Красный рынок: как в СССР распродавали частные коллекции и собрание Эрмитажа

Императорский Эрмитаж появился как частное собрание Екатерины II в 1764-м и меньше чем через сто лет — в 1852 году — по воле Николая I стал публичным музеем.

Екатерина Великая создала блестящую основу экспозиции. По ее поручению посланники молодой европейской державы скупали у аристократов старой Европы целые коллекции. За время правления императрица собрала четыре тысячи полотен художников XVI–XVIII веков (в том числе Рафаэля, Рубенса, Тициана, Ватто, Пуссена и многих других) и приобрела бесценные библиотеки Вольтера и Дидро. Коллекция и после Екатерины непрерывно пополнялась —целыми собраниями, отдельными работами, археологически­ми находками и другими редкостями. Эрмитаж, помимо прочего, был в каком-то смысле символом цивилизационных приоритетов Российской империи.

В 1917-м случилась революция. Цивилизационные приоритеты новой власти были несколько другими. Дело было даже не в конфликте между старым и новым искусством (так, известно, что Ленин на дух не переносил авангардистов), а в конфликте между искусством и необходимостью добывать твердую валюту. Эрмитаж начали распродавать – и даже не очень дорого. Начать было решено с мебели, гобеленов и разных изящных мелочей вроде табакерок. Но вскоре аппетиты зарубежных друзей молодого Советского Союза начали расти, и в дело пошло все: картины, иконы, украшения. Это с большой охотой покупали за границей. Пик распродаж пришелся на пятилетний период между 1929-м и 1934-м.

Булгаков вовсе не случайно выбирал для описания Москвы 1930-х образы карнавальные, мистические и даже потусторонние. Это было время причудливых явлений – как в калейдоскопе, здесь вертелись разного рода ведомства, комиссии и учреждения с непроизносимыми названиями. А возглавляли их люди под стать – с увлекательными (то есть в высшей степени авантюрными) биографиями. У многих из них дореволюционных биографий не было вовсе — они будто появились сами собой из дыма и пламени Гражданской и имели за душой только подпольную кличку.

Кроме всемерного приближения коммунизма на планете, у ранней Советской власти была еще одна насущная задача, вокруг которой более или менее вертелось происходящее: изъятие ценностей. Революционеры начали с того, что конфисковали банковские вклады и обязали население продать все золото государству, но не чурались и личных сбережений, и обручальных колец (их, правда, чаще изымали в порядке инициативы на местах).

Для хранения ценностей в 1920 году было открыто Государственное хранилище (Гохран), а в 1921-м Ленин выпустил постановление «О составлении государственного фонда ценностей для внешней торговли». С этого момента ценное имущество «бывших людей» становится сырьем на продажу. По усадьбам и дворцам проводят рейды, из церквей изымают иконы и утварь (ее в основном просто переплавляют на металл). О том, что и в каком количестве было продано из Гохрана, мы, вероятно, никогда не узнаем – деятельность организации была секретной. Но, например, достоверно известно, что в 1925–1926 годах Гохран выпускал каталоги «Алмазный фонд России», которые распространялись среди потенциальных покупателей за рубежом. А крупнейшая коллекция из 250 русских икон и сейчас хранится в Швеции благодаря щедрому жесту наркома Луначарского – тот передал церковные ценности Улофу Ашбергу, первому главе Внешторгбанка СССР (сейчас это ВЭБ.РФ).

Были понятные сложности: большая часть мира в этот период новую власть не признавала. Поэтому для облегчения торговли на территории стран, которые больше других сочувствовали делу социализма, Великобритании и США, открылись местные фирмы-посредники.

Первой из них была АРКОС (All Russian Cooperative Society Limited). Ее в 1920-м открыл нарком внешней торговли Леонид Красин. АРКОС была английской частной компанией с ограниченной ответственностью – и компанией очень, очень богатой. Через АРКОС шли потоки пушнины и ценностей, которые Советы экспортировали в обмен на такие полезные в хозяйстве вещи, как, например, роллс-ройсы. Это не преувеличение: сохранилась история о том, как однажды – видимо, по настойчивой просьбе британских партнеров – советская сторона решила закупить 400 машин. Но во избежание скандала (дело было в голодном 1921 году) роллс-ройсов купили всего четыре. Через АРКОС также заключали сделки представители других стран, желавших торговать с СССР, — процент с каждой такой сделки, таким образом, уходил в пользу британских властей.

