Несчастное дело каждого

Последний раз я гулял со своей мамой в Хэмпстед-Хит. Мы приехали туда на моей машине и ходили под руку вдоль террасы Кенвуд-хауса. Как будто комментируя кратко притормозивший прогресс человечества, она сказала: «Хорошая сторона пессимизма в том, что пессимиста трудно застать врасплох. Он подозревает, что грохнется еще до того, как у него запутаются ноги. Так куда проще ладить с неприятностями».

Через три недели она умерла, лежа в койке Королевского отоларингического госпиталя. Не то чтобы у нее были проблемы со слухом, — напротив, несмотря на то что метастазы из лимфатических узлов проникли в печень и мозг, она прекрасно различала пустые подбадривания посетителей. Я даже думаю, последнее, что она услышала — и молча отвергла, — перед тем как скатиться в угольно-черное небытие, были слова какого-нибудь благонамеренного врача или сестры, говоривших, что все будет в порядке.

Это случилось 25 лет назад, но прощальная мудрость моей матери осталась со мной, направляя мою жизнь и разделяя эпикурейское отношение в частной жизни и стоическое — когда речь заходит об общественных событиях. Для тех, кто не готов даже рассматривать пессимизм, полагая его негативной и самосбывающейся философией, я готов выложить свои козыри на стол прямо сейчас.

Какие существенные общественные или политические перемены за последние 25 лет дают повод для оптимизма? Моей матери не хватило всего нескольких месяцев для того, чтобы приподняться на кровати и слушать, как я читаю ей вслух знаменитое эссе Фукуямы, озаглавленное «Конец истории?». Представляю, как бы она фыркнула, услышав предположение автора, что с окончанием холодной войны по всему миру распространится западная либеральная демократия.

Конечно, потемкинская демократия, построенная Путиным, тогда еще лежала впереди, а Соединенные Штаты сворачивали несколько локальных войн по всему земному шару, чтобы затем инвестировать мирные дивиденды в новые интервенции. Но в конце 1980-х прошло уже десять лет со времени подписания Кэмп-Дэвидских соглашений, с которых должна была начаться новая мирная эра, — а мира на Ближнем Востоке не наступило, как нет его до сих пор. Мою маму это не удивило бы, и ее мир бы не перевернулся, когда западная коалиция уничтожила отступающую армию иракских призывников в конце войны в Заливе.

Оптимист по необходимости верит, что в мире все известно, потому что, если положение вещей может меняться только к лучшему, его надо сравнивать с тем, что уже есть. Пессимист, напротив, привык к тому, что Дональд Рамсфелд называл «неизвестными неизвестными»: к черным лебедям, которые спускаются с неба, чтобы уничтожить тысячи офисных работников в Нью-Йорке. Пессимист никогда не санкционирует войну на том основании, что демократия выходит из дула винтовки, хотя это не значит, конечно, что пессимист не верит в необходимость защищать демократические ценности. Главный парадокс, стоящий на пути у британского величия, состоит в том, что оно все проистекает из пессимизма Уинстона Черчилля. Пока оптимисты махали зонтиками, Уинни ждал нацистского блицкрига. Лишь когда он дал волю своему оптимизму — и поверил в возможность британского владычества в Индии, — его упорство стоило многих жизней.

Во внешней политике строго показана здоровая доза пессимизма, под которым подразумевается готовность признать, что все может измениться к худшему в далеко не совершенном мире. Но и во внутренней политике есть мало поводов для оптимизма. Эффективность рынков холодной английской зимой кажется еще одним миражом. Моя мама глядела на самоедские тенденции капитализма не с теоретической точки зрения, но усталыми глазами американского дитя эпохи Великой депрессии. Она помнила, как ее отец кормил свою семью, устраивая распродажи товаров из разорившихся универсальных магазинов.

Действительно, что есть пузыри на рынке, как не чистейший пример безудержного оптимизма? Тот же сорт полоумного сознания, которое когда-то инвестировало в вечные двигатели, заставляет наших доверчивых современников надеяться, что финансовые мудрецы могут создать что-то из ничего. Тот же ни на чем не основанный энтузиазм, который заставляет кого-то верить в неизбежный приход Спасителя, убеждает их, что экономики всего мира обязаны расти год за годом и производить все больше и больше товаров для счастливых потребителей. Естественно, я не первый и далеко не самый заметный человек, заявляющий, что в плоде познания, выросшем на древе Просвещения, живет небольшой червяк.

