Положительно заряженные: что заставляет человека оставаться оптимистом

В XVI веке в Париже популярным развлечением было сожжение кошек. Кошку поднимали над сценой и медленно опускали в огонь. Историк Норман Дейвис описывает это так: «Зрители, включая королей и королев, хохотали до упаду, пока животное, завывая от боли, превращалось сначала в жаркое, а затем в головешку».

Какие бы ужасы ни творились сейчас, такой садизм невозможно себе представить в наши дни практически нигде в мире. Это всего один пример очень важной и недооцененной тенденции в истории нашего вида: закат насилия. Жестокость как развлечение, человеческие жертвы во славу предрассудков, рабство как оптимизация производства, геноцид для удобства, пытка как обыденное наказание, смертная казнь за небольшие проступки, погромы как выход для раздражения, убийство как способ разрешения конфликтов — все это было характерной чертой сообществ на протяжении большей части человеческой истории. Сейчас подобные вещи практически не происходят на Западе, сравнительно редки везде, где когда-то были распространены, и осуждаются, когда все-таки происходят.

Те, кто сомневается в этом, указывая на примеры насилия в Америке (смертная казнь в Техасе, Абу-Грейб, сексуальное рабство среди иммигрантов), не замечают двух важных отличий. Во-первых, подобные практики составляют лишь малую часть от того, что происходило несколько столетий назад. Во-вторых, они в разной степени незаконны, скрываемы или осуждаемы обществом, или уж по крайней мере (в случае смертной казни) их применение — вопрос спорный. Раньше насилие было делом обычным. Даже массовый террор в XX веке в Европе, Советском Союзе и Китае привел к гибели меньшей доли населения, чем какая-нибудь междуусобица в обществе охотников-собирателей или ветхозаветная война.

Мой оптимизм связан с тем, что закат насилия действительно происходит, и что он вызван процессами, которые продолжатся и в дальнейшем. И поняв эти процессы, мы сможем под- держать и ускорить их.

Я с оптимизмом жду, что физики, принадлежащие к нашему биологическому виду, осуществят заветную мечту Эйнштейна и придумают теорию всего, прежде чем какие-нибудь высшие существа из другого мира расскажут нам о ней.

Но я надеюсь, что хотя эта теория и приблизит нас значительно к пониманию фундаментальной природы мира, физика будет процветать и дальше, как биология продолжила свое развитие после Дарвина. Две теории — физическая и биологическая — предложат в итоге убедительное научное объяснение существованию Вселенной и всех ее составляющих, включая нас самих. И тогда, наконец, научное просвещение нанесет долгожданный и на этот раз смертельный удар по религии и другим подростковым предрассудкам.

Мой оптимизм связан с тем, что физики НЕ придумают теорию всего.

Кажется, это странный повод для оптимизма. Многих моих коллег вдохновляет перспектива скорого появления теории всего. Некоторые даже утверждают, что она уже есть (признавая, конечно, что она требует еще немного полировки). Дорогие коллеги, бесплатный совет: будьте осторожней со своими желаниями. Если вы на секунду задумаетесь о том, что значат эти слова, теория всего не покажется вам такой привлекательной. Теория всего подразумевает, что мир нас больше не будет удивлять.

Это не для меня. Очарование поиска окончательной теории восходит к Эйнштейну и его многолетним попыткам сформулировать единую теорию поля. Давайте не забывать, что поиски Эйнштейна были бесплодны. Во время своего великого творческого периода Эйнштейн придумал несколько потрясающих частных теорий: броуновское движение, фотоэлектрический эффект, электродинамику движущихся тел, равенство инерциальной и гравитационной масс. Меня вдохновляет ранний Эйнштейн, плодотворный оппортунист, который давал природе советы, а не поздний романтик, жаждущий всего или ничего, который пытался (и не смог) приказывать ей. Я надеюсь, что природа продолжит удивлять нас, — вот что вселяет в меня оптимизм.

В годы моей юности главной проблемой окружающей среды считался рост человеческой популяции. В то время на земле жило три миллиарда людей. Сейчас — в два раза больше. Кривые роста населения в газетах тогда непреклонно шли вверх, потому что рассматривался только один фактор — экспоненциальный рост. А реальные популяции растут по логистическому закону, а не по экспоненциальному. Они не растут бесконечно. В какой-то момент достигается точка перегиба, и рост прекращается. Из-за того что другой фактор — недостаток пространства, нехватка ресурсов, болезни или конфликты — стабилизирует популяцию, уравнивая рождаемость и смертность. Именно такую судьбу экологи семидесятых предрекали человечеству.

Но все эти пессимистичные прогнозы не учитывали демографический сдвиг, который происходит, когда повышается уровень жизни. Начинается рост по обратной экспоненте, и причиной тому служит не нехватка ресурсов или пространства, и даже не войны и болезни. Причиной тому — экономический рост.

