Cумасшедший дым: как автор Правила жизни бросал курить

Когда я жил в Северной Каролине и учился в четвертом классе, нас повезли на экскурсию на фабрику American Tobacco — это неподалеку, в Дарем. Там мы воочию увидели, как делают сигареты, и получили по несколько пачек в подарок — мол, отнесите домой родителям. Когда я об этом рассказываю, меня спрашивают: «Сколько же вам лет?» Наверно, думают, что я учился в самой первой начальной школе на свете, и писали мы прямо на стене пещеры, а обед добывали себе дубинками. Тогда я упоминаю, что в школе, где я учился в старших классах, была курилка. На открытом воздухе, правда, но все равно теперь ничего подобного не отыщешь, даже если школа при тюрьме.

Помню, что видел в кинотеатрах и бакалейных магазинах пепельницы, но тягу к курению они в меня не вселяли. Собственно, эффект был обратный. Однажды я истыкал мамину пачку Winston вышивальной иглой — колол снова и снова, точно порчу наводил. За это мать колошматила меня двадцать секунд, пока не запыхалась. Замерла, хрипло твердя: «Нашел... с чем... бало... ва... ться».

Спустя несколько лет, за завтраком, сидя рядом со мной за столом, она предложила мне затянуться на пробу. Я немедленно побежал на кухню и осушил пакет апельсинового сока с такой жадностью, что половина полилась по подбородку, а с него на рубашку. Тьфу! Как только может мерзостный вкус табака войти в привычку? Когда моя сестра Лайза начала курить, я перестал пускать ее в свою комнату, если она приходила с сигаретой. Разговаривать со мной — пусть разговаривает, но только не переступая порога. И еще пусть отворачивается, прежде чем выдохнуть дым. Те же условия я поставил, когда примеру Лайзы последовала наша сестра Гретхен. Меня раздражал не сам дым, а его запах. Со временем я привык, но запах табака стал нагонять на меня депрессию — ассоциировался с неряхами. В других комнатах нашего дома табачный дух ощущался не столь отчетливо — ну да там неряхи и хозяйничали. А в моей комнате царили чистота и порядок; будь моя воля, там вообще пахло бы, точно от обложки диска, с которого только что сорвали целлофановую обертку. То есть предвкушением радости.

Заделавшись курильщиком, я обнаружил: горящая сигарета — это такой маяк, привлекающий всех халявщиков, которые ее замечают или чуют. Все равно что стоять на углу, позванивая горстью монеток. «Мелочью не выручите?» — спросит какой-нибудь уличный попрошайка. И что ему ответишь?

Первый раз у меня стрельнули сигарету, когда я, двадцатилетний, курил только второй день. Было это в Ванкувере, в Британской Колумбии. Мы с моим лучшим другом Ронни целый месяц проработали на сборе яблок в Орегоне, а потом сами себя премировали поездкой в Канаду. Прожили там неделю в дешевом пансионе. Помню, меня очаровала «кровать Мэрфи», о которой я был наслышан, но своими глазами увидел впервые (откидная кровать, запатентованная американцем Уильямом Мэрфи в 1916 году, крепится к стене и в сложенном состоянии маскируется под стенную панель. — Правила жизни). Разложил — сложил, разложил — сложил. Забавлялся, пока рука не устала.