При этом я идеалист. Есть ли тут парадокс? Думаю, что нет. Более того, я уверен, что идеалисту совершенно необходима некоторая доля пессимизма. Позвольте мне объяснить. На каждый пессимистический прогноз, который я привожу, оптимист может ответить своим контрпримером. Пусть так. Но оптимист также думает, что эта его готовность принимать лучшее будущее сама по себе является фактором успеха. Как, спрашивает оптимист, ты можешь тратить свое время на борьбу за состояние дел, которое сам же считаешь в лучшем случае маловероятным, а в худшем — недостижимым? Ответ состоит в том, что частное и политическое связаны не инструментально, а экзистенциально. Подписываясь под идеологией, которая основана на любом представлении о естественном устройстве общества, хоть Руссо, хоть Гоббса, мы с неизбежностью соглашаемся на отсрочку: не сейчас, но — при определенных обстоятельствах — когда-нибудь потом.

Эти обстоятельства и формируют основу любого призыва к политическому действию. Коммунистическая утопия и Тысячелетний рейх лежат в будущем: оба они отступают перед хорошо измеренным топотом мобилизованных масс. На менее драматическом уровне политики наших очень не совершенных, но в принципе работающих представительных демократий заклинают нас, обещая завтрашнее варенье, и напоминают о варенье, которое мы намазали на вчерашний хлеб. Не удивительно, что избиратели, подключенные к машинам электронной коммерции, все с большим трудом могут расслышать эти слова за шумом компьютеров. В конце концов, в том и состоит новейшая система вознаграждений: нажми кнопку, чтобы получить варенье экспресс-доставкой; подпишись на ежедневную доставку, чтобы получить завтрашнее варенье уже сегодня.

Эта потребительская этика — если можно использовать столь громкое слово — объясняет, почему политические партии и благотворительные организации теперь прикидываются коммерческими организациями, оборудованные маркетинговым департаментом и налоговыми вычетами за благотворительность. Все эти виды деятельности, будь они формально посвящены общественному благосостоянию или зарабатыванию денег, объединяет одна вещь: утилитарный расчет. Природа добра может обсуждаться, но никто не сомневается, что его можно измерить и исчислить.

В то же время нельзя прожить полную жизнь, подчинив большую ее часть чисто статистической перспективе. Такая жизнь, если можно позаимствовать название Селиновского романа, будет только смертью в кредит. Парадокс в том, что это именно оптимист хочет заставить все человечество жить такой жизнью, настаивая на лучшем будущем.

Я, как вы бы могли догадаться, вполне сочувствую той апокалиптической тенденции, которая заставила испанских анархистов сжечь бумаги в мэрии Барселоны и повесить священника. Но я не думаю вместе с тем, что мы должны прибегать к таким крайним мерам, чтобы утвердить превосходство здесь и сейчас, уважение к индивиду над принуждением, которое совершается ради коллектива, там и потом. Все, что необходимо, это ожидать худшего, но жить с надеждой, то есть инвестировать настоящее в воплощение наших идеалов. Практиковать, как писал японский поэт Басё, «случайные жесты бессмысленной щедрости».

Мы никогда не поймем, что лучше для общества, если не готовы ловить момент и практиковаться на себе самих. Большинство взрослых людей понимают, что это значит в применении к ним, но беспечным другим они отказывают в способности к ответственному поведению. И потому они хотят организовать общество таким образом, чтобы собрать человеческих коров и погнать их на новые пастбища. Но поверьте, сладкая трава растет у самых наших копыт прямо сейчас; надо лишь не лениться находить удовольствие в том, что нам доступно. Я уже говорил, что мой пессимизм превращается в эпикурейство в частной жизни. К сожалению, в нашей культуре эпикурейство ассоциируется с вещами прихотливыми, а не с простыми радостями жизни. Мы должны изменить это отношение и понять, что когда базовые потребности удовлетворены, все остальное может быть изобретательным и добровольным.

Оптимисту никогда не принять этой перспективы. Оптимист — снова парадокс — живет в страхе перед будущим, которое он безуспешно пытается контролировать. И по этой причине он никогда не сможет принять желанную идею: что мир может быть улучшен человеческими действиями. Для оптимиста каждый откат назад — катастрофа. А пессимист знает: всякая херня может случиться, но пока она не случилась, надо ковать железо.