Близость провала
Мой отец, стоило ему увидеть утес, непременно должен был подойти к самому краю и постоять. Я очень живо его вспоминаю: высоченный человек-глыба в макинтоше из бежевого ганнекса, фланелевые брюки громко полощутся на ветру, бесформенная твидовая кепка надвинута почти до бровей, трость крепко уперта в землю промеж больших шишковатых ботинок. А в нескольких дюймах от их закругленных носов зияет бездна — необъятная голубая пасть небесного бога, где плавают кусочки полупережеванных чаек.
Это гордая, величественная картина: мой покойный отец у кромки утеса. Мне хочется думать, что он сейчас на небесах, что он возвышается там над грандиозным каньоном, какой мог бы изобразить чокнутый художник викторианской поры вроде Джона Мартина, что он стоит на краю ущелья в двадцать миль глубиной и восемьдесят шириной. Мне видится папаша в макинтоше из белоснежной парчи, в руке он держит крохотную арфу, совмещенную с курительной трубкой из верескового корня. Время от времени он берет приспособление в рот и выпускает в обширные эмпиреи облачко. В другой руке у него младенец, которого он побуждает смотреть вниз — далеко-далеко вниз.
Да, папа хотел, чтобы сыновья разделяли его любовь ко всему головокружительному, крутому и отвесному. Едва мы научились ходить, он стал поощрять нас к тому, чтобы забираться повыше — откуда можно бросить взгляд вниз. В Озерном крае, в Сноудонии, в горном заповеднике Кэрнгормс и на всех высоких берегах нашего изрезанного острова он приманивал нас так близко к обрыву, как только возможно. Мама, само собой, была не в восторге от его тяги к бездонности, ибо эта тяга шла вразрез с ее страхами. Если он стремился созерцать пустоту, то она страдала агорафобией и боялась, что небо упадет ей на голову.
На семейных фотографиях мы с братом в примитивных до нелепости непромокаемых куртках и смешных вязаных шапочках стоим у края таких пропастей, одна мысль о которых сейчас вызывает у меня тошноту. Не то чтобы я вовсе перестал выносить утесы, просто я предпочитаю подползать к их кромкам на животе, точно какой-нибудь нервный брюхоногий моллюск. Но папа — он смело шел к обрыву и, слегка покачиваясь, стоял над ним, иных вариантов он не признавал, а мы покорно двигались следом, как вышколенные в начальных классах горные козлики. Мне еще не было десяти, а мы уже поднимались на Кникт, Скафелл-Пайк и Хелвеллин, причем, случалось, мокрые до нитки.
Что заставляло моего отца, который во многих иных отношениях был человеком довольно робким, искать столь возвышенных переживаний? Ответ, по-моему, отчасти можно дать (как нередко в жизни) в терминах размера, масштаба. Папин огромный рост при очень неважной осанке превращал его в утес в облике человека, и на вечеринке с коктейлями он, казалось, запросто мог опрокинуться на собеседника, которым, как правило, была миниатюрная женщина в платье с набивным рисунком. Итак, была эта жизнь в качестве утеса, и было, кроме того, его детство в бурной первой трети века, детство, из-за которого рубленая береговая линия прошла через его душу, как геологический разлом, отделявший исполненное грез море героических жизненных планов от коротко подстриженного газона буржуазной нормальности.
Родившись в 1919 году, отец всю жизнь простоял на краю осыпающегося утеса рационалистического оптимизма XIX столетия — простоял, готовясь совершить прыжок в кровавую и смутную современность, а между тем под его кожаными подошвами уже выступали из мела окаменелости жуткие ящерицы понимания, раздвинувшие челюсти, чтобы произнести горькую правду о малозначительности и нас, и всего рода людского.
Я о многом сожалею, когда вспоминаю о своих отношениях с отцом, но больше всего меня донимает не то, чему следовало бы донимать, не раскаяние в собственной сыновней неблагодарности, а мысль об утесах, на которых мы не постояли рука об руку. Если бы папа был сейчас жив, я бы свозил его на острова Сент-Килда — эту Атлантиду, наш западный форпост в Атлантике, расположенный дальше Гебридских островов, — и там мы, покачиваясь, поглядели бы вниз с высочайших морских утесов Великобритании, которые местами вздымаются на добрую тысячу футов. Обитатели Сент-Килды, давно уже покинувшие эти острова, были в свое время отличными скалолазами и добывали пропитание (в виде морских птиц) на этих величественных фасадах. Мне хочется думать, что они распознали бы в отце родственную душу — душу человека, разделяющего их любовь к твиду и дальнему обзору.