Как Джордж Байрон перебрался в Венецию и решил изучать армянский язык

Весной 1816 года Байрон покинул родную Англию — покинул навсегда, устав от денежных проблем, неурядиц личной жизни и общественной травли. В поисках лучшей жизни он пустился в очередное паломничество по Европе и в ноябре того же года прибыл в Венецию — город, сохранивший лишь подобие яркой светской жизни, давно переживший славные времена и погрузившийся в меланхолию.

«Мой "образ жизни" обрел великое постоянство, — писал он поэту Томасу Муру. — По утрам я катаюсь на своей гондоле, болтаю на армянском с монахами монастыря Сан-Ладзаро и помогаю одному из них с правками английского в "Англо-Армянской грамматике", которую он собирается опубликовать. По вечерам я занят одним из моих безделий — либо театры, либо какие-нибудь conversaziones, напоминающие наши рауты, а то и хуже, потому что женщины сидят полукругом около хозяйки особняка, а мужчины торчат по всей комнате. Правда, кое в чем они превзошли нас — вместо лимонадов со льдом подают крепкий ромовый пунш — пунш, если не ошибаюсь; и это им кажется английским. Я не стал разубеждать их в столь приятной ошибке — "нет уж, не в случае Венеции"».

Джордж Гордон Байрон родился в 1788 году. Его отец был красивым, но распутным человеком, часто обижавшим жену; он рано просадил семейное состояние и умер на чужбине, во Франции. Еще до его смерти мать увезла маленького Джорджа в шотландский Абердин и поселилась там на скудный доход в арендованной квартире. В Англию она вернулась только в 1798 году, когда мальчик унаследовал титул и поместья своего почетного двоюродного дедушки. Они переселились из скудной квартиры в средневековое Ньюстедское аббатство, бывший августинский монастырь, подаренный Байронам самим королем Генрихом VII, — сказочное место, породившее в душе мальчика страсть к романтизму, истории, поэзии.

Новоиспеченный Лорд Байрон отправился из аббатства сначала в Лондон, затем в Харроу — одну из престижных аристократических школ, — а затем в кембриджский Тринити-колледж. Правда, еще до поступления в колледж он влюбился в дальнюю родственницу, которая была старше и уже помолвлена; понятное дело, она отвергла его — ему было всего пятнадцать, — но, возможно, уже тогда юный аристократ осознал, какое непокорное сердце бьется в его груди. Уже в колледже это беспокойное сердце прогнало своего хозяина через новые испытания, побуждая признаваться в любви всем подряд — от юношей-хористов до сводных сестер. К этому надо присовокупить, что Байрон родился с косолапостью, но даже чувствительность к хромоте не препятствовала его приключениям.

Приключение были не только любовные. По окончании колледжа он отправился в первое паломничество — так он именовал поездки за границу. Португалия, Испания, Гибралтар, Мальта, Греция, Албания, Турция. Наибольшее впечатление на него произвели греки — особенно их манеры, веселые и в меру распущенные, чем они резко отличались от британцев с их сдержанностью и лицемерием. Не обошлось без сексуальных странствий с представителями разных полов в Афинах и Константинополе — об этом можно прочитать в скандальных дневниках поэта. К тому времени Байрон уже выслал домой слугу, сопровождавшего его в поездке и ворчавшего на говядину или пиво, не говоря уже о фанатичном презрении ко всему иностранному. В письмах матери Байрон уверял, что он стал гражданином мира — и потому не смотрит на возвращение домой с воодушевлением.

«Здесь я вижусь и общаюсь, — писал он, — с французами, итальянцами, немцами, датчанами, греками, турками, армянами... И могу судить о других странах и чужих нравах, не лишаясь своей точки зрения. Там, где я вижу превосходство Англии (в чем, между прочим, мы часто заблуждаемся), я испытываю радость, а там, где нахожу ее недостатки, я хотя бы просвещаюсь. Не будучи уверенный, что хочу этого, я мог бы остаться на целый век в ваших городах, в вашей стране, то есть дома — одурманившись, затуманив сознание, не приобретая ничего полезного или занимательного».