В магазинчике в соседнем квартале я и приобрел свою первую пачку. Вообще-то я начал с сигарет Ронни — Pall Mall, кажется, — и, сняв пробу, сказал себе: «На поверку табак не лучше и не хуже, чем я думал». Я считал, что должен не идти на поводу у других, а обрести свой личный, выражающий мою индивидуальность бренд — что-то особенное. Родственное моей душе. «Carlton? Kent? Alpine?» — точно религию себе подбираешь. Кто спорит, что винстонист ничем не похож на лакистрайкщика или ньюпортиста? Вот только я не понимал, что веру можно и сменить — это допустимо. Кентовщик может почти без усилий превратиться в винстониста, хотя с ментоловых на обычные или со стандартных на ультрадлинные перейти труднее. Нет правила без исключения, но, насколько я разобрался на своем опыте, обычно дело обстояло так. Kool и Newport — для черных или для тех белых, что попроще. Camel — для лентяев, авторов бездарных стихов и тех, кто писал бы бездарные стихи, если бы не ленился. Merit — для сексоголиков, Salem — для алкоголиков, а More — для тех, кто неумело пытается эпатировать обывателей. Никогда не давай взаймы курильщику ментоловых Marlboro, хотя обычный мальборист, как правило, долги возвращает исправно. Впрочем, неизбежные подвиды (мягкие, легкие, ультралегкие) не просто рушат стройную классификацию, но и всех путают: почти никто не в силах запомнить, что именно куришь ты сам. Правда, все эти разновидности появились позже, вместе с предупреждениями на пачках и American Spirit (сигареты «Американский дух» долгое время рекламировались как «наименее вредные для здоровья». — Правила жизни).

В тот день в Ванкувере я купил Viceroy. Их пачки, как я замечал, часто торчали из нагрудных карманов парней, работавших на заправках. Не сомневаюсь, я надеялся, что Viceroy придадут мне мужественный вид — ну, насколько это возможно, когда носишь берет и габардиновые штаны с манжетами, застегивающимися под коленкой. Дополните мой наряд белым шелковым шарфом из гардероба Ронни, и станет ясно, что Viceroy требовались мне ящиками, особенно в окрестностях нашего пансиона.

Удивительное дело: я ото всех слышал, как чисто, как спокойно в Канаде. Возможно, подразумевалась какая-то другая часть страны — центральная или скалистые острова близ восточного побережья. В Ванкувере нам попадались сплошь зловещие пьяницы. Те, кто валялся без чувств, меня еще не особенно страшили, а вот те, кто лишь шел к этому состоянию, еще мог переставлять ноги и всплескивать руками, — пугали до смерти.

Взять хоть парня, который подошел ко мне, когда я покинул магазин, — парня с длинной черной косичкой. Косичка была не интеллигентная, шнурком, точно у флейтиста, а вылитый бич. «Тюремная», — сказал я себе. Месяцем ранее я, наверно, просто вжал бы голову в плечи. Теперь же я закурил сигарету — так, наверно, сделали бы и вы за минуту перед казнью. Этот тип собирался меня ограбить, а потом отхлестать своей косичкой, облить бензином и поджечь... но нет. «Дай-ка одну», — сказал он, указывая на пачку в моей руке. Я вручил ему одну сигарету Viceroy, и, когда он меня поблагодарил, я с улыбкой поблагодарил в ответ. А позднее подумал: как если бы я нес букет, а он попросил бы одну маргаритку. Он любит цветы, я тоже, и разве не прекрасно, что наши общие вкусы могут возобладать над нашей кардинальной непохожестью и загадочным образом сплотить нас? Точно не помню, но предполагаю: наверно, мне также показалось, что, поменяйся мы местами, он с удовольствием угостил бы сигаретой меня — правда, эту гипотезу я так и не проверил. Бойскаутом я был всего два года, но их девиз запомнил навсегда: «Будь готов». Это не в смысле «Будь готов клянчить у людей всякую хрень», а в смысле «Продумывай все наперед и планируй с учетом всех обстоятельств, особенно в том, что касается твоих пороков».

Учитывая мою репутацию закоренелого противника курения, забавно, как быстро я пристрастился к сигаретам. Казалось, вся моя жизнь — спектакль, и теперь меня наконец-то снабдили реквизитом. Внезапно у меня появилось дело: распечатывать пачки, чиркать спичками, то набивать окурками, то опорожнять пепельницы. Все это мои руки делали сами собой — совсем как руки повара или вязальщицы за работой.

«Вот ведь нашел резон для того, чтобы себя травить», — сказал мой отец.

