Чем античная любовь отличалась от средневековой и почему сексуальная революция связана с закатом культуры?
Монахи средневековья, моралисты Нового времени, новейшие философы сходятся во мнении, что падению Рима сопутствовал упадок нравов. Освальд Шпенглер, обобщая итоги европейской цивилизации, назвал сексуальную вседозволенность третьим признаком заката Европы. С горечью немецкий ученый взирал на крушение консервативной морали. Старый мир трещал по швам — Первая мировая вoйна, крушение царской власти в России...
А кроме того, изобрели бюстгальтер, Коко Шанель ввела моду на женский загар, приличную одежду стали вытеснять американские штаны из грубого денима (в 1960-е их назовут джинсами). Наступила пора общечеловеческого бунта против религиозных запретов в интимной жизни — то, что неофрейдисты назовут «сексуальной революцией».
Писать об истории секса трудно по многим причинам. Главная — стыдливость. Не стыдливость ученого, ибо только одна наука понимает (да и то не всегда), что такое стыд, — этика. Причина в стыдливости культуры. О сексуальных отношениях не было принято разговаривать, а те, кто держался иного правила, прослыли бесстыдниками. О половой жизни былых времен мы знаем преимущественно от людей скандальных — сеньор де Брантом наблюдает за Возрождением, маркиз де Сад фантазирует на фоне нарождающейся революции. Что думали о сексе молчаливые люди, мы не угадаем, так что восстановить общую картину почти немыслимо.
Можно предположить, что во все времена интимная жизнь была примерно одинаковой: были люди страстные, распутные, целомудренные, холодные, застенчивые, невезучие, пресытившиеся, романтичные и еще много какие, и всякие на свой манер продолжали историю рода человеческого. И сказать тут толком нечего.
Иное дело — разговор о нравах — не о практике частной жизни, а о теории, что считать хорошим и предосудительным в отношениях полов. И здесь мы располагаем значительным материалом, ибо о том, что такое хорошо и что такое плохо, готовы рассуждать все круги народонаселения — от святых до гимназисток.
Именно о том, что такое «хорошо» и «плохо», то есть что было принято в обществе и что стало постыдно с годами (и наоборот), будет нынешний разговор. И тут, несомненно, возникает вопрос: о какой сексуальной революции можно говорить применительно к греко-римскому миру? Ведь очевидно —эрос язычника-грека был гораздо шире, чем у христианина-европейца. Какой сексуальной революции можно было ждать в Древней Элладе, которой заправляла шайка полуголых богов с шаткими принципами?
Но греки не были безнравственны. У них была другая, дохристианская мораль. А другая мораль не означает ее отсутствие.
Однозначно, ханжи и брюзги древности никогда бы не нашли взаимопонимания с нынешними поборниками нравственности. Скажем, камень преткновения – женщины и мальчики. В нашем обществе женщина – мерило красоты, брачные отношения – основа нравственного образа жизни. При этом наша культура – от Боттичелли до рекламщиков – беззастенчиво обнажает женщину. Однако если бренд раздевает мужчин, это вызывает косые взгляды общественности, казалось бы, уже ко всему готовой.
Древний грек мог гулять по городу обнаженным, прикрываясь от насекомых и солнечных лучей коротким плащом – палией. Мальчики занимались физкультурой, голыми кувыркались на гимнастическом песке. В целомудренной заботе об обществе они вежливо стирали с песка отпечаток ягодиц, чтобы не ввести в опасный соблазн серьезных людей. Но боже упаси обнажить женщину! От всей классической скульптуры до нас доходят во множестве фигуры нагих атлетов 15-20 лет и только одна обнаженная богиня (вернее, 50 копий утраченной скульптуры). Она венчает эпоху классики и утверждает женский тип красоты как мерило прекрасного. Когда великий Пракситель ваял свою Афродиту, он сделал на всякий случай две статуи — облаченную, как просили заказчики, и обнаженную, как хотелось самому скульптору. Едва работа была завершена, все восхитились обнаженной... а какую купили? Естественно, одетую, ибо предпочли прекрасному приличное.
Воспринять Античность с ее допущением однополой любви трудно после двух тысяч лет христианства. Ее пытались стыдливо прикрыть фиговым листом. Переводчики, работая над текстом «Илиады», поджав губы, пробелом обозначают стих, где Ахиллес горько оплакивает нежные ягодицы Патрокла (Брэду Питту пришлось дать ответ либеральной общественности США, почему у блокбастера «Троя» не достало на это бюджета). Пушкин превращает танцующего спартанца, которым восхищается старик Анакреонт, в спартанку, иначе, видимо, оба поэта встретили бы непонимание. Из девяти великих древнегреческих лириков только один, кажется, искренне восхищался женщиной — это поэтесса Сапфо с острова Лесбос...
Древние находили в «дружбе» исключительно положительные черты. Спарта, «славная мужами», видела в ней проявление доблести, к тому же это было удобно в военных условиях, где спартанское войско месяцами оставалось без женского внимания (сейчас такая методика показалась бы рискованной и новомодной). Афиняне считали «дружбу» проявлением гражданской добродетели, ибо любовь к женщине в счастливом случае оборачивается совместным владением детьми и горшками, мужскую дружбу, напротив, связывает только чувство, значит, она более одухотворена (так считал Платон, самый возвышенный из языческих философов).