Возможно, Байрон писал бы матери с большей теплотой, если бы знал, что это было одно из последних писем. Летом 1811 года он вернулся в Лондон, надеясь разобраться с финансовыми делами — паломничество изрядно опустошило его карманы, — и узнал, что мать серьезно заболела. Возможно, в те дни он впервые узнал, что такое судьба, заметив перед собой тень покойного отца — отца, который, как и он сам, не слишком нежно и уважительно относился к этой женщине. Он сообщил матери, что вот-вот навестит ее, приписав: «Я привез тебе шаль и несколько букетов роз...» Затем одолжил у лучшего друга 40 фунтов на дорогу и собрался в аббатство. Но не успел он покинуть Лондон, как явился слуга со срочными новостями: миссис Байрон — его матушка — умерла.

Лорд Байрон осиротел. Но, пережив утрату матери, он вскоре триумфально вернулся. Уже в следующем году он блестяще выступил как оратор с тремя речами в палате лордов и продемонстрировал британскому свету свои либерально-космополитические взгляды.

За политическим триумфом следовал литературный. Впервые были опубликованы две песни из «Паломничества Чайльд-Гарольда» — программного сочинения английского романтизма, описывающего странствия юного меланхолика на чужбине. Байрона объявили главным поэтом Англии. С тех пор публика внимательно следила за его новыми публикациями — «Гяур» (1813), «Абидосская невеста» (1813), «Корсар» (1814), «Лара» (1814), «Осада Коринфа» (1816), «Паризина» (1816), — но задавалась вопросами о моральных качествах поэта.

Дело не только в бунтарских взгляда Байрона на политику — скажем, безоговорочную поддержку народов, страдавших от ига империй. Куда сильнее чопорную публику беспокоили «роковые страсти» байроновских героев. Тем более, что Байрон делал все возможное для распространения слухов: он слишком безоглядно менял любовниц и любовников, часто переступал границы дозволенного — шла молва, что он вступил в опасную связь с единокровной сестрой Августой, бывшей замужем за полковника, — и спасался благодаря заступничеству друзей.

В заключительной главе «Собора Парижской Богоматери» Витор Гюго, описывая судьбу идиота и бабника Феба де Шатопера, писал, что она кончилась трагически, ибо он женился. Лорд Байрон повторил его ошибку. В 1815 году он вступил в брак с Анной Изабеллой Милбенк. Спустя почти год у них родилась дочь Ада. Но поведение Байрона сделалось все более невыносимо-абьюзивным. «Мне суждено разрушить все, к чему я приближаюсь», — повторял он с параноидальной частотой. Его досаждали кредиторы, а он срывался на жене (не рукоприкладством, но угрозами), а также пил, страдал бессонницей, держал наготове револьвер и ночевал с театральными актрисами, пока беременная Анна дожидалась его дома. Нервы в конце концов не выдержали. Спустя месяц после рождения дочери Анна оставила беспутного мужа и, забрав ребенка, переехала к родителям. Переехала точно так же, как четверть века назад сбежала из дома мать самого Байрона.

Анна подала на развод. Лондон наполнился сплетнями. Сплетни все чаще дополнялись обвинениями Байрона в инцесте или сумасшествии. На него обрушился шквал моральной критики, можно сказать, что его закенселили — ненадолго, конечно, но самолюбие все равно уязвили. У Байрона нашелся свой ответ. Прежде всего он заказал копию огромной наполеоновской кареты — тайком от судебных приставов, которые могли ее арестовать, — загрузил ее книгами, сервантом и гардеробом, нанял трех слуг, попрощался с друзьями и юной любовницей, попросил сестру Августу, чтобы она не упоминала в письмах имени его бывшей жены, и весной 1816 года отправился в новое европейское паломничество, навсегда покинув Англию.