Аналогичным образом сбывали ценности и в США, где тоже хватало желающих заработать на исторических преобразованиях. Еще в 1919-м попытку наладить торговые отношения предпринял официальный представитель Советов в США Людвиг Мартенс. Бюро Мартенса просуществовало меньше года: американцам не понравилась его пропагандистская активность. Бюро закрыли, Мартенса в 1921 году выслали, но он успел найти партнера, который не слишком беспокоился о репутации и был готов оказывать социалистическим товарищам всю возможную помощь.

В 1921 году на переговоры в Советский Союз прибывает 23-летний Арманд Хаммер. Хаммеры были образцовыми потомственными капиталистами, но в мировом со­циалистическом движении участвовали с истинно религиозным пылом. Арманд Хаммер даже имя получил в духе советского имятворчества: Arm and hammer, «рука и молоток» — эмблема Социалистической рабочей партии США. Интересно, что у Хаммеров был семейный бизнес, сеть аптек. И первый свой миллион Арманд заработал, догадавшись продавать имбирную настойку — американский аналог настойки боярышника. Это был остроумный способ обойти ограничения на алкоголь в эпоху сухого закона.

Деловая встреча Хаммера с Лениным закончилась благополучно, на память о ней юноша получил фотокарточку с автографом вождя мирового пролетариата на английском языке — и, что более важно, первую иностранную концессию в истории молодого советского государства. А в октябре 1921 года революционеры через Хаммера договариваются о закупке пшеницы в обмен на предметы роскоши, в том числе ценности из Гохрана, изъятые у «бывших людей».

Вероятно, тогда же Хаммер понял, что ему выпал уникальный шанс завладеть антиквариатом и произведениями искусства из изъятых большевиками частных коллекций. Часть этих предметов он выдавал впоследствии за сокровища царской семьи — и таковые среди них действительно были. Так, в 1931 году Хаммер пытался продать подлинный письменный стол Павла I (правда, всего за $200 — к этому моменту в Америке уже была Великая депрессия). Для хранения ценностей, вывезенных Хаммером, пришлось арендовать три склада в Нью-Йорке. При этом сам Хаммер не был коллекционером, он был бизнесменом. В советских газетах его называли другом советского народа, но сам он объяснял свой интерес в сделках с Союзом очень понятно: курс рубля был слишком нестабилен, и он просто вкладывал деньги в вещи, которые мог продать на родине. Именно он вывез самую большую коллекцию яиц Фаберже — и, как позже выяснится, получил от советского правительства клеймо Фаберже, что дало возможность производить качественные подделки.

Такую любовь коммунистов к капиталисту можно объяснить и тем, что через Хаммера шли денежные потоки Коминтерна. В дальнейшем это сотрудничество только крепло — во второй половине XX века Хаммер, например, помогал продавать советскую нефть. В 1972 году он подарил Третьяковской галерее портрет работы Франсиско Гойи (ценность и подлинность которого подвергались сомнению). Министр культуры СССР Фурцева в ответ распорядилась выдать в знак ответной благодарности картину Казимира Малевича «Динамический супрематизм № 38» из Третьяковской галереи, которую Хаммер вскоре выставил на продажу, оценив в миллион долларов.

В 1924-м по образцу АРКОС в Америке открывается Амторг (American Trading Corporation) — американское акционерное общество, организованное уже упомянутым Людвигом Мартенсом и еще одним старым другом большевиков, финном Александром Нуортева (он же Нюберг). Амторгу даже не приходится искать для компании сотрудников – они переходят из Allied American Corporation, принадлежавшей братьям Хаммерам. Амторг работает в перспективном направлении — у Америки нет роллс-ройсов, зато есть техника, станки и квалифицированные рабочие, а также молодые богачи, падкие на предметы искусства. Но работа идет не слишком гладко. Первые два руководителя Амторга погибают при загадочных обстоятельствах: они тонут, находясь на одной лодке, на одном и том же озере в одно и то же время. На смену погибшим приходит уроженец Одессы Саул Брон, но вскоре его сменяет Арон Шейнман —в будущем первый «невозвращенец» Советского Союза.