Отношения мужчины и мальчика могли возникнуть только по согласованию сторон, насилие каралось не слишком жестоко, но казнь запоминалась надолго. Насильнику засовывали редьку в девятое отверстие и сбрасывали с крыши. Редька тогда была не то что нынешний плод селекции XX века, обогащенный генной инженерией современности: это был просто мелкий неудобный корешок. А дома были одноэтажные, так что обидчик отделывался легкими увечьями. Но жизнь грека была на миру, общественные насмешки еще долго не давали винов-нику спокойной жизни.
Таковы были эллины, ничего не знавшие о библейской морали и тем не менее остававшиеся моралистами. Осуждение половых отношений, которые не ведут к чадородию, возникло не в зените античной культуры, а на ее закате, в Риме, когда секс перестал быть чем-то одухотворенным (как у философов) или не вел к продолжению рода (как у широких масс), превратившись просто в удовольствие.
Чем был славен древнейший Рим? Своей семьей. Хронисты записали имя невестки Талии, повздорившей со свекровью Геганией (это было на четвертом веке от основания города). Примерно в это же время некий Спурий Лентвилий развелся с женой. Это случилось впервые за триста лет! Это были невиданные события!
К началу нашей эры ситуация изменилась.
Представление о римских нравах дает написанный в I веке роман Петрония Арбитра «Сатирикон». По дошедшим до нас фрагментам двух глав из этого длинного произведения можно судить, что его рассказчик, юноша Энколпий, который обманом спас свою жизнь на арене, убил хозяина, совершил предательство и осквернил храм, навлек на себя гнев Приапа — садово-паркового божества. Приап — покровитель овцеводов и пчеловодов, сводник, кутила и педераст, обрекает Энколпия на неуспех в общении с женщинами. Впрочем, нельзя сказать, что это делает жизнь Энколпия вовсе лишенной интриги. Он не может поделить со своим бывшим любовником Аскилтом («молодой человек, погрязший во всяческом сладострастии, по собственному признанию достойный ссылки») мальчика Гитона. Шестнадцатилетний Гитон еще ни разу не был с женщиной, а значит, еще не утратил девственности... Ну, можно так сказать.
Помирившись неведомым образом, Аскилт и Энколпий желают развлечься зрелищем превращения Гитона в мужчину. Для этого вызывается девственница – возможно, самая зрелая в Калабрии — ей семь лет. Взрослые бездельники наблюдают за процессом, а к себе, чтобы не скучать, приглашают кинэда — продажного содомита. Кинэд не молод, но очень старается не уронить честь профсоюза: трется вялыми бедрами о смеющихся над ним хиппи, потеет, с его сморщенного лица сползают клочья косметики...
Далее не сохранилось.
Тут впору задать себе вопрос: а над чем смеется Петроний, «арбитр изящного»? Что осуждает утонченный интеллигент эпохи Нерона?
Правильно. Кинэд был старый и некрасивый. То есть Петронию не кажутся предосудительными проституция, сводничество, развращение детей. Человек заката, он осуждает эстетический аспект: проституирующий мужчина был слишком старым и ответственным. Вот если бы он был мускулистым голо-загорелым «мачо» и «мучачо», он вполне бы мог стать предметом серьезного, хотя и неглубокого, увлечения автора.
Такой подход в равной степени чужд и предшествующему периоду греко-римской культуры, и нарождающемуся христианству. Это взгляд человека закатной поры.
Нравы Рима, сделавшие сексуальные отношения вседозволенными, вызывали горестные сокрушения у современников морального толка. Юлий Цезарь побаивался тощего моралиста Катона: тот жил так же нравственно, как говорил, а это стало необычно. Речи Катона захватывали слушателей, заставляя их вернуться мыслями к древней строгости нравов. Один почитатель настолько доверял ему, что обратился с просьбой — нельзя ли одолжить на годок жену Катона, чтобы просящий мог завести ребеночка от супруги гарантированно приличного человека? Катон поразмыслил и согласился. Что думала об этом жена Катона, мы уже не узнаем — нельзя забывать, что вся история европейской культуры со времен матриархата — это торжество великомужского сексизма, и мнение женщины мало что значило даже в самые демократические годы.
Античный мир сделал уверенный шаг к концу. До самого же конца еще было далеко — предстояла долгая старость. Страстная юность, героическая молодость, разумная зрелость остались позади. Впереди было долгое и местами благополучное увядание культуры: появилась роскошь, индустрия развлечений, любовь перестала быть непременным условием чадородия и превратилась просто в удовольствие и только — без философского мудрствования и детей, ставших ненужным последствием ни к чему не обязывающей симпатии.
Бесстыдное язычество сменит другая культура — всегда одетая в условиях наступивших холодов. Тело объявят грехом, оправданием сексу станет бесконечное хилое потомство. Конечно, бывали и отступления от этой доктрины, но в основу общественной нормы на века ляжет библейская мораль.
Пока в начале ХХ века европейцы не научатся любить друг друга без нательной одежды.
Что? Да как же так? А как было раньше?
Было по-другому. Обнаженная любовь — главное открытие сексуальной революции, заката европейской культуры. Но об этом уместно рассказать в следующий раз. ≠