Посетив Брюссель и Кельн, он остановился в Швейцарии, где познакомился с еще одной звездой английской поэзии в изгнании — Перси Шелли. Он встретил Байрона в компании будущей жены Мэри (автора «Франкенштейна»), а также ее сводной сестры Клары Клермонт — той самой юной любовницы Байрона, с которой он расстался незадолго до отъезда. Клара засыпала Байрона стопкой писем задолго до его прибытия — в одном из них даже оставила тревожный намек о своем положении, — но он ни разу не ответил ей.

Куда больше Байрона интересовал Шелли. Там, в Швейцарии, у Женевского озера зародилась дружба двух выдающихся поэтов-романтиков. По воспоминаниям Мэри Шелли, Байрон сторонился Клары, соблюдал спартанский режим и отвлекался только на общение с новым другом или на редкие светские визиты. Исследователи его творчества отмечают, что именно в этот период — период травли, изгнания, паломничества — стиль поэта достиг совершеннолетия. Он сочинил новые песни «Чайльд-Гарольда», написал «Шильонского узника», «Тьму», «Прометея» (1816) и сделал первые наброски «Манфреда» (1817).

И все было бы хорошо, если бы не тот тревожный намек Клары, если бы не одно известие — известие, что она вот-вот родит от него ребенка. Но Байрон отверг и Клару, и внезапно свалившуюся ответственность. В последних числах августа Клара была вынуждена вернуться в Лондон, оставив ему лишь прощальное письмо («Прощай мой дорогой, обожаемый Лорд Байрон...»), которое вновь осталось без ответа.

Байрон отправился на своей огромной карете из Швейцарии в Италию, соблюдая наполеоновский маршрут. В Италии он остановился сначала в Милане и Вероне, посетив многочисленные соборы, театры, библиотеки и картинные галереи, а затем поехал в Венецию — рай среди городов, как писал Джон Рескин. Ему нужно было перевести дух. В письме Августе он признался, что его здоровье в порядке, но волосы седеют, а зубы иногда пошатываются, несмотря на белизну, и время от времени у него бывают приступы головокружения и глухоты, побуждающие его думать, что он становится похож на Джонатана Свифта — тот однажды увидел засохшее дерево и решил, что его конец будет таким же бесславным. Байрону было всего 28 лет, но чувствовал он себя на 60. Передышка была необходима.

В Венецию он прибыл 11 ноября 1816 года и поселился в квартире недалеко от площади Сан-Марко. Хозяином жилья был владелец тканевой лавки этажом ниже. Естественно, Байрон тотчас окрестил его «венецианским купцом». И конечно, он присмотрелся к его симпатичной жене — 22 года, большие и черные, как у антилопы, глаза, а еще с чувством юмора, в отличие от англичанок, — и завел с ней легкомысленную интрижку. «Мы, — писал он Августе, — одна из самых счастливых незаконных пар по эту сторону Альп...» Молодая итальянка стала первым венецианским утешением Байрона. А вторым оказался армянский язык.

В 1676 году в Севастии — тогда это был крупный город на востоке Османской империи, заселенный по преимуществу армянами, след которых исчез в 1915 году, — родился мальчик по имени Манук Петросян. Скромные родители надеялись, что отрок поможет отцу в торговых делах, но Манук с детских лет выбрал монашескую стезю. Уже в 15 он был рукоположен в диаконы, приняв имя Мхитар (дословно с армянского — «утешитель»), и стал свидетелем тяжелого кризиса, переживаемого Армянской Апостольской Церковью из-за борьбы с Римской Церковью. Однажды по пути в Эрзерум он встретился с известным французским филологом и ориенталистом, членом Ордена иезуитов Жаком Виллотом, который сильно повлиял на молодого человека.

В 19-летнем возрасте Мхитар отправился в Иерусалим, но остановился в Алеппо, где вновь познакомился с латинскими миссионерами — кармелитами, францисканцами и иезуитами, — после чего решил морским путем добраться прямиком до Рима. Но в море его настигла тяжелая болезнь, он вынужденно задержался на Кипре, а вскоре и вовсе вернулся в Севастию. Дома он был рукоположен в священники и приступил к основанию миссионерской общины армянских иеромонахов по модели латинских монашеских конгрегаций. Разрешение на это он получил только в 1701 году, обосновавшись в Константинополе с четырьмя последователями в частном доме.

