Блестящие раковины

Нет, правда, приходилось ли вам замечать, что завиток женской ушной раковины (то бишь ее загнутый краешек, если вы не знакомы с аурикулярной терминологией) в большинстве случаев представляет собой самый нежный и изысканный из всех телесных изгибов? Словно Бог, сшив женщину, решил напоследок украсить ее этой чудесной каемочкой. Когда видишь, как женское ушко разрезает городскую толпу, на память приходит золотой век парусов и чайный клипер, торопливо огибающий мыс Горн. Такие же романтические чувства вызывают у меня женские лодыжки и запястья — если они тонки и изящны, французы именуют их attaches fines, и они действительно привязывают меня к объектам моих желаний.

Несомненно, человеческое ухо — наиболее сложная из внешних частей тела; по сравнению с ним носы, глаза и даже кисти рук выглядят довольно банально. Это хитросплетение плоти, хрящей и кожи кажется одновременно тщательно сконструированным и абсолютно произвольным (неужто это и впрямь наилучший способ передать звук к внутреннему уху? Разве устройство в виде простого рупора не справлялось бы с этой задачей гораздо эффективнее?). Английский теолог XVIII века Уильям Пейли выводил существование божества из строения глаза, утверждая, что столь идеальное сочетание формы и практической целесообразности не могло возникнуть чисто случайно, однако я полагаю, что ухо в этом смысле еще удивительнее. Возьмите, к примеру, наличие или отсутствие мочек. Завзятый аурофил, я не могу отдать предпочтение какому-либо из вариантов — мочки, подобные крупным слезинкам, и вовсе несуществующие способны возбуждать в равной степени, — но отчего у одной женщины они есть, а ее сестра во всех отношениях, помимо этого, их не имеет?

Не заключается ли ответ в том, что Господь в своей безграничной мудрости пожелал, дабы одни женщины носили серьги — в особенности висячие, — а другие нет? Я представляю себе этого Бога похожим скорее на Гок Вана, чем на Иегову, что, пожалуй, не так уж плохо: меньше карательных мероприятий и больше вкуса. В последнее время я изучаю соотношение длины мочек и шеи у человеческих особей женского пола и обнаруживаю, что отсутствие первых неизбежно связано с укороченностью второй, тогда как дамы, щедро наделенные мочками, зачастую напоминают туземок из племени падаунг в Мьянме, которые удлиняют себе шею до немыслимых пределов, нанизывая на нее все больше медных колец. Даже если вы не примете этот аргумент в пользу существования Бога, согласитесь, что в нем есть некое соблазнительное правдоподобие.

Мне нравится смотреть на женское ушко, а еще — в располагающих к этому обстоятельствах — я с огромным удовольствием нашептываю в него разные сентиментальные глупости. Если это встречает одобрение его обладательницы, я принимаюсь чередовать слова с поцелуями, полизыванием и покусыванием — не так ли поступаем мы все? Именно в этой зоне, между завитком и козелком, достижима наивысшая степень интимности, ибо здесь, где смешиваются дыхание, прикосновение и смысл, слово и впрямь становится плотью.

Я понимаю, что колонка этого месяца понемногу окрашивается во все более религиозные тона. Лично я не имею ничего против, поскольку и вправду считаю уши, эти волшебные цветки, святейшими из... отверстий. Говоря это, я полностью сознаю, что толстые мужские губы и змеевидный язык, обрабатывающие треугольную ямку и заднюю ушную бороздку женщины, напоминают ей не столько утонченные любовные ласки, сколько трогательные, но слюнявые нежности сенбернара, а потому, мои уважаемые джентльмены, я призываю вас проявлять в обращении с ушками ваших возлюбленных ту самую деликатность, каковую они столь наглядно нам демонстрируют.

Настала пора извиниться за то, что до сих пор я уделял так мало внимания мужским ушам. Я рад был бы сказать, что мое отвращение к ним объясняется какой-нибудь перенесенной мною жуткой ушной травмой или болезнью, но это значило бы погрешить против истины — если не считать той безумной истории, когда в возрасте шестнадцати лет я позволил хиппарю с пробкой, иглой и флакончиком жидкости для заправки зажигалок проткнуть мне правую мочку. (Да, у меня и вправду омерзительно длинные шея и мочки, что придает мне некоторое сходство с Буддой Гаутамой.) Дошло ли дело до заражения? А как же! Нижняя оконечность моего бедного уха так разбухла от гноя, что стала похожа на мячик для гольфа. Большая серебряная сережка-обруч, которой я заменил прежний слипер, врезалась в нее, как ремень — в брюхо человека, катастрофически ожиревшего, но упорно отказывающегося это признать. Я тоже не хотел признаваться в своей ошибке и расхаживал с этим гнойным шаром, пронзенным серебряным обручем, несколько недель, покуда сепсис все-таки не взял верх над стилем.

В конце семидесятых серьга в мужском ухе еще была редкостью, а два прокола в мочке ставили вас в один ряд с индейцами, щеголяющими губной пластиной. Неудивительно, что я так дорожил своим уникальным украшением. Нынче тот, кто хочет казаться оригинальным, вынужден носить огромное деревянное кольцо, распирающее мочку. Встречая юношей, надругавшихся над собой таким образом, я невольно думаю о том, что когда-нибудь их индивидуализм неизбежно уступит место конформизму – тогда они расстанутся со своими кольцами, и их мочки будут выглядеть в точности как сморщенные шкурки бекона. Это некрасиво и вовсе не стильно, но в пользу этих жертв моды можно сказать по крайней мере одно: бекон мне очень даже по вкусу, а вот толстые лопухи мужских ушей в их изначальном, немодифицированном виде оставляют меня... холодным.