Краткая история наготы: как к обнаженному телу относились в разные времена

Помните «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, прожившего двадцать восемь лет в полном одиночестве на необитаемом острове у берегов Америки близ устья реки Ориноко, куда он был выброшен кораблекрушением, во время которого весь экипаж корабля кроме него погиб; с изложением его неожиданного освобождения пиратами, написанные им самим»? В XVIII веке это был учебник политической экономии, в XIX — увлекательный роман для взрослых, в ХХ — детское чтиво. Теперь «Робинзон Крузо» —синоним скуки, как, впрочем, почти любая книга.

Нас интересует сейчас только пара страниц, на которые вы, должно быть, и сами обратили удивленное внимание. В шестой главе Робинзон наконец оказался на острове, пережил естественный припадок отчаяния, после чего принялся думать, как жить дальше. Он разделся, вплавь добрался до обломков корабля, севшего на мель, с трудом влез по канату на палубу в поисках нужных ему вещей. Больше всего его обрадовали сухари: голодный парень рассовал их по карманам...

Стоп, стоп, а откуда взялись карманы? Нерадивый писатель отмахнулся бы от вопроса, как от не стоящей внимания помехи, но неторопливый Дефо поясняет, что на Робинзоне не было ничего, кроме штанов и чулок. Эта ремарка не отменяет второго вопроса: а зачем ему штаны? Остров необитаем, экипаж корабля погиб, Робинзон, надо заметить по результатам первых пяти глав, довольно развратный и безнравственный человек, торговавший рабами. И вдруг такая стыдливость?

Современнику Дефо очевидно, что на необитаемом острове, как и при любых обстоятельствах, нельзя оставаться голым перед недреманным оком Творца. Самые распутные европейцы никогда не забывали о приличии в отношении к Богу. Облаченность — показатель победы светлых сил человеческого разума над темными силами природы, что явно можно увидеть в образовательной программе Робинзона, хозяина Пятницы. Дикарь, привычный к курортному климату острова (любители романа искали этот парадиз по всей Атлантике, но так и не нашли), не понимает, в чем смысл одежды, но из крайней почтительности к англичанину соглашается облачиться в козьи шкуры.

Не первого десятка, но и не последняя заповедь св. Бенедикта, покровителя Европы, утверждает: «Бог зрит нас всюду». Это значит, что нагота должна быть целомудренно прикрыта даже в уединении. В то же время устав бенедиктинцев предписывает любить чистоту (как ее понимали в VI веке, во всяком случае). Это противоречие поднимает следующий вопрос: а как же европейцы мылись? Ну, для начала кто сказал, что они мылись? Про банно-прачечную культуру написано не очень много, но есть кое-какие материалы, которые свидетельствуют не в пользу гигиены. Впрочем, внимание к гидропроцедурам — признак заката культуры, касается ли это христианской Европы или языческого Рима.

В Римской империи начала новой эры строились комфортабельные бани, так называемые «грелки» («термы»). О масштабах римского увлечения телесной чистотой могут дать представление термы Каракаллы или Диоклетиана, вмещавшие до 3500 человек. Философ-стоик I века Сенека, гуляя по мемориальной усадьбе полководца Сципиона, рассуждает, в частности, о скромной бане, которой довольствовался великий муж: «Кто бы теперь вытерпел такое мытье? Любой сочтет себя убогим бедняком, если стены вокруг не блистают большими драгоценными кругами, если александрийский мрамор не оттеняет нумидийские наборные плиты, если их не покрывает сплошь тщательно положенный и пестрый, как роспись, воск, если кровля не из стекла, если фасийский камень, прежде редкое украшение в каком-нибудь храме, не обрамляет бассейнов, в которые мы погружаем похудевшее от обильного пота тело, если вода льется не из серебряных кранов». Негодуя, Сенека говорит о том, что раньше, дескать, наши предки не бултыхались невылазно, как нынче, но только «мыли ежедневно руки и ноги, которые пачкаются в работе, а все тело — раз в восемь дней». Воображаемый оппонент спрашивает философа: «Ясное дело, как они были грязны! Чем от них пахло, по-твоему?» На что Сенека строго отвечает: «Солдатской службой, трудом, мужем! Когда придумали чистые бани, люди стали грязнее».

Так что моралисты всегда косо смотрели на избыток чистоты. Однако вот что примечательно: состоятельные христиане часто превосходили язычников в роскоши, включавшей банные причуды.

Но вполне ли мы убеждены, что они мылись голыми?

Секретарь святейшего папы Поджо Браччолини — истинный гуманист Возрождения, человек веселый, солнечный, любитель женщин, вина, умной беседы — отправился в деловую поездку по странам Европы. В соответствии с инструкцией и по собственной воле он передает на родину отчеты о состоянии умов и нравов. В фокусе внимания Поджо, конечно, оказываются австрийские женщины, ибо, уточняя список из тридцати пяти красот прекрасной дамы, начальство хотело знать, в самом ли деле у венок самая красивая в крещеных землях грудь. Лучшие женские головы были в Праге, руки — в Кельне, животы — во Франции, спины — в Нидерландах, ноги ходили по берегам Рейна, а вот за грудью надо было ехать в Вену. Все верно?