Но уже в следующем году османские власти вместе с сановников Армянской Церкви устроили гонения на армян-католиков. Убежище Мхитар нашел в монастыре капуцинов под защитой послов Франции и Венеции. С их помощью он и его сподвижники отправились на Пелопоннес, в то время находившемся под властью Венецианской республики. Их новым домом стала крепость Модон — средневековый венецианский форт, на территории которого они соорудили сначала монастырь, а затем храм. Правда, спустя еще несколько лет вспыхнула война между Венецией и Османской империей, и мхитаристам пришлось пуститься в новые странствия. Их спасителем стал безвестный адмирал и губернатор, разместивший всю общину на правительственном судне и доставивший ее в 1715 году в Венецию.

Венецианцы были великодушны к армянским беженцам и декретом сената передали им в вечное владение заброшенный остров Сан-Ладзаро. Остров был основан еще в IX веке, вскоре на нем построили лепрозорий и лечили больных проказой (отсюда и название в честь Лазаря, покровителя прокаженных), но к началу XVIII века он опустел. Но армянские католики во главе с Мхитаром вернули острову жизнь. Они сразу приступили к восстановлению сохранившихся зданий — так, старую больницу они переделали в кельи, — и завершили возведение зданий монастыря с церковью и библиотекой уже к середине века. Мхитар получил в Риме декрет, официально закрепляющий статус его ордена, и на протяжении 30 лет руководил из Венеции миссионерскими общинами городов, заселенных армянами, опубликовал множество религиозных и просветительских книг, пока не умер в стенах монастыря в 1749 году.

После смерти Мхитара монастырь не прекратил свою деятельность. Со временем он вырос в образовательный и научный центр, признанный авторитетом в области изучения ориенталистики. Мхитаристы публиковали переводы европейских книг на армянский, занимались коллекционированием древних восточных рукописей и основывали армянские школы по всему миру (по сей день они работают в Венеции, Париже, Стамбуле, Алеппо, Бейруте, Буэнос-Айресе).

В 1797 году Венецианская республика была упразднена Наполеоном, но это решение почти никак не отразилось на положении мхитаристов. Чего уж там, даже упразднение всех монашеских орденов Италии обошло их стороной. Согласно одной из легенд, сказалось заступничество оруженосца и телохранителя Наполеона — мамлюка и армянина по происхождениюРустама Разы. В 1810 году Наполеон наделил армянский католический островок статусом академии и больше не вспоминал о нем.

13 ноября 1816 островок мхитаристов посетил лорд Байрон. Вместе с другом и местным гидом он доплыл до острова на гондоле. В главную церковь его впустили только по окончании молитвы монахов. Тогда же один из братьев показал ему окрестности острова: галереи, скромные кельи, маленькое издательство, печатавшее четыре книги в год, учебные классы, в которых монахи давали уроки молодым ученикам из Константинополя или исторической Армении, а также трапезную, украшенную портретом Мхитара и напомнившую английским гостям Кембридж. Байрон тотчас полюбил этот укромный островок, в котором люди были заняты исключительно интеллектуальным или духовным трудом. Правда, ему не удалось посетить библиотеку, о которой он был наслышан: монах, хранивший ключи от нее, находился по делам в Лондоне.

Этим монахом был, по всей вероятности, отец Паскаль Ошер (или Арутюн Авкерян), переводчик «Потерянного рая» Джона Мильтона на армянский язык и автор учебников армянского и английского языков. По возвращении в Венецию он познакомился с Байроном, нашел в нем хорошего друга и вспоминал как «резвого и общительного молодого человека с горящими глазами». Их интересы удачно сошлись: Байрон консультировал отца Паскаля во время работы над учебником грамматики и армяно-английским словарем и оплатил их издание; а отец Паскаль давал знаменитому поэту уроки армянского, правил его переводы из «Истории» Мовсеса Хоренаци и предоставил рабочий кабинет на территории острова.