Распродажи идут вяло, вырученной валюты по-прежнему не хватает. Красин в 1922-м жаловался, что иностранная буржуазия согласна брать крупные партии драгоценностей лишь за половину или треть цены, а De Beers, монополист алмазного рынка, сетовал, что коминтерновские распродажи вконец испортили рынок. Во многом продажи буксовали из-за нежелания европейцев покупать ценности, добытые нелегальным путем, — юридический статус их был неясен.

Когда стало очевидно, что табакерки и гобелены, проданные за треть цены, не спасут молодое советское государство, глава Наркомата внешней и внутренней торговли Анастас Микоян предложил начать распродажу музеев. В 1927 году, когда утверждают первую пятилетку, вопрос пополнения бюджета становится особенно насущным. В советской стране техники и станков для реализации масштабного плана нет, зато она имеется в избытке в капиталистических государствах.

Под эгидой Наркомата торговли создается всесоюзное объединение «Антиквариат», которое занимается поиском покупателей для музейных коллекций. Первоначально «Антиквариат» назывался Главной конторой по скупке и реализации антикварных вещей, находился в ведении Госторга и занимался просто сбытом ценностей. Но с 1929 года он поменял ведомство и специализацию —начал искать премиум-покупателей под уникальный товар. О самом «Антиквариате», несмотря на то что общество сыграло важнейшую роль в вывозе за рубеж ценностей Российской империи, в публичном доступе информации мало. Зато из жалоб музейных сотрудников и свидетелей опустошения музеев известны имена руководителей конторы. Первым начальником «Антиквариата» был Абрам Гинзбург – до назначения он успел побыть членом РСДРП (имел, кстати, целых четыре партийные клички). Следующим стал Николай Николаевич Ильин. В 1906–1907 годах он возглавлял ячейку боевиков, позже занимался подготовкой террористов, держал склад оружия и делал бомбы. Третьим персонажем, часто мелькавшим в историях о продаже ценностей из музеев, был Георгий (Дьердь) Самуэли — венгерский коммунист, которого вызволили из венгерской тюрьмы, обменяв на политзаключенных. В СССР Самуэли начал свою карьеру сразу с Наркомата внешней торговли, а после стал одним из ключевых руководителей «Антиквариата».

В 1927 году начинаются ревизии в запасниках Эрмитажа. Партийное начальство жалуется, что музейщики проявляют косность, протестуя против выдачи экспонатов для экспорта. От должности отстраняют директора Эрмитажа Сергея Тройницкого, по мере возможностей защищавшего коллекцию. После него музей долго будут возглавлять профессиональные революционеры: исполнительные, но не имеющие никакого отношения ни к искусству, ни к истории. Эрмитаж вынужден будет пойти на уступки – чтобы музей был сговорчивее, ему резко урезали финансирование, и для поддержания здания в приличном состоянии приходилось выдавать экспонаты и ценности в обмен на процент от выручки.

23 января 1928 года вышло секретное постановление «О мерах к усилению экспорта и реализации за границей предметов старины и искусства». От СНК СССР его подписывает Ян Рудзутак, латышский революционер с двумя классами образования. В том же году Советы договорились о проведении первого аукциона в Германии. Организовать его должен был Аукционный дом Рудольфа Лепке, который и так уже вел дела в СССР. Торги собирались провести без лишнего шума. Один из совладельцев фирмы, историк искусства Ханс Крюгер, лично приехал, чтобы отобрать для продажи картины со складов Эрмитажа.

Однако сохранить аукцион в тайне не удалось. Пока немцы готовились, торгпред СССР во Франции Леонид Пятаков предложил сделку крупному нефтепромышленнику Галусту Гюльбенкяну, и слухи о распродаже стали известны всему миру. Гюльбенкян был одним из первых по-настоящему глобальных капиталистов: британский подданный, этнический армянин, родившийся в Константинополе, он продолжил дело отца, который занимался импортом нефти из России в Османскую империю. Гюльбенкян одним из первых понял перспективы добычи нефти на Ближнем Востоке, владел Iraq Petroleum Company и акциями других крупных нефтяных компаний. Он был вхож в высокие политические круги и был экономическим советником турецких посольств во Франции и Лондоне.

