболее совершенной организации человеческой энергии на поприще бодрящего коллективного труда».

Желание режиссера Альберта Мэйслеса было подогрето не только стремлением узнать, чем советская психиатрия отличалась от американской, но и в целом устойчивым послевоенным интересом к Советскому Союзу. Свою мечту Мэйслес решился осуществить в 1955 году — тогда, за три года до официального двустороннего соглашения о научном и культурном обмене между Советами и Штатами, идея сама по себе казалась безумной, причем настолько, что ее не поддержала редакция журнала Life. Телеканал CBS оказался сговорчивее и, очевидно, авантюрнее — уже совсем скоро режиссер исследовал советские больницы, в которые ему был предоставлен доступ, и вовсю изучал советских граждан. Итогом его изысканий стал 30-минутный фильм «Психиатрия в России», заложивший основы его творческого стиля, и абсолютная влюбленность в советскую культуру. Русские оказались добрыми и открытыми, а «высокий уровень советской психиатрии» Мэйслес с восторгом отмечал в интервью всемирной службе Московского радио. Но, увы, точка в многолетнем споре СССР и Америки о «правильном подходе к психиатрии» (психоанализ Фрейда или физиология Павлова, попытка разобраться в собственном подсознании или вылечить расстройство медикаментозно?) поставлена все еще не была.

Предыдущее десятилетие (с 1945 по 1955 год) было отмечено печатью ожесточенной дискуссии между Западом и Востоком, выплеснувшейся на страницы газет: советская печать клеймила так называемый разговорный метод лечения, не вписывавшийся в марксистское представление о науке, американцы же кричали о нейролептическом зомбировании. В 1954 году The New York Times разразилась пасквилем о техниках Павлова, которые советские психиатры используют для идеологической обработки сограждан. Монография «Советская психиатрия» профессора Колумбийского университета Джозефа Уортиса (ученика Фрейда по совместительству) только подлила масла в огонь: разочаровавшись в идеях учителя, Уортис с неврологическим молоточком наперевес рьяно отстаивал методы советских психиатров. Советско-американские отношения тогда были не теплее среднегодовой температуры в Гренландии, а тут такое рвение — вполне логично, что профессором заинтересовалась Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности, заподозрив в нем коммуниста. Каким-то образом сыну еврейского иммигранта из России, собиравшему материал для своей книги в СССР и выучившему по случаю русский, удалось сохранить практику и ясный ум в стране, отравленной истерией маккартизма (антикоммунистическая кампания, развернутая в США в 1950-х годах стараниями сенатора Маккарти. — Прим. ПЖ).

Впрочем, у советской психиатрии и без американских коллег трудностей хватало: в послевоенные годы гораздо важнее была не принадлежность к той или иной школе психиатрии, а восстановление больниц и поликлиник — проблему даже обсуждали на очередном Всесоюзном съезде невропатологов и психиатров в 1948 году, но, как водится, на бумаге вопрос решался куда быстрее, чем в реальности: элементарно не хватало строительных материалов и рабочей силы. Худо-бедно разобравшись со стройкой (как минимум поставив вокруг корпусов больниц заборы, чтобы больные не сбегали) и подготовив в сжатые сроки достаточное количество квалифицированных врачей, советская психиатрия вновь осторожно вернулась к оставленным в начале 1930-х научным разработкам (психотехника и педология — она же психология развития), практиковала инсулиновый шок в лечении шизофрении, для прочих случаев оставляла трудовую и культурную терапию.

Чуть позже возродили и идею карательной психиатрии, подогнав действительность под диагнозы: диссидентам ставили «вялотекущую шизофрению» или «паранойяльное (оно же бредовое. — Прим. ПЖ) развитие личности», а главным симптомом таких болезней было инакомыслие. Во главе новой репрессивной институции встал профессор Даниил Романович Лунц — он, по свидетельствам, с легкостью менял белый халат на форму полковника КГБ и заносил в истории болезни политзаключенных диагноз «мания правдоискательства» или «реформаторский бред». Один из основателей диссидентского движения в СССР, Владимир Константинович Буковский, предавший гласности практику карательной психиатрии в Советском Союзе, в книге «И возвращается ветер...» предельно откровенно зафиксирует свои впечатления от лечебницы в Ленинграде, которую даже сами врачи между собой называли «наш маленький Освенцим». На какое-то время психиатрия стала лишь инструментом расправы — не более: все тот же Буковский вспоминал, что «Хрущев где-то заявил, что у нас в СССР нет больше политзаключенных, нет недовольных строем, а те немногие, кто такое недовольство высказывает, — просто психически больные люди. Редко кто тогда серьезно отнесся к словам Хрущева — мало ли какую чепуху он болтал... Однако это оказалось не просто очередной шуткой премьера, а директивой и означало поворот в карательной политике». Словно бы в подтверждение слов Буковского (и, безусловно, в его защиту) выскажется даже Владимир Набоков, бескомпромиссно заявив в мае 1974 года британской газете The Observer: «...Пять лет мучений в отвратительной психиатрической тюрьме будут помниться еще долго после того, как сгинут мучители, которым он бросил вызов». «Мучители» отпирались долго — психиатрия не считалась инструментом преследования диссидентов вплоть до 1988 года. И только Указ Президиума Верховного Совета СССР от 5 января постановил «исключить использование психиатрии в качестве инструмента внесудебного преследования граждан по политическим мотивам»

Все та же Нелли Блай не без горечи признавала: безумие — великая загадка. Еще большей загадкой, пожалуй, можно признать психиатрию с ее широким инструментарием и расплывчатым подходом к решению медицинских задач. Безусловная вера во всемогущество учения Павлова была растеряна по дороге, а призыв Жака Лакана направиться «назад к Фрейду» уже не казался таким соблазнительным. Все чаще на сессиях Академии медицинских наук СССР стали звучать предположения о целесообразности мультидисциплинарного подхода и возвращении психиатрии в русло научной мысли, не имеющей партийной окраски. Да и одной проблемой власти советская психиатрия, конечно, не ограничивается — говорить только о карательных методах науки представляется по меньшей мере несправедливым. Медицина, вопреки всему, продолжала поиск новых концепций в психиатрии и пробовала новые подходы к вечным психоэмоциональным проблемам. Во всем мире известны труды Ганнушкина, Гальперина, Бехтерева, Гиляровского, Леонтьева — именно их исследования стали важным направлением в отечественной и даже мировой психиатрии. Режиссер Альберт Мэйслес, изучивший в 1950-е годы опыт советских врачей вдоль и поперек, ставит в финале своего документального фильма предельно четкий диагноз: «У российских врачей есть одно общее с врачами всего мира — они хотят, чтобы их пациенты выздоравливали» — пусть их идеи не всегда приходились ко времени, а иногда и шли вразрез с реальностью, старавшейся подчинить медицину политическим нуждам.