«Я начал и продолжаю изучать армянский язык, — писал Байрон своему издателю, — изучаю, по возможности, в армянском монастыре. Я езжу туда ежедневно, беру уроки от ученого монаха и обрел своеобразные и не бесполезные сведения о литературе и обычаях этого восточного народа. У них здесь учреждение с церковью и монастырем, в котором живут девяноста монахов, некоторые из них очень образованные и много чего повидавшие. У них также есть издательство, и они прилагают много просветительских усилий для своей нации. Я нахожу этот язык (двойной, ибо он состоит из литературного и народного) трудным, но не непобедимым (я на это, по крайней мере, надеюсь). Я должен продолжать. Я счел необходимым посвятить свой разум какому-нибудь суровому занятию — и это, являясь сложнейшим из доступных мне здесь, будет тем же, что и напильник для змеи». Правда, спустя всего месяц занятий Байрон рассказал одному старому другу, что он с трудом «освоил тридцать из тридцати восьми проклятых царапин Месропа, создателя алфавита, и несколько однозвучных слов»; думается, русским эмигрантам в Армении сетования великого поэта должны быть знакомы.

В записных книжках Байрон сохранил слова отца Паскаля, «что земной Рай был несомненно в Армении». Армяне наверняка поймут его буквально и поднимут тост; нам же следует понять их метафорически: на армянском островке Байрон, оторванный от суеты мира, был действительно счастлив — не всегда, но хотя бы изредка. Вслед за воспоминанием о словах армянского священника Байрон оставил важное замечание: «Я отправился на его [земного Рая] поиски — Богу известно, где я искал, — но нашел ли? Уф! Только мгновениями, на минуту или две». Уместно вспомнить слова Льва Толстого, сказанные Ивану Бунину во время дружеской беседы, — слова, увенчивающие метафизический смысл байроновского замечания: «Счастья в жизни нет, есть только зарницы его — цените их, живите ими».

Всю дальнейшую жизнь Байрон с тоской вспоминал отрешенные и тихие дни на острове Сан-Ладзаро, окрашенные уютным одиночеством, нарушаемым лишь тайными встречами с молодой женой домовладельца, — особенно с наступлением нового года. Уже в январе 1817-го он получил новости из Англии, что во второй раз стал отцом. Отвергнутая Клара Клермонт родила ему дочку.

О рождении дочери Байрон узнал с началом венецианского карнавала. Известно по крайней мере одно письмо, в котором он обмолвился об этом — письмо гневное по тону и осуждающее молодую Клару. Байрон не собирался ничего менять в своей жизни. Вместо этого он забросил уроки армянского, погрузился в карнавальную жизнь и вскоре слег с лихорадкой.

Весной 1817-го он покинул Венецию, продолжив скитаться по Италии. Он менял города и любовниц, ссорился с людьми и просаживал деньги. Ему пришлось выставить на продажу Ньюстедское аббатство — последний кусочек земли, связывавший его с родиной. Но с поэзией, слава богу, не расстался — в те же годы он приступил к написанию главного и самого известного своего произведения — эпической поэмы «Дон Жуан», в которой выступил как романтик и сатирик уже европейского масштаба.

В 1818 году Шелли навестил Байрона и нашел его растолстевшим, с длинными седеющими волосами, старше своих лет и сексуально распущенным. Он сообщил ему, что Клара больше не может содержать их ребенка — ей мешали денежные трудности, отсутствие собственного дома, дикие сплетни, — и потому Байрону следует взять ребенка под опеку. Байрон согласился. Его дочери был год и три месяца, когда он впервые взял ее на руки. Он сменил ее имя с Альбы на Аллегру (дистанцировался от Клары), называл «мой бастард» и радовался капризам. «Она очень хорошенькая, удивительно смышленая, — писал он Августе, — и всеобщая любимица. <...> У нее очень голубые глаза, необычный лоб, светлые вьющиеся волосы — и дьявольский дух; но это от папы». С возрастом девочка забыла английский и говорила только на итальянском, причем с венецианским диалектом, а характер становился все более буйным. Байрон не мог ухаживать за ней и постоянно отправлял на проживание к другим семьям: за один только 1819 год ребенку пришлось сменить сразу четыре дома. В конце концов ее отдали на воспитание в женский католический монастырь близ Равенны.