Мать, однако, смотрела на вещи позитивно: «Теперь-то я знаю, что класть тебе под елку!» В корзинку с пасхальными подарками она тоже клала сигареты, целыми блоками. Сегодня, увидев, как юноша прикуривает у собственной матери, люди могут воскликнуть: «Ну и жесть!» Но сигарета не всегда была знаковым явлением. Когда я начинал, еще разрешалось курить на работе — даже если работаешь ты в больнице для безногих младенцев, подключенных к аппаратам искусственного дыхания. Если персонаж телесериала закуривал, это не обличало в нем злодея или слабохарактерного человека. Курильщики были вроде тех, кто носит полосатые галстуки или зачесывает волосы налево. Просто дополнительный штрих, а не симптом.

Моих единомышленников-курильщиков я особенно и не примечал до середины 1980-х, когда от нас начали отгораживаться кордонами. В залах ожидания и ресторанах появились специальные отделения, и часто, озираясь вокруг, я анализировал, кто они — эти люди, которых я со временем начал мысленно именовать «моя команда». Первое время они казались вполне нормальными — люди как люди, просто с сигаретами. Потом антиникотиновая кампания началась всерьез, и стало казаться: если в моей части зала десять взрослых, то как минимум один из них курит, вставляя сигарету в отверстие в прооперированном горле.

«И вы до сих пор считаете себя крутыми?» — вопрошала другая часть зала. Но для большинства из нас курение не имело к крутизне никакого отношения. Распространено мнение, что всякий курильщик был жертвой промывания мозгов, поддался на удочку продакт-плейсмента и скрытой рекламы. Удобный аргумент, когда хочется перевалить вину на других, но в него не вписывается один факт: иногда курение — это просто чудо. Для таких, как я, дерганых, зашуганных, пискляво воющих, сигареты были даром божьим. Мало того, они были сладостны, особенно первая с утра и еще семь-восемь непосредственно после первой. Под вечер, выкурив примерно пачку, я обычно ощущал тяжесть в груди — особенно в 1980-е, когда работал с опасными химикатами. По-хорошему, мне следовало носить респиратор, но в нем было неудобно курить.

Однажды я поделился своими ощущениями с одним патологоанатомом. Мы были в здании судмедэкспертизы, как раз в комнате, где делают вскрытия, и патологоанатом вместо ответа протянул мне легкое. Оно принадлежало тучному светлокожему афроамериканцу — типичному заядлому курильщику, распростертому на столе в метре от нас, если не ближе. Его грудина была распилена напополам, и распотрошенная грудная клетка с обнаженными жировыми прослойками, очень похожими на сметану, напомнила мне печеную картошку с гарниром. «Ну что, — процедил патологоанатом. — Что теперь скажешь?»

Ему явно хотелось, чтобы этот момент стал судьбоносным, чтобы он стал толчком, который заставляет человека разом переменить свою жизнь. Но все было попусту. Если ты врач, и тебе дают подержать измененное болезнью легкое, ты почти непременно присмотришься к нему внимательно и предпримешь кардинальные перемены на основе увиденного. Но если ты не врач, то рискуешь повторить мой опыт — будешь тупо стоять и думать: «Фу, ну и тяжесть, а еще называется "легкое".

Когда в Нью-Йорке запретили курить на рабочем месте, я бросил работу. Когда запрет распространился на рестораны, я стал питаться только дома, а когда пачка сигарет подорожала до семи долларов, собрал все пожитки и уехал во Францию. С моим брендом там было туго, но я выкручивался. Как минимум дважды в год я наведывался в Штаты. В дьюти-фри блок сигарет стоил всего двадцать долларов, и перед посадкой на парижский рейс я покупал пятнадцать блоков. Кое-что подбрасывали и друзья — приезжая в гости, служили для меня наркокурьерами. Кроме того, я по-прежнему получал сигареты в подарок на Рождество и Пасху, даже после смерти мамы. На случай пожара или кражи я всегда подстраховывался — на пике осмотрительности заначил тридцать четыре блока в трех разных местах. Я называл их «мой арсенал», поясняя, «мой арсенал — единственная помеха на пути к окончательному нервному срыву».