Проводя исследование, Поджо с упоением рассказывает об обычае венцев предоставлять своих жен гостям для поцелуя, а если гость окажется принятым собеседником, то предлагать ему сладкие утехи в объятиях хозяйки дома. Поджо все это очень нравится, он полагает, что и в Италии давно уже пора ввести нечто подобное.
В Цюрихе папский секретарь остановился не в гостинице, а в банях, которые в те времена работали навроде постоялых дворов — там можно было поселиться на любой срок. Горожане сбегались в баню под звуки колокола, возвещавшего готовность пара. Бежали, прикрывшись вениками, не тратя времени на одевание, чтобы не упустить лучших мест в парилке. Особенно Поджо полюбилась местная игра. Понятное дело, мужчины и женщины всех сословий мылись в одной зале, разделенные погрудной стенкой. Мужчины, подзадоривая женщин, имели обыкновение бросать им монеты, а купальщицы ловили их подолом сорочки. Хохот, визг, девушки поскальзываются на мыльной пене, короче, Поджо рекомендует всем адресатам посетить швейцарские бани.
А какую важную оговорку узнали мы из этого отчета? Нет сомнений, раскованные (или развязные) красотки Возрождения мылись в сорочке.

В скором времени, правда, с Европой случилось величайшее нравственное прозрение, запретившее бани. Странным делом моральный запрет совпал с эпидемией сифилиса, начавшего триумфальное шествие по свету. Европейцы стали остерегаться воды как средоточия заразы и начали избегать лишних контактов с ней. Человеку, составившему представление о дальних странах по рассказам и воображению, зарубеж кажется одной большой державой, чаще всего неприятно враждебной и населенной иностранцами. Имеющие более отчетливый взгляд знают, что между шведами и испанцами есть пропасть размером в нескольких стран, не таких уж и маленьких. А тем, кто у кого была возможность побывать в Европе дольше пары недель, открывается, что различие между пруссаками и баварцами с одной стороны, Нормандией и Провансом с другой больше, чем между немцами и французами вообще. Мир неоднороден, неоднородны две тысячи лет христианско-европейской культуры.

Адепты авраамических религий были стыдливы в облачении и наготе, а еще более застенчивы в рассказах о неприкрытом теле. Сведения, дошедшие до исследователей материальной культуры, фрагментарны, зачастую противоречивы. Многое приходится домысливать или вынужденно обращаться к ненадежным источникам.
Но мы знаем, например, достоверно, как добродетельная венецианка XVI века шествовала в церковь (место обмена жаркими взглядами и отравленными молитвенниками). Вокруг талии был намотан кусок стеганого одеяла — его называли «жир», ибо «всякий бывалый наездник предпочтет упитанную норовистую кобылицу тощей клячонке» (Мнение синьора Брантома может не совпадать с мнением автора и редакции.— «Правила жизни»). Грудь была открыта до орео­лов сосков, причем дамы знатного происхождения были обязаны открывать бюст независимо от его привлекательности, что непозволительно крестьянкам. Соски проколоты, их соединяют три цепи (пирсинг — не сегодняшнего дня изобретение), а на каж­дой из цепей для акцента католичества болтается по распятию.

Симпатичный лакей или любовник прикрывает «прелести ослепительной белизны» от губительных солнечных лучей зонтом (мода на женский загар была введена только в ХХ веке Коко Шанель). А что было надежно скрыто? Ну, конечно же, лицо. Венецианские маски и поныне очаровательны. Телесная нагота носила фрагментарный характер — были части тела, открытые в соответствии с модой, были целомудренно задрапированные.
Строго говоря, до Возрождения христианская живопись знала только пять обнаженных фигур. Это, конечно же, праотец Адам и праматерь Ева, младенец Христос, Спаситель на кресте и, конечно, любимец художников св. Себастьян — манерный юнец, утыканный, как ежик, стрелами. В III веке Христовой эры он был тридцатидвухлетним офицером, начальником императорской гвардии, и, кстати, выжил после экзекуции, что не всегда учитывают художники. Все пятеро — повод попробовать кисть в изображении плоти, и всюду наготе было оправдание: живопись — это библия для безграмотных, и нагота в указанных случаях – признак, по которому верующие невежды распознают, кто перед ними.

Великий Боттичелли начал Высокое Возрождение тем, что показал Симонетту Веспуччи в образе Венеры, тем самым создав прецедент изображения а) венер, б) популярных красавиц ню («Рождение Венеры», 1486). Великий Джорджоне открыл, что можно делать богинь из венецианских проституток («Спящая Венера», 1510). Великий Тициан сделал обратное открытие: древние богини хорошо сморятся в куртизанском образе («Венера Урбинская», 1538). В суровой Испании обнажил Венеру перед зеркалом Веласкес, в упитанной Голландии Рубенс живописал праздник целлюлита. Неприкрытое человеческое тело уверенно захватывало в эстетике главенствующие позиции.
Но нагота оставалась достоянием художников, заказчиков и развратников (между которыми не всегда легко провести границу). Воспитанному обывателю голое тело по-прежнему казалось неприличным, и еще в XIX веке в Италии, известной не только жизнелюбивым легкомыслием, но и суровой религиозностью, считалось позором, если мужчина видел пупок своей жены. Широкая европейская общественность разоблачилась как-то «вдруг» в районе 1910-х годов и немедленно забыла о прежней стыдливости. На миг Европе показалось, что если сорвать с эроса покровы, то все наконец успокоятся и начнут жить легко и без затей. Но вместе с новой чувствительностью в мир пришли новые войны, новые болезни, новые науки и новое искусство. Чарующая красота венер и мадонн рассыпалась по билбордам, календарикам, таре и упаковке, покидая область высокой культуры и превращаясь в удобное искусство повседневности.

Но появление «удобного» искусства – это следующий признак заката культуры, о котором уместнее рассказать в другой раз.