С точки зрения эволюционной биологии объяснить это сложно. Высокий уровень жизни должен увеличивать размер семьи, а не уменьшать. Но замедление роста населения — это факт, как и то, что оно коррелирует с улучшением качества жизни.

Мальтус ошибался, считая, что население растет в геометрической прогрессии, а количество доступных ресурсов — всего лишь в арифметической. Это понятная ошибка. То, что рост популяции замедлится при увеличении количества ресурсов, противоречит здравому смыслу. Но это происходит, и это может спасти человечество от судьбы, предсказанной Римским клубом.

Мой оптимизм вызван тем, что технологии защиты от копирования стали предметом общественной дискуссии. Член канадского парламента потеряла кресло, продав свою страну кучке звукозаписывающих динозавров, четыре европейских государства расследуют законность прав iTunes. Последнее соглашение Всемирной организации интеллектуальной собственности похоже на мертворожденного ребенка. Конечно, американо-российское соглашение о свободной торговле восстанавливает тоталитарную практику лицензирования, отбрасывая Россию в эпоху до самиздата, а Американская ассоциация звукозаписывающих компаний каждый месяц ввергает семьсот семей в нищету. Но большинство людей, выбирая между защитой HD-DVD-дисков и защитой Blu-ray, отвергает их обе.

Копирайтные войны — это современная лысенковщина, фарс. Сталинская лысенковщина уморила голодом миллионы. Лысенков- щина индустрии развлечений подавляет свободу слова и собственности, вредит развитию демократии и не позволяет бедным странам выбраться из нищеты.

Но нет такой вещи, как некопируемый бит. Не бывает даже труднокопируемых битов. Биты созданы для копирования, и кажется, мы это начали понимать.

Где-то к концу нынешнего столетия на Марсе будет поселение людей. Это случится, если мы наконец осознаем, что нам не нужно налаживать полеты с Марса на Землю. Отказавшись от обратного билета, мы сможем здорово сэкономить.

Билет в одну сторону — это не приглашение к самоубийству. Мы можем заранее послать туда запасы провианта и атомный источник энергии. И каждые два года досылать туда новые запасы и пару астронавтов. Марс, конечно, не самое гостеприимное место, но все же куда симпатичнее открытого космоса. Там есть все материалы, необходимые для того, чтобы в какой-то момент поселение начало самостоятельно поддерживать свое существование.

Вопрос в том, кому захочется лететь на Марс, не имея возможности вернуться. Причин для этого может быть много: врожденная любовь к путешествиям, любопытство, соблазн стать первым человеком, открывшим целый новый мир, ожидание славы. У ученых могут быть свои причины. Геолог, попавший на Марс, будет чувствовать себя как ребенок в кондитерской лавке. Небольшой опрос, который я провел среди своих коллег, убеждает меня, что желающих будет предостаточно.

Первый колонист мог бы высадиться на Марсе уже через несколько лет, если бы это не было политическим вопросом. Технологии позволяют NASA послать четырех астронавтов на Марс уже сейчас, но у агентства не хватает смелости и воображения для такой выдающейся миссии. Но я думаю, и это внушает мне оптимизм, что новые игроки в космосе — Индия и Китай — не страдают западной мягкотелостью. Совместное Индокитайское поселение на Марсе где-нибудь к 2100 году не только технологически осуществимо, но и политически реалистично.

Мой оптимизм связан со смертью. Первый раз в истории земли стало возможно — не легко, но возможно — умереть хорошо. Хорошая смерть — это триумф. Каждая хорошая смерть должна быть описана и занесена в реестр как пример для всех нас.

Под хорошей смертью я не имею в виду опиумную эвтаназию, или героическую гибель в дыме и порохе войны, или неохотно принятую кончину после тысячи лет цепляния за жизнь. Я не имею в виду безболезненную, чистую или даже благородную смерть. Я говорю об экзистенциальной смелости перед неизбежным уходом в небытие.

Невозможно, конечно, избавиться от встроенных в нас страхов и реакций. Меня будут душить — я буду бороться. Мозг будет выполнять свою работу — защищать мою жизнь любой ценой.

Вопрос в том, как сознание принимает смерть. Сожмется ли оно в ужасе, как неудавшееся суфле? Или встретит свой конец уверенно?

Когда я умру, через 50 лет или на следующей неделе, я надеюсь помнить следующее:

Мои гены, белки, нервные клетки, убеждения и желания практически не отличаются от тех, что поддерживают сознание 6 миллиардов людей, чей опыт продолжится, когда мой — уже нет.

Поскольку жизнь должна быть распространена во всей Вселенной, субъективный опыт других сознаний будет копиться не только на Земле, но и во множестве миров в течение миллионов лет.

Нет никакой мифической жизни после смерти, а есть только это чудесное разнообразие субъективного опыта, в котором принимают участие триллионы индивидуумов.

Эти уроки жизни составляют для меня концентрированную мудрость эволюционной психологии.

Многие люди противятся этому знанию. Они прислушиваются только к тревогам нежного тела, которое шепчет им: «Бойся смерти». Они создают жалкие идеологии самоуспокоения.