А теперь пора и признаться: мой бренд — Kool Mild. Некоторых это признание покоробит: все равно что, читая откровения сомелье, на середине обнаружить, что он лично предпочитает Lancers (марка недорогого португальского вина, которое на родине называлось Faisca, но американские дистрибьюторы сочли, что это слишком похоже на «Фиаско». — Правила жизни), но лукавить не стану. К ментоловым сигаретам меня приобщила сестра Гретхен. В старших классах она все время подрабатывала в буфете и с легкой руки некоего повара по фамилии Дьюберри пришла к Kool. Я никогда в жизни не видел этого повара, но в первые годы курения, чувствуя одышку, всякий раз вспоминал о нем и гадал, что бы со мной сталось, кури он Tareyton (бренд американских сигарет, оставшийся в анналах американской культуры благодаря его рекламному слогану: Us Tareyton smokers would rather fight than switch! — «Нас хоть бей — ничего кроме Tareyton курить не будем!». Слоган сопровождал изображения женщин с подбитыми глазами. — Правила жизни). Поговаривали, что в Kools подсыпают стекловолокно, но это же только слух, правда? И пустили его, наверно, салемщики или кентовщики. О том, что ментоловые сигареты вреднее нормальных, я тоже слышал, но как-то не верилось. Мать прислала мне три блока Kool Mild в тот самый день, когда начала проходить курс химиотерапии. «Продавались со скидкой», — прохрипела она. Ей бы даже на смертном одре следовало помнить, что я предпочитаю Filter Kings полноценной крепости. Но, взглянув на блоки, я подумал: «Зато дармовые».

Легкая сигарета ничем не отличается от обычной, которую проткнули булавкой. В случае Kools вообразите разницу между двумя ощущениями: когда тебя лягает осел и когда тебя лягает осел в носках. Привыкаешь не сразу, но ко времени, когда мать кремировали, я приохотился.

«Как ты можешь после всего, что случилось, засовывать это в рот?» — спросил отец. Он начал курить в восемнадцать лет, но бросил, когда мы с Лайзой были маленькие. «Мерзкая, вонючая привычка» — так он твердил пятьдесят раз на дню. Совершенно без толку. Даже в прежние времена, когда на пачках еще не печатались предупреждения, любому было ясно: курить вредно. Сестра моей матери, Джойс, вышла замуж за хирурга, и каждый раз, когда я у них ночевал, на рассвете меня будил дядин кашель — мучительное, судя по звуку, отхаркивание, предвещавшее агонию. Потом за завтраком я видел его с сигаретой и думал: «Ну, он все-таки врач, ему лучше знать». Дядя Дик умер от рака легких, а спустя несколько лет почти неотличимый кашель появился у моей матери. Можно было бы предположить, что у нее, женщины, кашель будет мягче — этакое нежное дамское похаркивание. Помню, как лежа в постели я со стыдом думал: «Моя мама кашляет, как мужчина».

Когда чувство стыда сменилось беспокойством, я понял: отчитывать ее бессмысленно. Что я ей, по большому счету, могу сказать, если я сам курильщик? В итоге она рассталась с Winston ради каких-то легких сигарет, а потом и ультралегких. «Точно соломинку посасываешь, — жаловалась она. — Угости твоей, а?»

Пока я жил в Чикаго, мать приезжала ко мне дважды. В первый раз, когда я окончил колледж, во второй — несколько лет спустя. Ей только что исполнилось шестьдесят; помню, когда я шел с ней по улице, мне приходилось приноравливаться, сбавлять шаг. Поднимаясь на платформу надземки, мы останавливались на каждой пятой ступеньке: мать хрипела, сплевывала мокроту и колотила себя в грудь кулаком. «Ну давай же, — думал я, помнится. — Шевелись, поживее». На исходе жизни она две недели продержалась вообще без сигарет. «Практически полмесяца, — сказала она мне по телефону. — Веришь, нет?»

Тогда я жил в Нью-Йорке. Попытался вообразить ее за обыденными делами: вот она едет в банк, загружает в стиральную машину грязное белье, смотрит на кухне переносной телевизор, а во рту у нее ничего, кроме языка и зубов. В то время она прирабатывала в магазине подержанных вещей — он назывался «Простая элегантность» — и постоянно напоминала мне, что абы что они на комиссию не берут: «в вещи должна быть изысканность».