К тому времени Байрон жил в Равенне с новой девушкой — юной замужней графиней Терезой Гвиччиоли. Он следовал за ней по всей Италии в качестве кавалера, завоевал дружбу ее брата и отца и был посвящен ими в тайное общество карбонариев. Их целью было революционное освобождение Италии от австрийского владычества. Байрон, уступая честолюбию, взялся помогать им. Либерально-космополитические взгляды воплощались в поступки. В 1820-21 гг. он принял участие в неаполитанском восстании карбонариев, которое обернулось фиаско. Участников общества стали преследовать. Байрону, Терезе и ее семье пришлось бежать из Равенны в Геную. «Так устроена жизнь, — писал он во время изгнания. — И так итальянцы вечно теряют друг друга из-за нехватки единства».

О малышке Аллегре, оставшейся в монастыре, никто не вспоминал, пока она не написала отцу первое и единственное письмо. Она попросила его навестить ее и сделать подарки. Байрон не ответил на письмо дочери — как и ни разу не навестил ее в монастыре. Видел ли он призрак отца? Вспоминал ли покойную мать? Даже спустя полгода, когда монахини сообщили ему, что у девочки внезапно началась лихорадка с высокой температурой — либо тиф, либо малярия, — он не приехал в монастырь, как и не разрешил Кларе навестить дочь. Спустя еще неделю, 20 апреля 1822 года, Аллегра умерла под присмотром врачей и монахинь. Девочке было всего пять лет.

Всякий раз, когда судьба настигала и наказывала его, Байрон принимал одно и то же решение — бежать дальше. Летом 1823 года он попрощался с графиней Гвиччиоли и перебрался из Генуи в греческую Кефалонию. Он отдалился от литературы и сосредоточился на политике: согласился на роль агента Лондонского комитета, созданного для оказания помощи грекам в их борьбе за независимость от османского ига.

В декабре 1823 года Байрон отплыл в Миссолонги, чтобы объединить разрозненные греческие отряды. Его новый дом был полон солдат, приемная больше напоминала военный склад, нежели обитель поэта, стены были украшены мечами, саблями, кинжалами, винтовками, штыками, шлемами и трубами, а в разговоре с капитанами он обсуждал только военные действия. Он был лишен привычного домашнего уюта, но не жаловался — спартанский образ жизни был ему по нраву, и он постоянно рвался в бой. Правда, он все чаще страдал от душевных терзаний: то пребывал в истерично приподнятом духе, то впадал в депрессию, заговаривая о скорой смерти. Головокружения сменялись паническими атаками или вспышками гнева. На его нервы особенно действовали сами греки, никак не желавшие объединиться в борьбе с турками. Он все чаще признавался окружающим, что его новая авантюра может обернуться таким же провалом, как и итальянская. «Порой Байрон жалел, что вообще приехал в Грецию, — вспоминали друзья. — А порой говорил, что рад приезду и с энтузиазмом рассказывал о делах. И прибавлял, что лучше находиться в Миссолонги, чем в сорокалетнем возрасте петь и трепаться на лондонских вечеринках, как Томас Мур».

С первых дней 1824 года Байрон постоянно хворал. В апреле, вопреки наставлениям друзей, он отправился на конную прогулку, попал под ливень и слег с лихорадкой. Лечащий врач вспоминал, что Байрон, предвидя скорую смерть, спросил: «Должен ли я просить помилования?» И после длительной паузы добавил: «Ну, ну, никакой слабины! Будем мужчинами до последнего». Агония усиливалась с каждым днем — он говорил несуразности, перескакивал с английского на итальянский, оскорблял врачей, тосковал по дочери, — пока не умер 19 апреля. Ему было 37 лет.

Лорд Байрон был провозглашен национальным героем Греции. Его тело похоронили в фамильном склепе неподалеку от Ньюстедского аббатства.