Гюльбенкян вел переговоры с советским правительством, намекая на возможность организовать крупные инвестиции в советскую экономику и помочь с экспортом советской нефти – конечно, не в ущерб своим интересам. Прекрасно знавший не только рыночную стоимость, но и культурное значение артефактов из Эрмитажа, к своим советским партнерам нефтепромышленник относился с откровенным презрением и писал им в письме-меморандуме: «Торгуйте чем хотите, но только не тем, что находится в музейных экспозициях. Продажа того, что составляет национальное достояние, дает основание для серьезнейшего диагноза». Впрочем, это замечание, скорее, было уловкой для сохранения репутации. С советской стороны сделку курировал венгерский коммунист Самуэли.

Несмотря на переговоры с Гюльбенкяном аукцион в Гер­мании все же проходит — хотя и со скандалом. Для продажи были выбраны преимущественно «национализированные» картины и ценности, так что многие эмигранты (в их числе был, например, Феликс Юсупов) увидели в каталогах аук­циона свою собственность. После их протестов, поддержан­ных в правых немецких газетах, уже куплен­ные предметы были арестованы. Однако советское прави­тельство опротесто­вало это решение и добилось снятия ареста. Это стало сигналом для покупателей во всем мире. В советские торгпредства начали поступать заявки на культур­ные ценности из музеев.

Сделки потрясали людей, их наблюдавших, в основном двумя моментами: они были невероятно масштабными и невероятно невыгодными для продавца. Узнав о том, что коллега Гинзбург пытается продать за сомнительную сумму 40 миллионов рублей Павловский дворец со всем содержимым, уполномоченный Наркомпроса Борис Позерн пишет Микояну: «Подобными "коммунистическими" приемами можно только, во-первых, совершенно скомпрометировать себя в глазах знающих дело иностранцев и, во-вторых, создать чрезвычайный ажиотаж и крайне неблагоприятное для кредита СССР впечатление за границей о том, что мы вынуждены продавать целые дворцы с огромными художествен­ными коллекциями». Та же судьба ожидала Гатчинский дворец и Строгановский музей, на которых Гинзбург уже почти нашел покупателей в Америке. Сделки эти, правда, не состоялись – отчасти из-за ухудшения мировой экономической ситуации, отчасти потому, что бывшие владельцы, такие как Строгановы, все же подавали судебные иски и тормозили процессы продажи.

К 1929-му изъятия из музеев приобрели настоящий размах. Жена академика Сергея Федоровича Ольденбурга, работавшая в отделе Востока, вспоминала о том, с каким рвением потрошили Эрмитаж экспортеры: «Бедные наши картинщики! На них лица нет! Все картины из запаса — все в продажу! В отделении серебра все допытывались, где же тайные кладовые, где запрятаны драгоценности? Взломали пол, шарили под полом. Смотрят в печных трубах».

Тем временем товарищ Самуэли нашел еще одного перспективного покупателя – антиквара Затценштейна. Затценштейн, в свою очередь, был представителем другого крупнейшего охотника за эрмитажными ценностями – Эндрю Меллона. Меллон не мог заявить о своем интересе открыто, потому что занимал пост министра финансов США и такая полулегальная покупка картин могла вызвать скандал и навредить его политической карьере. Меллон — как стало известно сильно позже – оказался обладателем не менее 30 картин из Эрмитажа, включая «Благовещение» ван Эйка, «Мадонну Альбу» Рафаэля и «Венеру с зеркалом» Тициана, — две последние доставил в Америку лично глава «Антиквариата», бывший террорист Ильин.

В 1930-м Наркомпрос начинает изымать из музеев даже предметы из основной экспозиции. Делают это, правда, тайком, чтобы не вызывать недовольства посетителей, — по ночам, чтобы успеть к утру перевесить картины и не оставлять на стенах пустых мест. Так к Меллону попал ван Эйк. Кстати, первая попытка добыть картину ван Эйка не удалась, потому что советские чиновники перепутали и вместо ван Эйка затребовали ван Дейка.