Хозяин не разрешал курить в помещении, и потому каждый час мать выскальзывала наружу через черный ход. Наверно, именно там, стоя на гравии на душной автостоянке, она пришла к мысли, что изысканные люди не курят. Я никогда не слышал от нее разговоров, что надо бы бросить, но когда она мне позвонила после двух недель без единой сигареты, в ее голосе звучали нотки удовлетворенности. «Тяжелее всего по утрам, — сказала она. — И, конечно, позднее, когда выпьешь».

Не знаю, что заставило ее снова начать курить: стресс, сила привычки или, возможно, представление, что на шестьдесят втором году жизни бросать поздно. Наверно, я бы с ней согласился, хотя в наше время шестьдесят один — еще не возраст. Были и другие попытки бросить курить, но больше чем на несколько дней они не затягивались. Лайза сообщала мне, что мама восемнадцать часов обходилась без сигарет. А потом, когда звонила мама, я слышал щелчок ее зажигалки, а затем прерывистый вдох: «Что нового, котенок?»

Свою последнюю сигарету я выкурил в баре в аэропорту имени Шарля де Голля. Это было утром, в среду, 3 января 2007 года. Хотя нам с Хью предстояло сделать пересадку в Лондоне, и ждать рейса оставалось еще почти два часа, я сказал себе: бросать — так бросать. «Ладно, — сказал я Хью. — Вот она, моя последняя». Шесть минут спустя я вытащил пачку и сказал то же самое. А потом еще раз. «Все. Говорю серьезно». Повсюду вокруг люди с удовольствием дымили: краснощекая ирландская парочка, испанцы с кружками пива. Были тут и русские, и итальянцы, и даже несколько китайцев. Вместе мы образовывали зловонный международный конгресс в миниатюре: Союз Друзей Табачного Листа, Хранители Кольца Дыма. То были мои люди, а я вот-вот их предам, повернусь к ним спиной именно тогда, когда я им всего нужнее. Вообще-то я человек крайне нетерпимый, хотя сам в себе этого не терплю. Увидев пьяницу или наркомана, который попрошайничает, я не думаю: «И меня от этого еле бог уберег», а мысленно говорю: «Я-то завязал, и ты можешь. Перестань тыкать мне в лицо своим стаканчиком с мелочью».

Одно дело — бросить курить, и совсем другое — сделаться бывшим курильщиком. Таковым я должен был стать, едва выйдя из бара, а потому я не торопился — разглядывал свою одноразовую зажигалку ядовитого цвета да жуткий свинарник в алюминиевой пепельнице. Когда я все-таки встал из-за стола, Хью напомнил, что в моей пачке остается пять сигарет: «Что, так на столе и оставишь?»

Я ответил фразой, которую много лет назад услышал от одной немки. Ее звали Тини Хаффманс, и хотя она часто извинялась за свой английский, мне он казался бесподобным. С глагольными формами она справлялась безупречно, а вот слова иногда перевирала. В результате смысл не утрачивался, а только становился более выпуклым. Однажды я спросил, курит ли ее сосед, и она, на минуту задумавшись, ответила: «Карл... закончил со своим курением».

Разумеется, подразумевалось, что он бросил, но ломаная фраза Тини понравилась мне намного больше. «Закончил» звучало так, словно ему выделили определенное количество сигарет — триста тысяч, например, — и выдали на руки, как только он родился. Если бы Карл начал курить на год позже или смаковал сигареты помедленнее, то, наверно, и теперь оставался бы курильщиком, но так уж вышло, что свою норму он выкурил и, ни о чем не сожалея, пошел по жизни дальше. Я подумал, что возьму с него пример. Да, в данной конкретной пачке еще пять Kool Milds, и дома, в заначке, двадцать шесть блоков, но это уже излишки — бухгалтерия ошиблась. А я со своим курением только что закончил.