Я называю их Слабаками, поскольку они недостаточно умны или храбры, чтобы понять свое истинное место во Вселенной. Целая новая ветвь психологии — теория управления страхом смерти — изучает Слабаков и их иллюзии.

Великая идеологическая война идет сейчас между Безбожниками — людьми, как я, которые верят в жизнь, — и Слабаками, которые боятся смерти, боятся Безбожников и боятся жизни, которая будет продолжаться уже без них. Я с оптимизмом смотрю на эту войну: мы выиграем, потому что люди уважают сильных и цельных. Людям нужны ролевые модели. Им хочется верить, что они участвуют в чем-то большем и более чудесном, чем их собственный солипсизм.

Я настолько оптимистичен, что всерьез надеюсь дожить до того момента, когда могущество религии рассеется как дым. Я думаю, где-то через 25 лет практически все религии преобразуются в совершенно другие явления и не будут внушать тот ужас, который они внушают сейчас. Конечно, многие люди будут по-прежнему цепляться за свою религию со страстью, достаточной, чтобы питать насилие и нетерпимость. Но остальной мир будет оценивать такое поведение по его плодам и научится с ним бороться.

Вспомните, всего лишь пятьдесят лет назад курение было статусным делом, и попросить кого-нибудь перестать курить считалось грубостью. Сегодня мы, даже не запрещая курение совсем, смогли ограничить его негативные эффекты. Курить больше не круто, и в один прекрасный день то же самое произойдет с религией, которая станет всего лишь еще одним общественным клубом среди многих.

Почему я уверен, что это случится? Потому что в мире произошел информационный взрыв. Хранители религиозных традиций теперь не могут защищать молодежь от фактов, которые медленно, но уверенно делают ее невосприимчивой к фанатизму и нетерпимости. По всему миру число нерелигиозных людей растет быстрее, чем число евангелистов, мормонов или мусульман, даже несмотря на то что прирост последних обусловлен практически только высокой рождаемостью.

Этот социальный переход не будет безболезненным. Семьи будут разрушаться, а поколения отцов и детей будут обвинять друг друга во всех грехах. Молодые ужаснутся, когда осознают, что их намеренно вводили в заблуждение, а старшие почувствуют себя преданными своими собственными детьми. Мы не должны недооценивать те страдания, которые породит этот культурный сдвиг, и быть готовыми предоставить надежду и облегчение тем, кого это затронет.

Нам потребуются терпение и образование по части мировых религий. Так мы сможем поддержать эволюцию авирулентных (неядовитых. — Правила жизни) форм религии, которые займут достойное место в культурном багаже человечества. В конце концов, правда освободит нас.

Мой оптимизм касается единственной вещи, к которой он — по определению — может быть приложим — будущего. Когда я складываю плюсы и минусы всего, что происходит в мире, я вижу прогресс. Завтра, видимо, будет лучше, чем сегодня. Не только для меня, для каждого на земле, и в среднем, и в целом.

Конечно, никто в здравом рассудке не может игнорировать все болезни этой планеты. Болезни окружающей среды, неравенства, болезни войны, бедности и невежества, болезни душ и тел миллиардов людей — все они неизбежны. И ни один разумный человек не станет отрицать появление новых болезней, порожденных нашей деятельностью. Постоянное разрушение, кажется, не остановить. Так и есть на самом деле.

Но постоянное появление чего-то хорошего тоже не остановить. Кто будет спорить, что антибиотики — это благо, даже несмотря на то что врачи ими злоупотребляют? Электричество? Радио? Список полезных изобретений бесконечен. И хотя у всех них есть недостатки, мы каждый раз признаем их полезность, покупая и покупая их.

Некоторые наши изобретения гораздо хуже тех проблем, которые они были призваны решить. Но я заметил, что в среднем новые решения все-таки немного перевешивают новые проблемы. Один раввин сказал: «В мире больше добра, чем зла, но ненамного». Этого «ненамного», как бы странно это не звучало, вполне достаточно, если на него капают проценты в виде культуры. Мир должен быть всего на один процент (или даже на одну десятую процента) лучше день ото дня, чтобы цивилизация развивалась. Пока мы сможем создавать каждый день на один процент больше, чем мы разрушаем, у нас будет прогресс. Эта разница так мала, что почти неразличима, особенно учитывая 49% смерти и разрушений, происходящих вокруг. Но эта крошечная, скромная разность создает прогресс.

Но становится ли каждый день даже на один процент лучше? Я думаю, единственное свидетельство этому — поведение людей. Когда мы смотрим на людей, мы видим, что они без колебаний движутся к лучшему выбору, большим возможностям, которые предлагает им будущее.

Потому что будущее чуть лучше прошлого. И сегодня — чуть лучше, чем вчера. И хотя действия любого из нас подтверждают реальность прогресса, мы все еще стесняемся признавать это. В скором будущем мы признаем реальность прогресса — с этим связан мой оптимизм.