Кроме наркомпросовских уполномоченных в Эрмитаж с понятным коммерческим интересом заходили и иностранные антиквары, присматривавшие себе что-нибудь эдакое, – все уже знали, что советское государство попросит недорого. Художник Степан Яремич, заведовавший реставрационной мастерской Эрмитажа, писал примерно тогда же Александру Бенуа: «Зимний дворец полетел вверх тормашками: все содержимое продают хищникам за грош. В Эрмитаже намечены к продаже Рафаэль и Рембрандт».

Сотрудница Эрмитажа Татьяна Чернова писала: «Нет "Дианы" Гудона, которая была как привет и приглашение в музей. В итальянских залах так много пустых мест, что они стали почти неузнаваемы: нет "Распятия" Чима да Конельяно, "Поклонения волхвов" Боттичелли, "Мадонны Альба" Рафаэля, "Венеры с зеркалом" Тициана – всех основных вещей, которые служили как бы вехами при изучении итальянцев. От когда-то первоклассного собрания Рембрандта не осталось и половины, если говорить о достоверных вещах: нет портрета Яна Собесского, "Афины", портрета сына Рембрандта, Тита, "Девочки с метлой", знаменитой "Старухи", "Флоры", а теперь, может быть, и многого другого. Кто-то из заграничных любителей заприметил не только лучшего ван Эйка, но и маленькое интимное "Благовещенье" Дирк-Боутса. Из "маленьких голландцев" ушло все самое законченное и привлекательное: Терборх, Метсю, Рюйсдаль и прочие. От Рубенса остались только большие полотна, от ван Дейка – только официальные портреты. Из французских залов исчезли "Гитарист" Ватто, Буше, из Юсуповского собрания – почти все серебро».

Сотрудники Эрмитажа старались любыми способами уберечь коллекцию от дельцов. Уважаемые ученые, например востоковеды Сергей Ольденбург и Иосиф Орбели, писали обращения в ведомства с просьбами остановить произвол. К сожалению, спасти удалось не все.

С 1929 по 1934 год из Эрмитажа взяли на продажу 2880 картин, из которых 59 считаются шедеврами мирового значения, а 350 полотен – представляющими значительную художественную ценность. Из четырех полотен Рафаэля в Эрмитаже осталось два. До революции Эрмитаж владел крупнейшей в Европе коллекцией голландской живописи. Только Рембрандта было 50 полотен (больше, чем в других музеях мира) – собственно, его Екатерина II купила одним из первых. Из них продали 20, включая «Отречение Петра», которое, пройдя через руки множества посредников, оказалось в Государственном музее Амстердама.

Пошла на продажу и огромная коллекция голландской и фламандской живописи Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского, которую тот передал Эрмитажу под обещание оставить все собранное в России. «Антиквариат» затребовал более 200 картин из этого собрания, но, к счастью, значительную часть продать все же не удалось.

Кроме картин Эрмитаж потерял коллекцию античных ювелирных изделий, когда-то собранную дипломатом Александром Ивановичем Нелидовым. Еще при жизни Нелидова его коллекцию хотел приобрести Лувр, но Нелидов завещал, чтобы она осталась в России. До революции ее приняли на хранение в Малый Эрмитаж, а в следующий раз обнаружили уже на аукционе Sotheby’s в 1931 году — вместе с эрмитажным скифским золотом.

Еще более незавидная судьба ожидала уникальное собрание китайских серебряных ямбов (слитков, которые использовали в Китае вместо денег) —часть из них в 1933 году переплавили на монеты.

Распродажа сошла на нет к середине 1930-х. Основных причин такой поблажки было три. Во-первых, в мире бушевала Великая депрессия, и произведения искусства серьезно просели в цене. Во-вторых, иностранные коллекционеры насытили свой первый голод и стали осторожнее – дошло до того, что западным аукционным домам приходилось скрывать происхождение советских лотов. И наконец, в третьих, — обнаружилось, что суммы, выручаемые от продажи культурных ценностей, слишком малы, чтобы играть в советской экономике сколько-нибудь заметную роль.